Хорошее место для жизни.

Но была и обратная сторона, на которую никто не обращал внимание. Слишком тёплые зимы и широко открытая политика социального обеспечения, дающие ложные обещания обездоленным — в общем это магнит для бездомных. Они приходят сюда в поисках дороги из желтого кирпича, но все, что они получают, это еще один мост, под которым можно спать, еще один мусорный контейнер, из которого можно есть. Просто прогуляйтесь по Третьей и Джеймс, Йеслер-стрит, троллейбусному мосту на Джексон-стрит. Вы увидите, как они снуют туда-сюда в своем путешествии в никуда. Высушенные фигуры в лохмотьях, призраки, едва держащиеся в своих измученных телах. Их мертвые глаза торчат из восковых лиц, бескровные губы просят мелочи и обещают все, что угодно, за двадцать долларов. Здесь их так много, так много этих грязных, безымянных нелюдей, без прошлого, без будущего, без настоящего.

Идеальное место для психопата-убийцы.

— Пока жертв всего шестнадцать, — признался Джеймсон. — Но это еще не самая худшая часть…

— Одному Богу известно, скольких вы ещё не нашли, — сказал я.

— Ты уловил.

Джеймсон привел меня в свой офис в штаб-квартире городского округа. На стене висела большая доска с шестнадцатью листами бумаги. На каждом листе значилось имя жертвы, а в некоторых случаях — только буквы, без удостоверения личности, и дата обнаружения.

— Как вам удалось так долго держать это в тайне? — спросил я.

— В основном везение, — проворчал Джеймсон. — До недавнего времени мы находили одну здесь, другую там. Отдельные инциденты, все жертвы были никем: проститутки, бомжихи, в общем всякий уличный мусор. И у нас есть свои способы держать новости подальше от прессы.

— Значит, вы все это время знали, — сказал я, а не спросил.

— Да, уже больше трех лет, — oн стоял у окна и смотрел на улицу. — Каждый полицейский участок в округе по-прежнему посмешище после истории с тем ебланом из Грин-Ривер[70]. Что мы могли сделать? Сообщить об ещё одном?

— Но, ведь это неправильно.

Он обернулся, на его лице застыла саркастическая улыбка, похожая на порез бритвой.

— Да что ты вообще понимаешь, грёбанный писака. Моя работа — защищать жителей этого города. Ни мне, ни им не поможет, если они узнают, что это дерьмо продолжается годами.

— А как же жертвы?

— Ну и что? Лично мне плевать на кучку шлюх и бездомных наркоманок. Я не работаю на них — я работаю для настоящих людей. Если вы не жалуетесь на увеличение числа краж со взломом, вы жалуетесь на детей, покупающих сигареты. Это же тоже наша вина, да? Полиция делает недостаточно.

Я чуть не рассмеялся над его дерзостью.

Джеймсон поморщился.

— Я просто обобщаю, так что не будь идиотом. Блядь, мне уже сорок девять, и я рву себе задницу с тех пор, как был девятнадцатилетним кадетом. Я почти дослужился до должности заместителя шефа, и что теперь? Пара мертвых бомжей попадает в газеты, и мое повышение вылетит в трубу?

— Значит, все дело в этом, — сказал я. — Bы просто боитесь, что это дело может помешать Вашему повышению по службе.

— Я не заслуживаю такого дерьма, вот и все.

Возможно, так оно и было, в каком-то смысле. Потом я выяснил, что Джеймсон имеет самый высокий показатель раскрываемости среди всех следователей Убойных Отделов в штате. У него было множество поощрений, грамот и имелась даже медаль «За отвагу». Но теперь, после стольких лет работы в Департаменте полиции, по всей видимости, его ожесточение лопнуло, как нарыв.

— Bы скрывали это три года, — заметил я. — Как газеты узнали об этих трех жертвах?

Он с отвращением выдохнул дым.

— Одна из строительных бригад, строящих новый стадион, нашла два трупа за один день, и одна из жен рабочих писала для «Post-Intelligencer». Так что нас поимели. Затем, пару дней спустя, какой-то яйцеголовый из Ботанического Отдела вашингтонского Университета нашёл третье тело, засунутое в канализационный люк. Эта гребаная система не функционировала уже семьдесят лет, но этот парень с другими хиппи полезли собирать туда образцы ёбаных водорослей и плесени. Вот тогда мы действительно погорели. Три тела с одинаковым увечьями, меньше чем за неделю? Следующее, что я помню, это то, что меня и остальную часть моей команды пресса поимела без вазелина.

— Ваше сострадание к жертвам душераздирающе, капитан, — сказал я.

— Позволь мне рассказать тебе кое-что об этих «жертвах», — парировал Джеймсон. — Они бомжи. Они уличные наркоманы. Они воруют, они грабят людей, они распространяют СПИД и другие болезни. Если бы не весь этот ходячий мусор, который это сладкое либеральное государство приветствует с распростертыми объятиями, у нас бы не было гребаной эпидемии наркомании. Дерьмо, правительство платит этим ебанатам за счёт наших налогов! Они продают свои чертовы талоны на еду за четверть доллара, чтобы купить «крэк». Город тратит пару сотен тысяч в год на то, чтобы каждый день давать этим животным новые иглы, а потом тратит миллионы на больничные расходы, когда они умирают от передозировки. Рано или поздно общество устанет от этого мусора… но, к сожалению, вероятно, не в моей гребаной жизни.

— Это вполне социальный тезис, капитан. Должен ли я начать свою следующую статью с этой цитаты?

— Конечно, — сказал он. — Но тебе придется сделать транскрибцию.

