Он делает паузу, переводя дыхание. Теперь у него так сильно дрожат руки, что и бумага в них тоже дрожит.

— Я остался в средней школе, потому что мне действительно нравилось появляться там каждый день. Любил своих друзей. Любил своих учителей. Мне нравилось чувствовать, что я нахожусь в месте, которое имеет значение, даже если не особенно хотел отдаваться всем своим занятиям. Школа для меня была безопасным местом, где я чувствовал себя как дома, и не хотел ничего пропустить.

— Мой отец умер, когда мне было столько же лет, сколько многим из вас сейчас. Через пять дней после моего семнадцатилетия его протаранил другой автомобиль, и он со скоростью девяносто три мили в час врезался в баррикаду. Он умер мгновенно. Я был там, сидел на трибунах с мамой, как всегда, когда отец участвовал в гонках, и смотрел, как в тот день умер мой герой. Это был... официально, — говорит он срывающимся голосом, — худший день в моей жизни.

— Через неделю я вернулся в школу и был совершенно разбит. Не мог дышать. Не мог функционировать. Я был зомби, шатающемся в течение дня, война бушевала внутри меня, потому что теперь ненавидел то, что поглотило всю мою жизнь. Я больше не хотел быть гонщиком Nascar. Не знал, кем или чем хочу быть. Все, чего хотел — это чтобы мой отец вернулся.

— Горе было для меня долгой и одинокой дорогой. Я не хотел, чтобы меня утешали. Не хотел чувствовать себя лучше, потому что, почувствовав себя лучше, я почему-то думал, что тогда мне будет все равно, и это... — директор Дархауэр накрывает глаза тыльной стороной ладони, и мое горло начинает болеть. — Я не хотел этого делать. В конце концов, когда горе стало слишком сильным, оно почти окончательно сломило меня, и я обратился за помощью к своим друзьям и учителям в школе. Они меня утешали. Они удержали меня. Они спасли меня. Именно тогда я и решил преподавать. Чтобы помочь продолжить наследие поддержки и заботы, которые были проявлены ко мне в то время, когда я в этом нуждался.

— Две недели назад один из учеников этой школы, один из моих учеников, совершил нечто ужасное. Люди были ранены. Жизни... были... — он стискивает челюсти, его ноздри раздуваются. — Отняты, — бросает он. — Многие из вас потеряли друзей. Многие из вас чувствуют то же самое, что и я после того, как потерял своего отца, искалеченными горем и одинокими... и сейчас стою перед вами... смиренно извиняясь перед каждым из вас. Мир так сильно изменился с тех пор, как я учился в школе, но это не оправдание. Это была моя ответственность — обеспечить, чтобы эта школа была безопасным местом для вас, чтобы приходить сюда каждый день, и... две недели назад я подвел вас. Эта трагедия никогда не должна была случиться. Это следовало предотвратить задолго до того, как кто-либо из моих учеников почувствовал необходимость причинить вред другим. То, что он сделал, было неправильно. Нет никакого оправдания... никогда... тому насилию, которое мы здесь пережили. Но я стал самонадеянным. Мое зрение сузилось за годы рутины и ритуалов, и я не ожидал ничего подобного. И я глубоко и глубоко сожалею об этом.

— Сегодня мы возвращаемся в Роли Хай с тяжелым и разбитым сердцем, но, пожалуйста, знайте... я никогда больше не позволю, чтобы что-то подобное случилось с нашей общиной. Обещаю держать вас в безопасности. Я обещаю сделать все лучше. А теперь давай пойдем и... поможем друг другу вспомнить, как дышать снова.

Никогда еще я так не нервничала. Алекс бывал в этом доме и раньше, но никогда при таких обстоятельствах. Никогда в качестве парня, с которым я встречаюсь. Никогда как мой официальный бойфренд. Боже, до сих пор так странно думать о нем в таких терминах. Я чувствую себя глупо. По-детски. Незрело. Алекса недавно подстрелили и он чуть не умер. Мне кажется, что теперь у него должен быть более весомый титул.

— Сильвер! Ты не помнишь, куда мы положили тот фотоальбом с той единственной фотографией? Ну, знаешь, той, где ты прячешься за диваном и гадишь себе в подгузник?

Папе это очень нравится.

В свою очередь я узнала, что можно любить родителей, но также и хотеть, чтобы они корчились от боли. Ничего серьезного. Сломанный палец был бы очень кстати. Или неожиданная операция на корневом канале.

Я чуть не спотыкаюсь о собственные ноги, торопясь спуститься по лестнице в столовую. Мама накрыла стол со всеми причудливыми столовыми приборами и посудой, шесть мест расставлены вокруг массивного, обеденного стола, который используется только по праздникам и для особых случаев. Я разинула рот от изумления и сложила руки как раз в тот момент, когда папа вошел в комнату.

— Что это за чертовщина? — требовательно спрашиваю.

Папа откусывает кусочек яблока.

— Твоя мать сошла с ума.

— Мы же не католики. Правда? Почему это выглядит так, будто Папа Римский придет на обед?

— Мы отклонились от праведного пути, — подтверждает отец. — Но для справки. Недавно я снова начал молиться. Как ни странно, моя возрожденная вера совпала с той ночью, когда ты попросила провести ночь с парнем, который выглядит как нечто из «Сынов Анархии» (прим.пер. Sons of Anarchy — американский телевизионный сериал в жанре криминальной драмы).

