— Нет, мадам, — признался он. — Никогда.

— И девушки не было?

— Нет, мадам.

— Хочешь, сегодня вечером я побуду твоей девушкой?

— Ну, я…

— Ты боишься? Это ничего, — успокоила она его. — В первый раз все боятся.

— Нет, я не… Да, мадам. Наверно, боюсь.

— Иди ко мне.

Она сидела на краю кровати. Ее распущенные волосы переливались на обнаженном левом плече, как золото. Они ловили мерцающий свет от масляной лампы, удерживали его и делали своим собственным. Ее глаза были ясными и блестящими. Она распахнула лиф платья, высвободила грудь, а затем взяла дрожащую руку Партриджа и положила ее на твердый сосок.

— Ну что? — улыбнулась она. — Нравится, правда? И не нужно этого бояться.

Партриджу казалось, будто у него в штанах находится железнодорожная шпала, которая безумно хотела оказаться снаружи. Кора освободила его и ласково прошлась ладонью по всей длине.

— И так тоже нравится, да?

— Да… Да, мадам… Кора… Господи…

— То, что мы собираемся сделать сейчас, Нейтан, — несомненно, самое прекрасное Божье творение. Это то, для чего созданы мужчины и женщины, — пообещала она ему, и он не сомневался ни в ее прекрасных словах, ни в ее нежных прикосновениях. — Тебе хорошо?

Ее сосок ещё больше затвердел под его пальцами.

— На что…, - выдавил он, наконец. — На что это будет похоже?

Она улыбнулась, и эта улыбка была обещанием неземного наслаждения.

— Это будет похоже на рай. Будто на мгновение ты стал Богом и можешь управлять всеми звёздами мира, — ответила она, работая рукой всё быстрее.

— О Боже… Так вот, как это…

— Нет, — прошептала она. — Это ещё не всё.

И тут же взяла его в рот. И когда она это сделала, Партридж испытал то, что тогда считал самым близким к религиозному экстазу, который он когда-либо знал в своей юной жизни. Он был уверен, что когда был у нее во рту, а потом скользнул между ее бедер, то увидел лицо Всевышнего.

Шли недели, и он все больше времени проводил с Корой. Он влюбился в нее, хотя она и предостерегала его от этого.

Удовольствие, похоть и мимолетное счастье — все это было частью того, чем она была, чем занималась и кем могла бы стать, но любовь… Нет. Её работе это было так же чуждо, как священнику — кожаный корсет.

Но, несмотря на то, что она говорила, их встречи стали более частыми, и она начала приносить ему подарки. Он был уверен, что Кора тоже влюбилась в него.

Но всё было непросто.

Любовь в любом возрасте подобна огню, пылающему внутри, но любовь в шестнадцать лет подобна наполнению кислотой и серой, которая горит и тлеет, а затем охватывает тебя полностью.

Каждую ночь, когда Кора уводила мужчин наверх, Партридж умирал. Внутри он бушевал и кипел, как разъяренное море, чьи воды были раскаленной добела жидкой сталью. И за последующие недели он умирал десятки и десятки раз.

Что-то должно было произойти. И произошло.

В город из серебряного лагеря в районе Гила-Бенд приехал шахтёр по имени Том Хорсли. Это была его обычная пятничная ночная пьянка. Пятничный ночной трах. И, возможно, самое главное — его пятничный ночной бой.

Трезвый, Хорсли был застенчивым и замкнутым человеком. Но с пузом, полным виски, он становился самим Дьяволом. Жестоким. Вспыльчивым. Он обижался на самые незначительные проступки, и в большинстве своём — на воображаемые им самим.

По ночам в пятницы он либо получал хорошую взбучку сам, либо мял бока свои оппонентам. Не одну ночь он провёл в камерах Чимни-Флэтс, после того, как врач сшивал его по кускам.

В ту ночь Партридж мыл пол. А в пятницу вечером это было не простое дело, которое можно закончить за пару минут — это было то, что нужно было делать ежечасно. Полы и летом, и зимой были покрыты толстенным слоем грязи, растаявшего снега и льда. Круглый год (и особенно в пятницу вечером) на него проливались пиво и виски, кровь, рвота и моча — отвратительные и вонючие субстанции. В пятницу вечером и рабочие на ранчо, и шахтёры получали зарплату.

Партридж обходил зал, обмениваясь колкостями и шутками с завсегдатаями, протирая пол из твердой древесины… и вдруг он совершил ошибку, ткнув швабру прямо на кончик квадратного носка ботинка Хорсли.

Хорсли поставил стакан на стол. Это был невысокий смуглый человек, но сложенный, как кирпичная кладка. А ему самому после выпивки казалось, будто в нём три метра роста и триста килограммов веса. Триста килограммов ярости, нетерпимости и свирепости.

— Похоже, ты совершил ошибку, мальчик, не так ли? — его тон пусть и был грубым, но угрожающим тогда не казался.

Но не той собаки нужно бояться, что громко лает, а той, что исподтишка хватает. И Хорсли только-только начал обнажать свои ядовитые клыки. Он затушил сигарету, и по его лицу скользнула опасная улыбка.

— Да, чертовски глупую ошибку.

Партридж знал, что сильно облажался.

— Извините, мистер Хорсли. Давайте я начищу ваш ботинок до блеска.

Но когда он попытался вытереть кончик черного ботинка из змеиной кожи тонкой выделки, Хорсли схватил его за шею и толкнул назад, заставив споткнуться о ведро с водой.

