Нессельроде не придавал особого значения подобным глупостям своей благоверной, однако, в силу происшедших событий, Карл Васильевич связал в одно целое повышенную внимательность жены к Дантесу, её нелюбовь к Пушкину и происшедшую дуэль.

Связал и внутренне ужаснулся.

Он отдаленно слышал пересуды о пасквиле, смех в салоне по этому поводу, но не придал сему обстоятельству особого значения. Теперь же, всё приобретало иной смысл, угрожающий, виделось в другом свете.

Если графиня замешана, хоть малейшим образом, в эту историю, следовало предпринять немедленные шаги, чтобы спасти их репутацию в глазах императора. Да что там репутацию — его карьеру! Помочь в этом ему мог только один человек — Бенкендорф.

7.

— Иногда мне хочется быть простым человеком и жить обыденной жизнью, без особых забот, — признавался Николай Павлович жене Пушкина во время одной из совместных конных прогулок в окрестностях Царского Села. Он немного кокетствовал этими словами, стремясь очаровать супругу поэта. Казаться простым и доступным — было одним из его приемов «шармирования», как выражался покойный брат император Александр, создав производное из слова «шарм».

Лето в тот год было теплым, но не жарким, приятным, а у него выдалось немного времени между инспекционными поездками по России, которыми он увлекся в последнее время. Император пригласил двор совершить верховую прогулку возле Царского Села и с внутренней радостью узнал, что Наталья Пушкина, в очередной раз удачно разрешившись ребенком и оправившись после родов, присоединиться к ним.

Они ехали длинной кавалькадой. Их сопровождали фрейлины императрицы и приближенные дамы, офицеры гвардейских полков, неизменный граф Бенкендорф с Орловым. Александра Фёдоровна отказалась от поездки, сославшись на утреннее недомогание. Он и сам знал эту особенность жены — утром она никуда не годилась и приходила в себя лишь к вечеру.

Лошади шли тихо, спокойно — никто не торопился. Николай Павлович был в белом кирасирском мундире на черном коне, напоминая белого короля на черной шахматной клетке. Он знал, что в седле выглядит великолепно: подтянутым, с гордой осанкой, величавым. Так и должен смотреться истинный император великой русской земли.

Рядом, элегантно восседая в дамском седле, в синей амазонке, ехала Натали Пушкина. На голове у неё был черный цилиндр с развевающейся на ветру белой вуалью, и это выглядело так, словно она заранее знала, как будет выглядеть император, какие цвета в его одежде будут преобладать. Длинные перчатки облегали красивые изящные руки, в одной из которых она держала тонкий хлыст. Изредка, но не сильно, Натали касалась им крупа своей лошади.

У императора было веселое, игривое настроение и оно передалось коню. Вороной под ним плясал, резвился так, что приходилось его сдерживать и успокаивать.

Николай Павлович перехватил удивленные взгляды Бенкендорфа, Орлова и находящихся поблизости двух флигель-адъютантов. Ничего. Пусть смотрят! Он глядел на свою спутницу, блестя глазами, и на ум ему пришли слова: «Если ливень моей души не потушит огонь любви, то душа сгорит дотла». Ему показалось, что эти слова он слышал у Корнеля или Расина, а может Шекспира.

Несмотря на беспечную веселость, ему отчего-то было грустно. Молодость, жизнь, незаметно проходили и с каждым днём, с каждым прожитым часом, всё меньше оставалось возможности что-то изменить, повернуть вспять, исправить. Ему уже не встретить молоденькую незамужнюю Натали в пору его, Николая, беззаботной юности. Не увидеть мелькнувший вдалеке за перелеском силуэт незнакомой всадницы и не пуститься за ней вдогонку в надежде на новое и волнующее приключение.

Он — почтенный отец семейства, правитель огромной империи. Необдуманные поступки не для него, поскольку мало свойственны благородному человеку. Холодный ливень благоразумия всё чаще настигал его в вихре блестящих балов и маскарадов, остужая возбужденное сердце. И под смеющейся маской на мир смотрела его скучающая душа.

Между тем, он любил фантазировать, представляться кем-то другим.

Вот и сейчас, находясь рядом с Николаем, Натали слушала одну из его очередных фантазий, рассказываемых с детской улыбкой на лице. Улыбка на лице императора выглядела довольно странно для того, кого все боялись.

В этих рассказах он был открытым, доступным для всех человеком, а не государем, застегнутым на все пуговицы военного мундира.

Николай говорил:

— Ежели бы я был простым чиновником в почтовом ведомстве, то постарался бы подбиться к почт-директору и попросил бы у него какое-нибудь тепленькое местечко. Он назначил бы меня почт-экспедитором, к примеру, в Торжок или хотя бы в Псков. Но оказалось, что у тамошнего городничего прехорошенькая дочка и я приударил бы за ней. Влюбился бы по уши. Однако ж, папаша не захотел отдавать дочку за меня. Отсюда проистекают все мои несчастья. Страсть охватывает меня, я уговариваю дочку бежать со мною, и мы вместе убегаем. Тогда городничий доносит обо всем моему начальству, которое изыскивает меня, отнимает девушку, достаток и отдает под суд.

