Глава 6.

Притворяться, что я учусь играть на гитаре, это полная и абсолютная трата времени, а заниматься спортом, почти то же самое, что подписываться на добровольную пытку, но у меня нет другого выбора. На самом деле я ни в коем случае не могу присоединиться к гребаной команде по дебатам, и я должен сделать усилие, чтобы показать Ронде, что я серьезно отношусь к этому дерьму. Если это означает, что я должен наигрывать несколько аккордов и уничтожать горстку спортсменов на футбольном поле, то так тому и быть.

С квартирным вопросом придется пока повременить. У меня есть крыша над головой, но Ронда была права: ни один судья в здравом уме не посмотрит на трейлер, который я называю домом, и не отметит его как безопасное, надежное место для ребенка. Мне нужно будет надорвать задницу, чтобы заработать немного денег на внесение депозита за место получше, в лучшем районе, но сейчас это не является проблемой. Я могу заработать деньги, если захочу. И это как раз является моей главной проблемой. Получить другую работу, которая будет оплачиваться так же, как и моя позиция в баре, будет по меньшей мере сложно.

Если бы только мне платили за то, чтобы я зарабатывал на жизнь ложью, то к концу этой гребаной недели я бы уже купался в деньгах. Я даже глазом не моргнул в том туалете, когда сказал ей, что она меня не интересует. Был недоволен самой идеей того, что я мог запасть на Сильвер, и смеялся над мыслью о притяжении между нами. Мне удалось звучать правдоподобно, хотя я боролся с желанием схватить ее, обхватить её ногами мою талию, прижать к отвратительно-желтой кафельной стене позади нее и засунуть язык ей в глотку.

С того момента, как она бросила эту сумку на стол передо мной, она не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Сегодня утром, по дороге в Роли, я пытался убедить себя, что уроки игры на гитаре — это всего лишь легкий способ добиться того, что мне нужно для суда по семейным делам, но я не дурак. Есть и другие причины, почему я выбрал именно ее…

Я видел, как смущение накрыло ее лицо, когда я сбил с нее спесь; знаю, что разозлил её. И внутри, в самой глубине своего естества, это было не совсем приятно. Но я все же сказал ей правду. Не хочу никакой драмы, а значит, никакого романтического дерьма, никакого недопонимания, никаких глупых детских игр и абсолютно никаких отвлечений. Бен — единственное, что сейчас имеет значение, и я не могу позволить себе отклониться от этого курса, независимо от того, как меня к ней тянет.

Сильвер.

Кто называет своего ребенка «серебро»? Я как-то читал о парне по имени Бас Шелтер (прим.пер. Автобусная остановка) в Новой Зеландии, так что, наверное, все могло быть гораздо хуже, но все же…

Я делаю сознательное усилие, чтобы не заговорить ни с одной живой душой до конца утра. Так привык существовать в тяжелом, угрюмом молчании, что необходимость связывать столько предложений вместе этим утром, испортила мне гребаное настроение, и поэтому застегиваю рот и держу себя в руках. Сэм Хоторн, один из тех мясоедов, что тусовались с этим трясущимся мудаком в коридоре, пытается достать меня. Когда я пробираюсь к заднему ряду на уроке испанского языка, он толкает меня, стоя на пути, но я удерживаю взгляд этого ублюдка, давая понять, что с ним будет, если он не сдвинется с места. Чувак сдувается, как лопнувший воздушный шарик, и уходит прочь, чтобы сесть у окна на другой стороне комнаты.

После этого я жду приближения обеда, кипя на медленном огне. У моего лучшего друга — гнева, есть проблема с личными границами. Он появляется без приглашения почти каждый день и делает из себя помеху, ревя в моих ушах, слишком дерзко, слишком громко, пока я не перестаю его слышать. Я привык воспринимать гнев как константу в жизни, так же как я принял то, что небо голубое (или скорее серое, здесь, в Вашингтоне), и что ночь следует за днем; я чувствую себя совершенно нормально, когда меня поглощает собственная клокочущая ярость, когда прокладываю путь по коридору, направляясь к раздевалкам, как только наступает полдень.

Это может быть весело. Выйди на поле. Беги так быстро, что у тебя заболят легкие. Почувствуй, как горят твои мышцы. Помни, что ты жив.

Спортивные штаны и красная футболка «Головорезы Роли Хай», которую мне подарила Мэйв, сидели на мне достаточно хорошо. Я бросил их в свой шкафчик, не намереваясь когда-либо использовать, и все же вот я здесь, две недели спустя, надеваю их в надежде, что меня примут в футбольную команду. В Беллингеме я не просто презирал футбольную команду. Я сделал своей личной миссией срывать как можно больше их игр. Затопил поле, украл столбики, разбросал навоз от одних ворот до других, добавил рвотный корень в напиток команды, пока директор наконец не начал подозревать, что я имею какое-то отношение к этим инцидентам, и запретил мне посещать мероприятия или находиться в пределах ста футов от поля. Так что теперь, выйдя на нетронутое, очень ухоженное поле Роли Хай, все это начинает казаться немного... лицемерным.

