1

Рисунок не получался. Я всё пытался изобразить странное, пустынное очарование Гейрангер-фьорд, но грифель не мог передать всю энергетику тёмно-зелёного, глубокого цвета мха, покрывавшего скалы. Я пробовал и так, и эдак, но тёмно-серый оставался тёмно-серым, иногда становясь чёрным, но никогда — зелёным.
То и дело поглядывал на песчаный пляж, висевший теперь у нас над телевизором. После ремонта я перевёз сюда и другие Иришкины картины, но этот пляж был нужен мне больше всего. Он не походил ни на один пляж, который я видел в своей жизни. Он был лубочным, киношным, может даже мультяшным… Будто Иришка никогда сама не была на море, хотя я не верю, что остались ещё такие люди, которые хоть раз в жизни не добирались хотя бы до Турции. И всё-равно на её картины хотелось смотреть и смотреть.
Я видел это чёртово море. И эти скалы. И этот мох. И не только в Норвегии, но и в Чили, и в Северной Америке, и на Аляске… Я помнил их так, будто перед глазами у меня стояли их фотографии — но рисунок всё равно оставался серым, а фьорды — только картинками в моей голове.
Я пробовал рисовать маслом. Я мало что помнил о масле с восьмого-то класса, но понимая, что скоро придётся вспомнить о живописи всё, решил рискнуть — и выбросил холст точно так же, как выбрасывал рисунки, потому что даже нарисованный зелёной краской мох оставался неживым.
Это называется упущенные возможности. Я думаю, что так. Просто просыпаешься однажды утром и понимаешь, что скоро тридцать — хотя шестнадцать было, кажется, ещё вчера. И в упор не можешь вспомнить, что делал все прошедшие десять — нет, больше, — двенадцать лет.
Только сделав над собой усилие, воскрешаешь в памяти все эти фотографии, будто осколки принадлежавшей кому-то другому жизни. Пытаешься погрузиться в них — но они уже чужие, ненастоящие. И тогда хочется запечатлеть всё это хотя бы на бумаге, но и тут тебя ждёт неудача — время безвозвратно упущено. Пальцы как деревянные, и сколько бы ты ни старался, линии уже не выскальзывают из-под грифеля так легко, как это было когда-то.
Ты понимаешь, что учился чему-то всю жизнь. Ведь прожил же ты её, в конце концов, — но ничего не осталось. Ты всё так же ничего не умеешь.
Нет, наверное, так не у всех. Наверное, есть люди, которые с самого начала знают, чего хотят, и идут к своей цели.
Взять хотя бы Витьку. Я плохо представляю, как можно добиваться чего-то с таким упорством. Как можно никогда не сдаваться и по-прежнему быть уверенным в себе, когда нет ни одного подтверждения твоей правоте.
Я у него спрашивал. Он усмехается и целует меня в висок. Думаю, он понимает мои вопросы по-своему, но меня интересует нечто большее, чем то, что происходит между нами. Сама жизнь, которую я не могу понять.
Витьку не интересует жизнь. Он её победил. Не размышляя над тактикой и стратегией. Взял нахрапом и этим своим адским упрямством. Но за это, наверное, я и любил его всегда.
У него всегда есть ответ, даже если ответ — это просто поцелуй. Этот ответ всегда прост и ясен, и он будет повторять его до тех пор, пока не поверит в него сам. Вот только даже он не сможет сказать мне, почему мои фьорды остаются ненастоящими, и что мне делать, если я не знаю в жизни ничего, кроме них.
Рисунок не удавался, и я уже готовился скомкать его и выбросить, когда раздался предупреждающий звонок в дверь — Витька никогда не открывает своими ключами, и я не знаю точно, почему — то ли не хочет пугать меня, то ли, наоборот, хочет, чтобы я выходил его встречать.
У него в последнее время вообще какое-то странно-трогательное отношение ко мне. Будто к воздушному шарику, который можно проколоть, едва коснувшись иголкой. Я не спорю. Пусть думает, что может проколоть.