— Да, — протянул Хорсли. — Я бы сказал, что этим вечером ты определённо вляпался в дерьмо.

Другой шахтер, здоровяк по имени Кослинг, с брюхом, похожим на мешок с кормом, попытался вмешаться:

— Тише, Том. Малец не хотел тебя обидеть. Давай я куплю тебе выпивки.

Хорсли повернулся к нему:

— Не вмешивайся, Джордж. Держись подальше, или я сломаю свои гребаные руки о твою жирную башку.

И Кослинг отступил.

Он был тяжелее Хорсли более чем на тридцать килограммов, и возвышался над ним на добрых тридцать сантиметров. Руками он мог гнуть подковы, как силач на ярмарке, и, тем не менее, не хотел связываться с Хорсли; ещё одно подтверждение тому, что Хорсли был ублюдочным сукиным сыном.

Сидя на полу, угодив задницей в лужу пролитого пива — или мочи, или того и другого вместе — Партридж чувствовал, как кровь начала закипать, как масло, брызжущее на раскаленную сковородку, и словно раскалило его добела. Поэтому, когда Хорсли поднялся и вылил на него ведро воды, Партридж был уверен, что с него начнёт подниматься пар. Он был уверен, что его кожа вспучится и лопнет. И если бы это было так, то наружу вылезло бы нечто настолько тёмное и злобное, что даже Хорсли бы испуганно обделался.

Но кожа осталась целой.

Партридж попытался встать, но Хорсли сбил его с ног. И поскольку всё это показалось ему недостаточно унизительным, он нанес Партриджу три-четыре сильных удара носком ботинка. По рёбрам.

За десять минут до этого в салуне было громче, чем под артиллерийским огнём. А теперь? Так тихо, что все, что можно было услышать, — это шорох штанин Хорсли и глухой стук его полированного ботинка, целующей плоть мальчика.

И самое печальное заключалось в том, что в этом переполненном салуне ни одна душа не решилась помочь Партриджу… так что он помог себе сам.

Его ребра пронзила боль, и он вскочил с пола, как пуля, вылетающая из пушечного жерла. Он поднялся так быстро и яростно, что даже старый крутой парень Том Хорсли не заметил, как летит дерьмо, пока оно не забрызгало его рубашку.

Партридж подошел и ударил его в лицо тремя сильными ударами справа. Затем левой с разворота, а затем еще один удар, от которого Хорсли удалось уклониться. Он пригнулся и пнул Партриджа в живот, и на этом, казалось, всё было кончено.

Партридж сложился, как зонтик, и сдулся, как воздушный шарик, проткнутый булавкой. И тут же Хорсли, чье лицо было перепачкано кровью, вытекавшей из разбитого носа и рассеченных губ, ударил потерявшего сознание Партриджа ногой. И швырнул бы его прямо в Землю Обетованную, если бы группа здоровенных скотоводов не схватила его пьяную задницу и не вышвырнула через двери салуна.

Но на этом всё не закончилось.

На следующий вечер, весь в жутко болящих синяках и отёках, Партридж заметил пьяного Хорсли, вываливающегося из соседнего салуна.

Когда тот попытался справить нужду в переулке, Партридж быстро подошел и ударил его коленом в пах, а затем — спиной о фасад галантерейного магазина и воздал Хорсли по заслугам.

А именно — пятнадцать сантиметров стали в брюхо.

Когда-то Кора подарила ему этот охотничий нож, и теперь он передал его Хорсли. Он всадил лезвие в живот и продолжал бить до тех пор, пока Хорсли не перестал визжать, и его лицо не стало белым, как просыпанная мука. Пока он не обделался и не упал на колени, а рука Партриджа не окрасилась кровью до самого локтя.

На следующий день он уехал из города.

В течение следующих четырех лет Партридж брался за все, что попадалось под руку. Он работал на пастбищах в Нью-Мексико и Техасе. Бок о бок с крепкими ирландскими иммигрантами прокладывал рельсы для железной дороги «Юнион Пасифик» в Вайоминге. Работал ночным пастухом и наездником в Северной Калифорнии. Рубил лес. Укрощал лошадей. И вот, наконец, на территории штата Юта, начал их воровать. Он связался с шайкой неудачников, у которых, казалось, общим было только одно — у них не было прошлого.

Казалось, все они от чего-то бегут. Всегда оглядываются через плечо. Они угоняли лошадей и скот и зарабатывали много денег. Но, в конце концов, всех их арестовали.

Партриджу удалось сбежать до суда, и после этого он стал держаться подальше от Юты… разве что грабил и мародёрствовал. Никто так и не узнал его настоящего имени — ни сообщники, ни шериф с отрядом.

О нём никто не знал. Часто Партридж задавался вопросом, повесили ли его соучастников.

А затем Партридж услышал, что умерла его мать. У неё случился инсульт, и вскоре она умерла. Теперь у Партриджа не было особых причин возвращаться в Чимни-Флэтс.

Он продолжил работать на равнинах, занимаясь охотой на бизонов. Работал в команде. Скорняк, стрелок, охотник. Это было тяжёлое время с непосильной работой.

Когда стада были огромными, времени на отдых практически не оставалось. Кроме того, всегда приходилось иметь дело с мародерствующими индейцами и соперничающими командами охотников. Но Партриджу эта жизнь нравилась.