— Транскрибцию? — спросил я.

— В тюрьме тебе не дадут ни компьютера, ни пишущей машинки. Выбирая между нарушениями FCC и уклонением от уплаты налогов, они, вероятно, дадут тебе пять лет… Hо, не волнуйся. Я уверен, что они освободят тебя по УДО, скажем, через полтора года.

Ладно, может быть, я сглажу несколько острых углов по налогам, и я почти никогда не использую этот дешифратор… но я не знал, шутит он об этом или нет. А Джеймсон был не из тех, кто шутит.

— Теперь, когда мы все уладили — пошли. Мне нужно выпить.

Джеймсон, кстати, не шутил насчет того, что ему нужно выпить. За десять минут, пока я потягивал Кока-Колу, он опрокинул три бутылки пива — крепкий парень. Из всех мест он повел меня в дружелюбную таверну на Джеймс-стрит и Йеслер, которую большинство людей назвали бы «бомжацким баром». Он находился в том же квартале, что и самый печально известный в городе субсидируемый жилой комплекс, пара винных магазинов и два ломбарда. Прямо через дорогу находилось здание Окружного суда.

— Bы знаете, как выбирать шикарные места, — сказал я.

— А, нахуй все эти шикарные социалистические заведения с выступлениями «вживую», — ответил Джеймсон. — Я хочу пить, я не хочу слушать, как какая-то лысая лесбиянка читает стихи. Я не хочу слушать, как кучка чудаков с лаком для ногтей и черной помадой говорят об искусстве. Я скажу тебе, однажды Россия и красные китайцы вторгнутся к нам, и это, вероятно, будет первый город, который они возьмут. Когда они увидят, что у нас тут творится, они просто пошлют все к ебеням и взорвут нас. Всю эту гребанную татуированную толпу гомо-готов, женщин в боевых ботинках, парней с ирокезами цвета «Кул-Эйд», целующихся на публике, девушек, засовывающих руки друг другу в штаны, когда они идут по гребаной Пятой авеню. И все, блядь, носят черное, конечно, потому что это шикарно, это изысканно. Все со всем этим смешным металлическим дерьмом на лице, ебаными кольцами в носу и губах, заклепками на языках. Никому нет дела до глобального терроризма или торгового дефицита — все, что их волнует, это проколоть свои члены и купить новый альбом Мэрилэнда Мэнсона.

— По-моему, это Мэрилин Мэнсон, — сказал я, — и в вас слишком много ненависти, капитан.

— Я бы не назвал это ненавистью.

— О? Вы же называете бездомных, наркоманов и обездоленных, я процитирую: «ходячим мусором», и вы только что ругали альтернативный образ жизни с большей злобой, чем бюллетень «Правого Ополчения»[71]. Если это не ненависть, то что тогда?

— Сосредоточенная враждебность.

— Аaa. Спасибо за разъяснение, — сказала я, пораженный этим парнем.

— Мир многого не требует, понимаешь? Работа и подчинение закону — это все, что нужно сделать, чтобы быть в порядке в нашем обществе, — oн отхлебнул еще пива и с отвращением огляделся. — Пидоры, лесбиянки и коммуняки? Думаю, я смогу с ними смириться — у большинства из них есть работа, и они стараются держаться подальше от процентной доли преступности на душу населения. Мне просто надоело их постоянно видеть, понимаешь? Ёбанные коммуняки.

— Разве этот термин не вымер в семидесятых? — размышлял я. — Как тогда, когда «Все члены семьи»[72] ушли из эфира?

Джеймсон меня не слышал. Он сделал еще один глоток пива, и бросил еще один отвратительный взгляд на посетителей бара.

— Сброд! Вонючие, алкаши? Как же они меня достали. Ты когда-нибудь замечал, что в таких барах всегда полно народу в первую неделю месяца?

Я покосился на него.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Это потому, что в первый день месяца они получают чек на четыреста долларов. Потом они приходят сюда, сидят здесь, как куча отходов, и пьют, пока не кончатся деньги. А оставшееся время до начала следующего месяца они грабят людей за выпивку.

Мне пришлось возразить.

— Да ладно, капитан. Я читал криминальные сводки. Случаев нападения бездомных граждан практически не существует. Они пьют, потому что им больше ничего не остаётся. И ещё они пьют, потому что генетически зависимы от алкоголя. Они ничего не могут поделать.

— Отвали, — сказал он. — Я не удивлен, услышать что-то подобное, от журналиста-либерала. Иисусик нашелся. Сегодня — все больны. Если ты ленивый кусок дерьма, то у тебя непременно аффективное расстройство. Если ты жирный долбоёб — это наследственный дисбаланс желез. Если ваши дети — хитрожопые панки, трахающиеся в школе — это амотивационный синдром или расстройство дефицита внимания. Что им всем действительно нужно, так это хороший старомодный пинок под задницу. Тресни их по голове два-четыре раза, и они поймут, что в этом мире им придется тянуть свою лямку самим. A эти ёбаные бомжи и нарики? О, бу-бу-бу, бедненькие. Это не их вина, что они наркоманы и пьяницы — это их болезнь. Именно эта штука в их генах делает их бесполезными вонючими мудаками на двух ногах. Сложи все это либеральное дерьмо в коробку и отправь кому-нибудь, кому не все равно. Держу пари, ты даешь деньги ACLU[73] и ACORN[74]. Будь их воля, мы бы все платили семьдесят процентов налогов, чтобы эти гребаные бродяги могли пить весь день, мочиться и гадить себе в штаны на улице, когда им вздумается.