Последний раз окинув рисунок взглядом, всё-таки комкаю его и метко запускаю в мусорное ведро. А затем встаю и иду к двери.
— Дождь на улице?
Витька мокрый, как бездомный кот. Руки сами тянутся к двери в ванную, будто пытаясь дотянуться до полотенец. Я уже собираюсь идти за этим самым полотенцем, но не успеваю, потому что Вик стискивает меня и прижимает к своей мокрой футболке.
— Уйди, — усмехаюсь ему в плечо, но вместо того, чтобы отстраниться, прижимаюсь ещё крепче, и так мы стоим какое-то время — теперь уже промокаю и я.
— Я соскучился, — сообщает Витька, сжимая меня ещё сильнее.
— Я тоже.
Всё-таки отстраняюсь, чтобы поцеловать его, и тяну в ванную. Освобождаю по дороге от футболки — Витя явно видит в моих действиях что-то своё, потому что пытается снять и мою, ещё не успевшую полностью промокнуть.
— Витька, уймись, — я ещё тянусь за полотенцем, но когда он прикусывает кожу зубами у меня на шее и потирается пахом о мой пах, плюю на эту безнадёжную идею. Толкаю его к стене и тоже начинаю целовать всё подряд — плечи, шею, холодную и мокрую мочку уха. Шарю руками по его спине и, не переставая, трусь о него, пока не вырываю стон.
Витька тянется к моим джинсам, я к его, и мы, едва успев освободиться от них, снова прижимаемся друг к другу. Продолжаем эти безумные объятия и резко расцепляемся, когда из комнаты раздаётся слегка испорченная треском старого телефона мелодия Штрауса.
Витька морщится. Смотрит на меня обиженно, будто это я позвонил, но возобновить начатое не пытается. Молча выходит в комнату и идёт к телефону.
Я, глубоко вдохнув, привожу вещи в порядок, беру в руки полотенце и иду к нему.
Разговор уже заканчивается. Вик только хмуро поддакивает кому-то, и я понимаю, что это снова Кристиан — за последние три недели он проел нам обоим мозг насквозь, и его трудно не понять. Витькин клин не идёт на пользу ни команде, ни ему самому.
Не дожидаясь, пока он начнёт рассказывать то, что мне, в общем-то, ясно и так, накрываю его голову полотенцем и начинаю вытирать мокрые волосы, тщательно массируя пальцами кожу головы. У Витьки чувствительный затылок — это такая смешная деталька, которую я понял еще в школе, и которую, мне кажется, не успел узнать никто другой из его любовников, потому что, чтобы выяснить это, надо не просто трахаться — надо всё время быть с ним.
— Ну, — сажусь на подлокотник дивана у него за спиной и, отложив полотенце, обнимаю за плечи.
Вик шевелит плечами, явно пытаясь заменить этим жестом полноценный рассказ.
Он вообще не любит говорить о своих сеансах с психологом. И хотя я сам уговаривал его пойти на терапию, теперь это немного обидно. Судя по Витиным обмолвкам о том, чем они там занимаются, он вполне мог бы всё это рассказать и мне.
— Кристиан просит приехать завтра на трек… Посмотреть нового гонщика.
Я могу только присвистнуть.
— Ага, — Витька откидывается мне на грудь, — но это не обязательно замена. То есть, замена, конечно, но ведь если я перейду в европейский состав, им всё-равно нужен кто-то третий для внутренних гонок.
— Поедешь? — спрашиваю я.
— А ты поедешь со мной?
Я киваю, хотя в этом, как обычно, нет никакого смысла — пока он наворачивает круги, я просто стою и смотрю.
— Я люблю тебя, — говорю и целую его в мокрую макушку. Говорю просто потому, что безумно хочется это ему сказать.
Витька чуть оборачивается. Усмехается. Запрокидывает голову и осторожно целует.
— Я тоже тебя люблю.
Замолкаем. После последней победы Витька стал дёрганным. Почему, я понял сразу наутро — ежедневные десять кругов, за которыми я наблюдал уже несколько месяцев, вдруг отменились из-за мокрого асфальта — при том, что он гонял даже в снег.