Высокий парень с рыжими усами кричит на мальчишку по другую сторону газона, заглядывая ему в лицо, когда ребенок смотрит вниз на футбольный шлем в его руках. Он должно быть первокурсник. Наверное. Он худой. Маленький, даже для четырнадцатилетки. Его незрелому телосложению ничуть не помогает тот факт, что он выглядит так, будто вот-вот заплачет.

— Как ты связан со своим братом, я ни хрена не знаю. Твоя мама всегда была немного свободна в своих привязанностях. Она раздвигала ноги для разных парней каждую неделю, когда посещала Роли. Может быть, она трахнула почтальона, а ты, Оливер, несчастный побочный продукт. Я не хочу видеть тебя снова на этом поле, пока ты не отрастишь несколько гребаных яиц. Ты меня слышишь? Мне плевать, что твой брат управляет всей этой школой. Ты не будешь позорить меня, надевая эту униформу, пока, черт возьми, не заслужишь ее. — Тренер смотрит на меня, стоявшего рядом и наблюдающего за ним, и сжимает челюсть.

Еще в юном возрасте я очень быстро научился оценивать мужчин; когда тебя часто переводят с места на место, как меня, точность оценки угрозы со стороны парня, который должен был присматривать за тобой, становится жизненно важным навыком. Этот человек — один из самых худших типов. Я многое понял о нем в первые три секунды, когда он выпрямляется и смотрит на меня: жаждущий власти, потому что внутри он чувствует себя недооцененным и никчемным; бывший военный, вероятно, был дислоцирован, но отправлен домой по состоянию здоровья. Психического здоровья, я полагаю. Такие парни как он, никогда не соглашаются сидеть сложа руки. Наверное, он боролся с этим. Яростно протестовал против решения о том, что он непригоден для службы, а затем озлобился и возмутился против всего мира, когда его насильно выгнали со службы.

Он рос без отца, и именно поэтому случайно оказался здесь, притворяясь им для всех нас, бедных, заблудших негодяев-подростков. Утром, когда этот измученный, изношенный, отвергнутый человек встает с постели и смотрит на себя в зеркало... он так недоволен тем, что смотрит на него в ответ, вымещая это на окружающем мире.

Я встречал таких людей и раньше, и давайте просто скажем так: это никогда не кончалось хорошо.

— Алессандро Моретти. По-моему, ты не похож на итальянца, — говорит он. На левом нагрудном кармане его ультра-белой рубашки поло есть большая вышитая буква «К». По-видимому, это означает Квентин — я уже знаю, что это его фамилия. Доска объявлений в раздевалке вся облеплена вырезками из местных газет.

Уверена, что он меня не видит, но все равно чувствую необходимость спрятаться за трибуны. Звучит жалко, я знаю. Технически, тот факт, что я здесь, наблюдаю, как Алекс пробует себя в футбольной команде, это не моя вина. Ничего не могу поделать, если так уж случилось, что я решила пообедать здесь сегодня…

Это должно быть последнее место, куда я хотела бы прийти, потому что это территория Джейкоба, но команда редко выходит сюда во время обеда. В тех редких случаях, когда тренер посылает их сюда на тренировку, я стараюсь быть как можно дальше, обычно в библиотеке или прячусь в своей машине. Сегодня решила, что рискну столкнуться с нежелательной компанией, потому что смогу посмотреть, что происходит с новым парнем.

Я продолжаю называть его так в своей голове, надеясь, что эта тактика создаст некоторое ментальное пространство между мной и Алексом, но до сих пор это не помогало.

Даже не знаю, почему он мне небезразличен. Да, он привлекателен, но раньше, когда я тусовалась с Кейси и девочками, то сморщила бы нос, считая его слишком низко стоящим в социальной лестнице, чтобы заслужить мое внимание. Одни только татуировки заставляли бы меня прижиматься к противоположным стенам коридоров всякий раз, когда он был бы рядом, исключительно для того, чтобы другие девушки не подумали, что мне это интересно. До этого было много подобных вещей — я действовала особым образом, чтобы убедиться, что Кейси и Сирены всегда видят меня в определенном свете. В основном Кейси.

Но теперь... это в каком-то смысле почти освобождает меня – изгнание из славного окружения Кейси Уинтерс. Я обнаруживаю, что с каждым днем узнаю все больше и больше о себе, теперь, когда я больше не пытаюсь быть ею. И тут выясняется, к лучшему это или нет, что меня неохотно тянет к враждебному ублюдку, который сейчас бегает взад-вперед по всему футбольному полю.

Я разворачиваю сэндвич, который приготовила себе сегодня утром, и откусываю кусочек. Наслаждаюсь ожогом от острого соуса, которым намазала весь бутерброд, когда тренер останавливает Алекса и отправляет его тренироваться у боковой линии, заставляя чередовать удары и блокировку на мягких блокирующих санях, которые он установил на поле. Алекс даже не вспотел. Поправка: Алекс действительно вспотел. Большое темное пятно проступает на красном материале его футболки, прямо между лопатками, и я ловлю себя на мысли, что он тоже является жертвой такой регулярной, нормальной физической реакции. Такое ощущение, что он должен быть освобожден от всех обыденных, повседневных функций организма.