1

Развитие любого города и образ жизни тех, кто его населяет, напрямую зависят от того, где он расположен, от ландшафта, от того, как этот город «впитывает в себя» или, напротив, «отталкивает» новое и незнакомое. Новые веяния эти занимают разное место в жизни его обитателей в зависимости от того, насколько открыты его внешние рубежи, насколько чувствительны к этим влияниям обитатели, насколько близки ему эти нововведения, и, наконец, насколько благосклонно относится к ветрам перемен господствующий в городе политический режим.

Над любым городом, как и над каждым живым созданием, властвует всеобщий мировой закон. Город переживает подъемы и упадки, но все события, что происходят с ним, плохи они или хороши, ведут ли они к расцвету или провалу, в первую очередь зависят от его географического положения.

Римская империя, разрастаясь, ставила перед собой самые разнообразные задачи — снабжение легионов, завоевывавших новые земли, организация передвижения курьеров по новым территориям, постройка дорог для прохода легионов в военное время и безопасная торговля после  — и потому нуждалась в укрепленных форпостах. И в пологой и плодородной долине на берегу Дуная, меж низких гор и зелёных холмов был основан новый город — Виндобона, связавший между собой все стороны света. Так появилась на свет и обрела свою судьбу перекрёстка дорог и народов прекрасная Вена.

Кто знает, быть может, судьбу Виндобоны, которой ещё лишь предстояло стать столицей, предопределили те давние времена, когда на нее наступали неистовые германские племена. Когда державшие оборону против варваров генералы Римской империи превратили этот небольшой военный лагерь в торговый центр, куда с удовольствием везли свои товары местные жители. Со временем Виндобона разрасталась, превращаясь в центр торговли для всех окрестных земель. Обретала политическое влияние и постепенно становилась городом, населённым множеством народов и усиливавшим свое значение во всех отношениях.

Долина, где родилась в своей романской колыбели и расцвела с годами красавица Вена, радовала жителей непревзойденным плодородием. Колосья пшеницы и овса сливались здесь в поля, протянувшиеся до самого горизонта, лучи солнца скользили по гроздьям винограда, росшего на пологих склонах — вино из него славилось своим ароматом и дарило легкость и ощущение невесомого счастья. Несметное количество дичи, обитавшей вокруг города в горах, радовало любителей охоты. А сами горы больше напоминали холмы — невысокие и тенистые, они стали любимым местом прогулок венцев: едва добравшись сюда, горожане забывали толчею и шум города и чувствовали себя свободными от всех невзгод.

В глади Дуная, несущего свои воды через долину, всегда теснилось множество корабликов и кораблей. Одни из них спешили со своим грузом в теплые страны на юго-востоке, другие — к северным горам, наполняли город ароматами чужеземных пряностей и разноцветным блеском драгоценных тканей, шумом и говором множества языков. Неиссякающий поток диковинок с дальних берегов как нельзя лучше способствовал смешению замыслов, привычек, нравов и традиций, переплетению языков и веяний моды и не мог не сделать Вену городом с ярко выраженными наднациональными чертами.

Столь необыкновенная восприимчивость ко всему, что приходило в город из дальних краёв, привела к тому, что Вена оказалась котлом, в котором беспрестанно смешивались не только люди, но и сами их помыслы. Народы существовали здесь раздельно, каждый сохранял собственную культуру, но сам дух Вены, приятные пейзажи и мягкий климат, а может и некая тайная магия, пропитавшая город, каким-то невероятным образом соединяли их в одно.

Став одновременно и военной крепостью, откуда войска уходили на восток, и местом торговли, где собирались купцы изо всех подвластных Риму провинций, Вена до самого конца Тёмных веков всё более превращалась в столицу будущей Священной Империи. Империя Габсбургов стала последним звеном, скрепившим обитавшие здесь народы воедино. В конечном счете все они слились в некое австрийское «целое», не знавшее ни принуждения, ни произвола, ни конфликтов.

Возможно, именно эта мягкость, это гостеприимство, эта открытость для торговцев и беглецов всех мастей и послужила причиной того, что Луи де Ла-Клермон, сын графа де Ла-Клермона и великого магистра Великой Ложи Франции в 1795 году, когда Францию сотрясал ураган революции, именно этот город избрал своей новой обителью.

 

С высоты причудливого дома в виде башни на Ад-лергассе, в котором обосновалось семейство Лихтенштайнов, состоявшее из графа Эрика Лихтенштайна, сына его Рафаэля Лихтенштайна, и молодой супруги Софии Лихтенштайн, перед глазами его простиралась панорама города и окрестностей.