— Папа. Пожалуйста, замолчи.

Он держит руки в воздухе, все еще размахивая наполовину съеденным яблоком.

— Все, что я хочу сказать, это то, что стал еще более седым, чем раньше. Если начну хвататься за грудь за обедом и падать в тарелку, уткнувшись лицом в свой бефстроганов, то это потому, что симулирую собственную смерть и не могу жить с сознанием того, что я фактически дал этому маленькому панку разрешение осквернить тебя.

— Папа! О мой Боже. Нет! Никогда больше не открывай свой рот. Особенно в присутствии Алекса.

Он смеется, как злой монстр, которым и является, когда поворачивается и направляется на кухню. Следующие полчаса я беспокойно расхаживаю взад-вперед по коридору, теребя ноготь большого пальца зубами и пытаясь придумать достойный предлог, чтобы отменить весь ужин. Придумываю множество веских причин, но каждый раз, когда достаю свой мобильный, чтобы написать Алексу, то понимаю, как глупо себя веду, и отговариваю от этого.

Ровно в шесть тридцать раздается звонок в дверь. Я как раз в это время бьюсь головой о дверь своей спальни, так что Макс оказывается там раньше меня, визжа во всю глотку, как банши.

— АЛЕЕЕЕЕКСС! ЭТО АЛЕКС!

Я шиплю каждое темное, злобное ругательство, которое только могу придумать, пока мчусь вниз по лестнице, чтобы добраться до двери прежде, чем Макс успеет сказать что-нибудь, что смутит или унизит меня. Однако когда прихожу, Алекс стоит, положив свои татуированные руки на плечи очень бледного мальчика, с широко раскрытыми глазами, и представляет его моему брату.

— Бену тоже одиннадцать. Вы, ребята, учитесь в аналогичном классе, — говорит Алекс. Он смотрит на меня снизу вверх, и мое сердце замирает в груди.

Святой гребаный Христос на байке.

На нем черная рубашка на пуговицах, верхняя расстегнута, она сшита на заказ и сидит на нем идеально. Я чуть не падаю в обморок при виде его закатанных рукавов — что, черт возьми, такое в закатанных рукавах? Честное слово…

Черные джинсы совершенно новые, без обычных разрезов, а кроссовки выглядят так, будто он потратил значительное количество времени, скребя их зубной щеткой. На них нет ни пятнышка грязи. Алекс насмешливо ухмыляется мне, прикусывая нижнюю губу. Он умолял меня не делать этого в первую ночь, которую мы провели в хижине, потому что это сводило его с ума. Интересно, осознает ли он, что это действие оказывает точно такой же эффект на меня?

— Сильвер, это мой брат Бен. Бен, это Сильвер, — говорит он. В его голосе слышится осторожная нотка. Обычно он такой самоуверенный и непоколебимый, но сейчас явно нервничает. Это просто восхитительно.

Я протягиваю руку маленькому мальчику, у меня перехватывает дыхание, когда смотрю на него как следует, прямо в лицо, и нахожу маленькую, робкую версию Алекса, смотрящую на меня снизу вверх. Очертания его лица, скулы, прямой нос, даже его подбородок выглядит точно так же, как у Алекса, и на секунду я опешила.

Алекс был бы очень похож на Бена, когда ему было шесть лет. Когда он вошел в дом и увидел свою мать, лежащую на полу в луже собственной крови. Вот только Алекс был еще меньше, на пять лет моложе, и от мысленного образа, который возникает в моем сознании, мне хочется разрыдаться.

Он не просто похож на Алекса. Они оба так похожи на нее.

Вместо этого я шепчу приветствие, а Бен неуверенно берет мою руку и пожимает ее.

— Я так рада познакомиться с тобой, Бен.

— Я тоже рад познакомиться, — бормочет он в ответ. Когда я отпускаю его руку, он просовывает ее под другую, прижимая к своему телу, как будто защищаясь. Он смотрит на Алекса большими карими глазами, широко раскрытыми и неуверенными, и брат кивает, улыбаясь ему сверху вниз.

— Да ладно тебе, парень. Это всего лишь ужин. Хорошо? Сильвер сказала мне, что Макс любит играть в Halo. Это правда, Макс?

Брат никогда в жизни не был застенчивым. Он с энтузиазмом кивает, хватая Бена за рукав его супер элегантной синей рубашки на пуговицах.

— У меня есть своя комната для игр. Там есть сорокадвухдюймовый экран. Папа взял его, чтобы смотреть бейсбол, но теперь он в основном мой. У тебя есть Red Dead Redemption? Я получил его на прошлой неделе, но мне не разрешают играть, пока не закончу Halo. В какую школу ты ходишь? — Он болтает всю дорогу по коридору, ведя Бена в игровую комнату.

Алекс прислоняется к дверному косяку и, засунув руки в карманы, смотрит им вслед.

— С ним все будет в порядке, как только он получит немного сахара, — говорит он.

— Ну, там, внизу, этого полно. У Макса есть несколько тайников с мармеладными медвежатами, спрятанными в шкафах, о которых, как он думает, мама не знает. — Я отступаю назад, освобождая ему место, чтобы пройти мимо меня. — Ты зайдешь?