— Что же дальше, Ваше Величество? — спросила, улыбаясь Пушкина, — отправили в крепость?

— Нет. Пришлось искать связи, протекцию, — Николай Павлович оглянулся и, увидев подъезжавшего ближе Александра Христофоровича, продолжил, — тут появляется граф Бенкендорф. Слава Богу — я спасен! Нахожу к нему подход, подаю прошение, и он вызволяет меня из беды.

Подъехавший Бенкендорф, услышав последние слова царя, громко расхохотался.

— Вы ужасный придумщик, государь! — также смеясь, констатировала Натали. Она раскраснелась, то и дело поправляла длинные локоны, выглядывающие из-под цилиндра.

— Ваше Величество, — обратился к нему Бенкендорф, — прошу меня извинить, но я хотел бы переговорить с вами наедине.

— Я вас оставлю ненадолго, — сказал, будто извиняясь, император Наталье.

Они с графом отъехали в сторону, пропуская мимо себя всадников царской свиты.

— Ваше Величество, — осторожно произнес Бенкендорф, — я хотел бы вас предостеречь от увлечения мадам Пушкиной. Вы знаете её мужа — это ужасный человек и страшный ревнивец. В свете и так говорят об ухаживаниях поручика Геккерна за мадам Пушкиной. Его ухаживания часто переходят границы приличия.

— Мне какое до этого дело? Я не допущу, чтобы мое имя пачкали какие-нибудь вертопрахи.

— Но Ваше Величество, разговоры все равно могут возникнуть, как говорит русская пословица: «На чужой роток не накинешь платок».

— А мне плевать, мне очень хочется!

— Что???

Часть 2. Зазеркалье

На тумбочке у изголовья стоял старенький кассетный магнитофон «Весна», который можно было теперь разыскать разве что на городской свалке. Однако он работал, и из динамика звучали песни Высоцкого. Как раз в этот момент его хриплый голос выводил слова из «Нинки-наводчицы»:

— Ну, и дела же с этой Нинкою,

Она жила со всей Ордынкою,

И с нею спать — ну кто захочет сам?

— А мне плевать, мне очень хочется.

Сказала — любит. Всё, замётано.

— Отвечу рупь за сто, что врёт она,

Она ж сама ко всем ведь просится…

— А мне чего, мне очень хочется…

Он постепенно приходил в себя, ощупывая глазами высокий потолок незнакомой комнаты, давно белёный и бывший теперь не первой свежести, крашенную голубым цветом стенку.

Где он, что с ним?

Мозг не воспринимал окружающую реальность. Он должен быть на коне в Царском, разговаривать с графом Бенкендорфом. Где-то рядом Наталья Пушкина, Орлов, Дубельт, адъютанты, вся свита. Но никого не было.

Он осмотрелся и выяснил, что лежал в больничной палате на четыре койки. Рядом храпел незнакомый мужчина, накинув простынку на голову, две другие койки пустовали. Громко поющий Высоцкий не мешал спящему.

Очнувшийся человек перевел взгляд на окно. Там, судя по зависшему в зените солнцу, был полдень, но самого солнца не видно — его диск едва просвечивал из-за толстой пелены или облаков, или бело-серого дыма. Солнечные лучи так нагрели комнату, что было тяжело дышать. К тому же в воздухе отчего-то пахло гарью, как будто неподалеку случился пожар. Этот запах напомнил ему пожар Зимнего дворца в 37-году — тогда всё сгорело дотла. Он бегал на пожарище, командовал тушением и насквозь пропах гарью, пропах так, что мундир пришлось выкидывать.

У человека на кровати возникшие ассоциации опять вызвали вопросы.

Что он, император и самодержец Всероссийский, делает здесь? Может его поместил сюда лейб-медик Манд, которому он безоговорочно доверял? Опять опухли ноги, разыгралось давление?

Но он всегда лечился, лежа в кабинете на своей кровати.

Однако, что же происходит сейчас? Откуда он знает, что поёт именно Высоцкий? В его времена, никаких Высоцких не было. Здесь имеется только один ответ — он его где-то слышал раньше, до своего царствования. «Но это же полный бред! Я не мог никогда слышать его, не должен был. Или мог? Если только в другой жизни? Но ведь других жизней не бывает!»

Дверь в палату отворилась, и появился дородный санитар — мужчина среднего возраста с закатанными по локоть рукавами белого халата. В толстой волосатой руке он держал большой кусок пиццы.

— Больной, — пробормотал медбрат, с усилием прожевывая пиццу, — главврач хочет поговорить с вами. Пойдем!

Посмотрев на тумбочку, где стоял магнитофон, он поморщился, подошел и выключил его. В палате наступила тишина.

— Какой главврач? — не понял человек в койке.

— Олег Иванович, вас хочет видеть главврач нашей психоневрологической больницы Никитин.

— Василий Павлович?

— Конечно! А кто же еще?

— Он здесь? Но ведь я его наказал за дерзкое поведение после истории со свадьбой на Ольге Фредерикс.

— Какой такой истории? — санитар недовольно посмотрел на Олега Ивановича, — пойдемте уже! У меня работы полно и без ваших историй!