Глава 32 Матери и дочери. Часть 1

Не уверена, как именно мы очутились там, где очутились.

Такое чувство, будто меня кто-то вёл в каком-то тумане, будто люди разговаривали со мной, но я не могла осмыслить их слова. Ладони нежно тянули меня за собой, прикасались к моим рукам, плечам, вели меня вместе с группой. Я чувствовала пальцы Ревика, переплетавшиеся с моими.

Не знаю, отключилась ли я по-настоящему… или в буквальном смысле слова испытала провал в памяти.

Но какая-то часть меня определённо отсутствовала.

Когда я наконец-то смогла достаточно сосредоточиться, чтобы слушать или запоминать увиденное, я сидела на одеяле, расстеленном поверх травы. Вокруг меня лежали другие одеяла, и видящие сидели на них со скрещёнными ногами и на коленях, деля меж собой напитки и еду.

Я слышала, как они говорили о Дубае.

Я слышала, что они обсуждали покупателя в Дубае, который коллекционирует видящих из Списков Смещения. Я слышала, как они говорили о самих списках — Списках, которые, видимо, моя мать (в смысле, моя биологическая мать, о существовании которой я до сих пор не догадывалась) поместила в нью-йоркское банковское хранилище, чтобы я их там нашла.

Эта информация раз за разом прокручивалась в моей голове.

Она крутилась и крутилась, в некотором роде бессмысленная, но в то же время такая осязаемая, что мой разум невольно зациклился на ней как на самом важном. Моя мать составила, нашла или украла оригинальные Списки Смещения. Она поместила их в ячейку хранилища нью-йоркского банка, зная, что в какой-то момент я увижу сон и найду их.

А значит, что она же поместила туда книгу — книгу, которую никто не мог прочесть.

Я давно не думала о той книге. Я даже не знала, где она находится.

С таким же успехом она могла быть уничтожена, когда отель в Нью-Йорке подвергся натиску цунами, или же её могли потерять во время эвакуации.

Я уставилась на песок, стараясь думать сквозь это, заставить это что-то значить.

Я ощутила пальцы Ревика на своей коже и посмотрела на него, не в силах осмыслить его присутствие рядом с собой. Мы практически полностью заняли открытое пространство, хотя я не помнила, как мы сюда пришли — место располагалось сразу за поломанным рядом пальм, отделявшим нас от пляжа.

Я видела океан за изогнутыми грациозными стволами.

Это мог быть один из моих снов — как мы сидим здесь и смотрим на волнующийся океан.

Ревик устроился рядом со мной на одеяле, наши ноги соприкасались, его рука сжимала мою ладонь почти слишком крепко, а пальцы другой руки гладили меня по обнажённому предплечью. Я не пыталась высвободиться, но осознала, что уставилась на наши сомкнутые руки, словно они почти сбивали меня с толку вместе с гладящей ладонью, на которой было надето кольцо моего человеческого отца.

По другую сторону от меня и немного впереди сидела женщина с тёмно-зелёными глазами, которая так всматривалась в моё лицо, что глядеть на неё было тяжело. Она и мужчина с волнистыми выгоревшими на солнце волосами смотрели так, будто тоже не знали, что со мной делать.

Я не могла вынести эмоции, исходившие от них двоих.

В отличие от Лили, я испытывала сложности с тем, чтобы сделать это чисто из своего света и сердца.

Я ловила себя на том, что вместо этого пытаюсь думать, осмыслить это.

Списки. Она оставила Списки Смещения, чтобы я их нашла.

Я выбросила этот факт из головы, зная, что он не имеет значения. Моя голова болела. Я ощущала печаль. Я чувствовала проблески чувства вины, горя и иррациональности, словно даже просто сидя здесь с этими людьми, я предаю своих человеческих родителей.

Ревик их знал.

Я не была уверена, что чувствую по этому поводу. Наверное, ещё рано определяться со своими чувствами, но я ощущала в его свете панику, переплетавшуюся с парализующими угрызениями совести из-за того, что он мне не сказал.

Я наблюдала, как женщина, представившаяся моей матерью (и по имени — Кали), наклонилась к Ревику. Она дотронулась до его руки и сказала что-то на не знакомом мне языке. По звучанию напоминало какой-то азиатский язык, но это не походило на любые наречия, которые я слышала в Китае.

Мужчина, представившийся моим отцом, напрягся, наблюдая за взаимодействием его жены с Ревиком. Я видела, что он смотрит на Ревика с нескрываемым недоверием, и почувствовала, как мои мышцы напряглись.

Уйе. Он сказал, что его зовут Уйе.

Я видела, как в его голубых глазах проступает насторожённость, пока Ревик и его жена разговаривали. Я ощущала там безошибочно узнаваемую агрессию вместе с напряжённым испытующим взглядом.

Однако заметив, что я смотрю на него, он улыбнулся. Эта улыбка отразилась и в его светло-голубых глазах, заставив их заплясать.

— Вьетнамский, — сказал он.

Я тупо уставилась на него, стараясь игнорировать продолжающийся разговор между моей матерью и Ревиком, хотя Ревик крепче сжимал мою ладонь и почти зло отвечал женщине-видящей.

Уйе жестом пальцев указал на Кали и Ревика, снова улыбнувшись и предложив мне полную тарелку чего-то, похожего на кусочки жареной рыбы.

— Язык, — объяснил он. — Они говорят на вьетнамском.

