Папа согласился общаться только через маму, из уважения к ней ни разу не поговорив со мной по телефону. Однажды он написал, что стыдится собственного голоса, каким он стал. Отец признался, что теперь, даже в трезвом состоянии, у него все время заплетается язык и дрожит голос.

Меня не волновало, что у него заплетался язык. Я просто хотела услышать его голос.

Я просто хотела папу.

Совсем не обязательно хорошего.

Серьезно, сошел бы папа любого пошиба.

Отец умер за два месяца до того, как я окончила школу. Я как раз шла на кухню за стаканом воды и услышала, как мама отвечает на звонок. Чтобы она меня не заметила, я прижалась в коридоре спиной к стене.

Она не грустила. Не злилась. Не заплакала. Просто взяла винтажный проводной телефон, зажгла сигарету и присела на обеденный стол, тряхнув волосами.

— Выходит, он все-таки сыграл в ящик? — Мама закашлялась. — Грустно лишь, что мне придется сказать Рори. Она не заслужила таких страданий.

Не знаю, с кем она разговаривала, но меня затошнило. Глен был моим отцом и частью меня — вероятно, той, которая не бесила мою мать.

Потерпи Глен еще немножко, мы бы познакомились лично.

А теперь я стою у его могилы и узнаю от священника об отцовском наследии из внебрачных отпрысков.

Молодец, пап.

— Отец?.. — Я пялюсь на гигантский крест на груди священника.

— Доэрти, — отвечает он.

— Отец Доэрти, он упоминал что-нибудь обо мне?

В ту короткую паузу, между моим вопросом и его ответом, я чувствую непосильное бремя на своих плечах, которое пригвождает меня к земле.

— Да. Разумеется. Глен постоянно говорил о тебе. Ты была его отрадой. Он хвастался твоей фотографией. Если доводилось выходить из дома, он совал людям в лицо твои снимки и говорил: «Вот, гляньте, это моя дочка».

Если доводилось выходить из дома.

В какой страшной ситуации он находился. А мама ни разу не пыталась ему помочь. Почему?

— Почему же так и не захотел повидаться?

Не знаю, зачем я решила загрузить этими вопросами незнакомого человека. Может, он совсем не знал папу. Вряд ли Глен имел привычку регулярно посещать церковь… во всяком случае, сомневаюсь.

— Он отправлял тебе каждый месяц деньги и любил на расстоянии, понимая, что тебе будет лучше его не знать, — увиливает от горького вопроса отец Доэрти. — Есть слабые люди, но это не значит, что они плохие. Глен боролся с депрессией и алкоголизмом. Он был не в состоянии растить ребенка.

Может, папа спасал меня от себя. Самое главное, что он говорил обо мне, правда? Что оберегал таким странным, но свойственным ему способом? Да, с таким ответом я могу примириться. Но избавиться от мучительного чувства, что к нашей несостоявшейся встрече приложила руку мама, не получалось.

В груди разливается тепло.

— Могу я познакомиться с сестрой? Вы знаете, где она живет?

Сейчас я буквально хватаюсь за соломинку. Слышу отчаяние в собственном голосе, и оно мне дико не нравится. Возьми себя в руки. Перед смертью он даже письма тебе не оставил.

— Ох, бедняжка еще скорбит. Боюсь, она не захочет ни с кем общаться. Однако… — Священник задумчиво потирает подбородок. — Я знаю, кто тебе поможет. Пойдем за мной.

Тенью бреду за отцом Доэрти в церковь до тусклого рабочего кабинета, где мужчина садится за массивный дубовый стол и пишет на обрывке бумаги адрес, попутно рассказывая:

— Мой внук поет на Друри-стрит. Он прекрасно знал твоего папу. Глен научил его играть на гитаре. У Мала полно историй о Глене. Разговори его за парой пинт. Но много не наливай, если не хочешь, чтобы эти истории приобрели неожиданный и фантастический оборот, — смеется священник, протягивая мне адрес вместе с купюрой номиналом в пятьдесят евро.

— Благодарю, но денег я ваших не приму. — Не притронувшись к деньгам, я забираю бумажку с адресом и засовываю ее в карман вельветовых джинсов.

— Почему?

— Потому что вы мне ничем не обязаны, — пожимаю плечом. — Вы и без того помогли.

Священник поднимает на меня взгляд, и от нежности в его глазах в голову лезут глупые мысли: вот бы он принял меня в свою семью. Вот бы оказался моим дедушкой. Нет ничего ужаснее чувства, что ты никому не нужен. Блуждания по планете без корней, близких, которые бы за тебя боролись. Хотя у меня есть мама, но свою любовь она показывает довольно странным способом.

— «Покуда я жив, яви мне неисчерпаемую милость подобно милости Господа, дабы я жил вечно». Рори, мы все должны друг другу немного милосердия. Милосердие имеет большую ценность.

Зубы у него желтые как обломки света, что пробиваются сквозь окна высокой церкви. Я проглатываю ком в горле, но к деньгам не притрагиваюсь.

— А теперь иди, пока мой внук не закончил выступление. Малаки редко задерживается на одном месте. Рядом всегда скрываются подружка-другая — того и гляди, уволокут не пойми куда.

Я отлично себе представляю, о чем он говорит. Но разговаривать в церкви о сексуальной жизни его внука-повесы мне не хочется. Да вообще-то совсем не хочется.