Вена походила на драгоценный ларец, брошенный посреди окруживших его предместий, многие из которых соперничали с ним красотой и величием. Впервые ступив на её мостовую, Луи ощутил на мгновение, как его обступили башни и стены бесконечного лабиринта зданий королевского замка. Местоположение каждого дома казалось тщательно продуманным и со всех сторон окружала чужестранца чарующая красота. Несмотря на тяжёлые воспоминания о горящей Франции, довлевшие над ним, Луи с трудом преодолевал желание останавливаться на каждом шагу, чтобы насладиться видом очередного, до мелочей продуманного шедевра. Не только поместья аристократов, но и дома простых горожан походили здесь на дворцы. Роскошь окон и зеркал соперничала с античным великолепием, а в клетках, видневшихся за приоткрытыми ставнями, пело столько птиц, что казалось - он гуляет не по улицам города, а по таинственной волшебной роще. Уже оказавшись в доме Лихтенштайнов, он узнал, что за каждым особняком, фасадом смотревшим на улицу, пряталось заднее строение с большой открытой или крытой колоннадой, защищающей двор от холодного ветра с окружающих город гор. Стены столовой в доме графа были обшиты панелями из сосны и лиственницы, а саму комнату украшала большая печь. Все окна были застеклены, расписаны разноцветными узорами и защищены фигурными чугунными решетками. Для каждого жильца была приготовлена ванная комната, а на самом нижнем этаже располагались несколько кладовых и две спальни, сдававшиеся внаём.

Многолюдная, скорее, даже перенаселенная, если обратить внимание на территорию, на которой раскинулся город, Вена являла собой лабиринт тесных улочек, где дома стояли впритык один к другому, а сами улицы вились, пытаясь избежать пронизывающих ветров. Старую часть города неприступным поясом охватывали крепостные стены. Так что каждый раз, когда турки или венгры угрожали безопасности города, обитатели его имели возможность оценить пользу этих солидных укреплений. И хотя  Европа уже находилась в нетерпеливом ожидании  просвещённого, как она надеялась, XIX века, здесь всё ещё можно было отыскать местечки, не изменившиеся с тех пор, как на них начала опадать первая вековая пыль.

 

Дворцы Вены, выстроенные в тяжёлом барочном стиле или в более воздушном, но тоже начинавшем уже уходить со сцены рококо, казалось, были безразличны к смене веков. Как и прежде, обитатели города питали слабость к зрелищам и красивой жизни. Слабость эту разделяли здесь и богачи, и бедняки, и потому дома аристократов и дельцов походили чем-то на театральные декорации: те, кому не хватало обустроить их роскошью внутри, старались продемонстрировать свой вкус хотя бы наружным фасадом, так что насладиться работой великолепных скульпторов и архитекторов мог каждый, проходивший мимо. Не столько желание показать собственное богатство, сколько память о вековом величии империи и её столицы руководили владельцами таких домов. Каким-то чудесным образом пышность эта сочеталась с простотой нравов, не противостоявшей роскоши, а напротив, дополнявшей её.

В противоположность ромеям, построившим первые поселения на этой земле, которые перед окончанием пиршества пускали по кругу изображения трупов и скелеты на шарнирах, дабы пробудить в пировавших радость жизни и наслаждение удовольствиями земного мира, обитатели нынешней Вены не испытывали необходимости в излишнем упоминании о конечности жизненного пути: каждый из них и без того ощущал вкус жизни всеми фибрами души. Такое упоминание о неизбежной судьбе, какая однажды постигнет каждого из людей, могло лишь омрачить то чистое, безгрешное и почти детское восхищение, которое венец ощущал от осознания своего присутствия на этом свете и от мирских удовольствий, которыми его каждый момент одаривала жизнь. Нрав его противился немецкой меланхолии, высказывающей сомнение в радостях земных — и тем более в ценности и значении самой жизни. Венская меланхолия — меланхолия Моцарта или Шницлера, была мимолетна и легка. Она скорее походила на тень от тучи, нежели на саму грозу. Никогда не угнетала, оставляя обитателей города чуждыми унынию, а тем более в отчаяние.

Венские аристократы, жившие в пышных дворцах, выезжали в город в великолепных экипажах, которыми с начала той эпохи славилась и впоследствии будет славиться Вена. Впереди экипажей шли гайдуки в венгерках, бежали одетые по-турецки, в чалмах с султанами и в сапогах с загнутыми вверх носками курьеры с посланиями господ в золотой шкатулке на длинной палке, пользуясь которой, они прокладывали путь сквозь толпу. Днём и ночью город казался праздничной ярмаркой: богатые дворцы вдруг беззастенчиво появлялись из скопления жилищ простых горожан, а то и вообще бедных домишек, а сами титулованные особы, так гордившиеся своей родословной из глубины веков и властью, не чурались общения с простолюдинами, когда множество жизненных обстоятельств заставляло их собираться вместе.