— О, — выдала я, не зная, что ещё тут ответить.

— Они встретились в Сайгоне, — добавил он. — Твоего мужа отправили туда по работе.

Я кивнула, всё ещё не придумав никакого ответа.

— Ладно, — сказала я. — Спасибо.

Мужчина-видящий, Уйе, наклонился ко мне, сжимая мою руку ладонью и посылая обжигающую вспышку жара в мою грудь. В ней жило столько любви, что я почувствовала, как моя грудь напрягается, силясь это принять, а сердце пропустило удар, пока я отчаянно пыталась оттолкнуть это и в то же время принять. Взглянув на него в следующий раз, я с трудом не расплакалась, увидев слёзы в его светло-голубых глазах.

Он не отпускал мою руку, и пока он держал меня, я осознала, что опять вспоминаю его.

Честно, я не была уверена, хочу ли этого. В смысле, хочу ли я вспоминать.

Он послал мне очередной насыщенный импульс жара.

«Мне так жаль, дочь», — пробормотал он в моём сознании.

Когда я подняла взгляд, в его глазах по-прежнему стояли слёзы, но он улыбнулся мне, хоть и казался растерянным. Я понимала, что ему хочется обнять меня, но он не знал, стоит ли это делать, так что продолжал сжимать мою руку и протягивать мне тарелку рыбы свободной рукой.

— Тебе нужно поесть что-нибудь, — произнёс он, всё так же улыбаясь.

Абсурдность этого момента заставила меня издать фыркающий смешок. Он тоже рассмеялся, но когда я подняла взгляд, он снова плакал.

Я мельком уловила интенсивность его печали и в этот раз закрыла глаза, отворачиваясь.

Я вытирала лицо тыльной стороной ладони, когда осознала, что Ревик и женщина уже не разговаривают. Я чувствовала, что вместо этого они смотрят на меня, и беспокойство разными разрядами выплёскивается из их светов.

Затем Кали робко потянулась ко мне, сжав другую мою руку, к которой не прикасался её муж — ту, которую Ревик поглаживал пальцами.

— Надеюсь, ты не станешь злиться на Ревика, — сказала она мне по-английски.

Почему-то главное, что я из всего этого уловила — это то, что у неё идеальное американское произношение с западного побережья. С таким же успехом она могла проживать в Калифорнии.

— Надеюсь, ты знаешь, что я заставила его дать мне клятву молчания, — добавила она. — Я заставила его поклясться, что он не скажет тебе про нашу с ним встречу… или что-либо о том, кто я. Или что-то о твоём отце.

Я кивнула, но не смотрела на Ревика.

Он всё ещё сжимал ладонь той моей руки, которую держала Кали.

Теперь они все трое прикасались ко мне, все трое окутывали своим светом, словно боялись, что я могу взорваться… или исчезну; возможно, убегу.

— Убежишь, да, — сказала Кали, робко улыбаясь и вытирая глаза. Она крепче стиснула моё предплечье двумя ладонями. — Думаю, это будет более точным… нежели взрыв.

Я просто тупо уставилась на неё.

Я знала, что я мало говорю. Я не знала, что они ожидали от меня услышать.

«Ты не обязана ничего говорить», — твёрдо послал Уйе.

«Совершенно не обязана», — добавила Кали, крепче сжимая мою руку своими длинными пальцами.

Лишь Ревик продолжал молчать.

Почему-то смотреть на него или ощущать что-то от него было сложнее, чем с этими двумя видящими, которых я знала, но не знала.

Я чувствовала, что Кали хочет рассказать мне разные вещи.

Я ощущала частицы этого в её свете, образы её и Уйе на периферии моего зрения. Я чувствовала, что они смотрели каналы, где транслировалось моё лицо. Я чувствовала, как они наблюдали за мной из Барьера и работали с разведчиками… встречались с Вэшем в Азии, пока Ревик присматривал за мной на другом краю света.

Я чувствовала их до этого, идущих по пляжу, который я узнавала из собственного детства. Я видела набережную Санта-Круз и длинный пирс, с которого они смотрели на океан. Почему-то от ощущения их там, даже беглым проблеском, у меня во второй раз перехватило дыхание.

Образ шёпотом унёсся прочь, растворившись во тьме моего сознания.

Они были рядом.

Всё это время они были рядом, но никогда не подходили ко мне.

Я чувствовала, что они и это хотят объяснить. Я ощущала, что им не хватает слов, в основном моему отцу. Но я чувствовала, что он всё равно хочет попытаться.

Но почему-то я хотела объяснения не от него.

А от неё.

Балидор говорил «она», когда упоминал лидера этих людей. Теперь я без тени сомнений понимала, что он имел в виду Кали.

Я нахмурилась, и мой взгляд сфокусировался обратно. Только тогда я осознала, что в эту паузу уставилась на Даледжема, наблюдая, как он смотрит на нашу странную четвёрку, сидящую в стороне от остальных. Его губы хмуро поджимались, а выражение лица я и вовсе не могла прочитать.

В этот раз он смотрел не на Ревика.

Он смотрел на меня.

Оторвав взгляд от его изумрудно-зелёных и фиалковых глаз, я посмотрела на Кали и тут же пожалела об этом. В её взгляде содержалось даже больше печали, чем я видела в Уйе. Та радость, которую я заметила во время её разговора с Ревиком, померкла вместе с дразнящим блеском, который я видела и слышала, пока она говорила на том другом языке.