— Как я его узнаю? На Друри-стрит наверняка не один певец.

— О, ты узнаешь. — Отец Доэрти сворачивает деньги и протягивает их мне.

Я не решаюсь, но все же беру купюру.

— А если нет? — хмуро спрашиваю.

— Просто выкрикни его имя. Он сразу остановит выступление. Малаки не в силах устоять перед красивой девушкой или крепким напитком.

Мне уже не нравится этот Малаки, но если он в состоянии дать ответы на мои вопросы, то я забуду о том, что он, судя по всему, похож на моего отца: бабник, пьянчуга и мужчина, бегающий от ответственности как от бубонной чумы.

— Можно перед уходом сделать пару снимков могилы отца?

Священник кивает и смотрит на меня с неприкрытой жалостью — той, что заползает под кожу и поселяется там навеки. Той, что определяет твою сущность.

— Ты добьешься своего, Аврора.

Аврора. Я не называла ему своего полного имени. Только Рори.

— Аврора? — приподнимаю я бровь.

Улыбка меркнет, и мужчина прочищает горло.

— Твой отец рассказывал мне, забыла?

Да. Конечно. Но почему он тогда выглядит таким… виноватым?

Я смотрю на отца Доэрти и в ту же секунду меня посещают две мысли.

Первая: у мужчины завораживающие глаза — удивительного фиолетового цвета с голубым оттенком. Под взглядом таких глаз душа тотчас наполняется теплом.

И вторая: однажды мы встретимся вновь.

И в следующий раз он изменит мою жизнь. Навсегда.

***

Я протискиваюсь сквозь плотную стену из женских фигур, полукругом обступивших уличного певца. Друри-стрит являет собой буйство цвета, запахов и зрелищ. Затерянный в углу азиатский рынок, парковка, автобусная остановка и винтажные магазинчики. Так и просится на фото, и я не могу удержаться — останавливаюсь на полпути и делаю снимок, сохраняя на своей старой камере красоту этой улицы.

Размытое очертание промчавшегося мимо автобуса, как будто мазнули цветной кисточкой.

Клик.

Двое мужчин идут мимо надписи на стене «Долой капитализм!».

Клик.

Одиноко лежащая на асфальте бутылка среди оберток от фастфуда, напоминающая унылого пьянчугу.

Клик, клик, клик.

Оказавшись наконец напротив уличного певца, стоящего на краю тротуара у раскрытого чехла от гитары, что полон свернутых записок и мелочи, понимаю, почему его дед с самоуверенностью страстного христианина уверял, что я узнаю его внука.

В жизни не видела мужчину вроде него.

Он красивый, искренний, но не этими качествами он выделяется среди остальных. Он ослепителен.

Словно его обаяние обладает чарующей силой. Он будто высасывает кислород из всего, что находится поблизости, и тем самым приковывает к себе взгляды. Малаки нарочно создан, чтобы самым чудовищным и поразительным способом разбивать сердца. Неприятности сулит в нем буквально все: потрепанные джинсы, грязные ботинки, белая футболка и кожаная куртка, изношенная десятилетием ранее. Он напоминает повесу из семидесятых. Кумира. Музу Терри Ричардсона⁵. Предшественника Брюса Спрингстина⁶.

Его голос льется медом и согревающими специями. Он уносит меня мыслями туда, где я не никогда не бывала, и места эти отнюдь не прекрасные. Это мрачный, хриплый, загадочный голос. Когда случайно задевают мое плечо и толкают к Малаки, то я покидаю свои грезы и понимаю, что за песню он поет.

«One» группы U2.

Странное совпадение. Стараюсь убедить себя, что это ничего не значит. Я в Ирландии. U2 — достояние нации. Малаки поет, крепко зажмурившись. Словно во всем мире существуют только он и его гитара. Жаркой волной по коже пробегает тепло, и я вздрагиваю от удовольствия.

Тепло.

Я всегда находила в уличных исполнителях некую меланхолию. Ведь люди проходят мимо, не слыша их музыку, их искусство, их страсть. Но сейчас именно этот парень никого не замечает. Роли поменялись. Зрители готовы есть с его ладони. Все женщины под сильными мелодичными чарами. Малаки как Гарри Стайлс: девушки мечтают затащить его в койку, а старушки — усыновить. Мужчины испытывают противоречивые чувства: нетерпение, раздражение и зависть. Это заметно по тому, как они притоптывают ногами, смотрят на часы и, подталкивая, уводят своих жен и девушек.

Песня заканчивается, Малаки Доэрти медленно открывает глаза и смотрит прямо на меня, будто знает, что я здесь. Будто видел меня закрытыми глазами. Растерявшись, я, понукаемая желанием сделать хоть что-то, просто кидаю купюру в его гитарный чехол и отвожу взгляд, с ужасом осознав, что бросила те пятьдесят евро, что дал его дедушка. Люди вокруг шепчутся и присвистывают. Думают, что я сделала это умышленно. Чувствую, как пылает лицо. Он наверняка считает, что я хочу с ним переспать.

Хочу ли я? Наверное. Но стоит ли ему знать? Черта с два.

Слишком поздно забирать деньги, потому что иначе я буду выглядеть чудачкой. А между чудачкой и девицей легкого поведения предпочту прослыть последней.

Сгорая от стыда, я делаю шаг назад. Малаки наклоняется, хватает меня за запястье и тащит на себя. По венам мигом распространяется волнующий жар. Я охаю.