В первый день это выглядело странным, но когда повторилось на второй, я удивился всерьёз. А к концу недели стало ясно, что у Вити в голове что-то щёлкнуло — что, я понять не мог, потому что он вообще не тот человек, чтобы менять что-то вот так вдруг. У него любое решение вызревает неделями и месяцами, и уж точно он не стал бы менять привычки перед финалом.
Я пытался говорить с ним, но без толку — а спустя две недели после победы Кристиан предложил — вернее потребовал — посетить психолога. К Яну Вик идти отказался, продолжая удивлять нас не столько упрямством, к которому мы в принципе уже привыкли, сколько неожиданными капризами, которые ему не были свойственны вообще никогда. И, в конце концов, ему нашли психолога на стороне.
После первых сеансов у меня абсолютно не было ощущения, что ему стало лучше — напротив, он начал курить и за месяц начинал и бросал четыре раза. Стал плохо спать и, вместо своих обычных походов на трек, стал часами бродить по городу. Сначала гулял один, потом стал брать с собой меня. Гуляли в основном по тем местам, где мы уже бывали когда-то. Он то и дело останавливался, поворачивался ко мне и либо просто обнимал, либо долго вглядывался в глаза, а иногда спрашивал:
— Макс, ты не уйдёшь?
— С чего бы мне уходить? — отшучивался я сначала. — Ты же мне машину ещё не доделал.
Но чем чаще повторялись вопросы, тем страшнее мне становилось за него. Он уходил всё глубже в какой-то полный раздрай, причём не объяснял толком, что именно с ним происходит. Я пытался спрашивать о психологе, но говорил он урывками и от этих расспросов нервничал всё сильнее, так что через какое-то время я просто закупил чаю с ромашкой и мелиссой и отпаивал его этими травками каждый вечер.
После чая Витька становится немного спокойнее, и остаток вечера проходит тихо.
— Я закончил, — сказал он вдруг в тот раз, когда пришёл домой после дождя, и я заглянул ему через плечо, вглядываясь в глаза.
— Всё? Больше не пойдёшь?
— Не знаю. Пойду, наверное. Я закончил рассказывать ему о нас с тобой.
Я вздрогнул и невольно крепче стиснул пальцы у Вика на предплечье, так что он повернулся, пытаясь понять смысл этой реакции. А что тут, собственно, понимать?
— О нас с тобой? — уточнил я, как будто что-то ещё в этих словах было непонятно. — И что ты рассказал ему… о нас с тобой?
— Макс!
Я сжал зубы и глубоко вдохнул.
— Я не буду пересказывать, Макс. Но почти всё.
Я вдохнул ещё раз.
— Хорошо, — сказал я уже почти спокойно. — Что дальше?
— Дальше… Он хочет поговорить с тобой.
— Поговорить со мной?
— Да.
— А мне-то на кой чёрт с ним говорить? У меня всё хорошо.
— Бля, Макс, у тебя сейчас на лице прям так всё хорошо, что хоть скорую вызывай.
Меня его слова ничуть не убедили, и Витька, видимо, тут же это понял.
— Мне нужно, чтобы ты с ним поговорил. Пожалуйста.
— Витя, — сказал я тихо, стараясь держать себя в руках, — у него может быть куча вопросов, на которые я вовсе не собираюсь отвечать. Если тебе вдруг интересно, то и то, что ты сам ответил на половину из них, меня не очень-то радует. Интересно, с какого места начался твой рассказ?
— Со школы.
Тишина. Не удержавшись, вскакиваю и тут же понимаю, что бежать, в общем-то, некуда.
— Макс, уймись! — Витькины руки тут же оказываются у меня на плечах. — Он ни к чему не принуждает. Да и тебе самому разве не хочется… Всё-таки… кому-то рассказать всё?
— Я тебе всё рассказал, что хотел.
Витька вздыхает. Не могу, когда он так вздыхает. Особенно мне в шею. Успокаиваюсь так же быстро, как и взрываюсь.
— Это нечестно, — говорю я тихо.
— Макс, пожалуйста.
Не выдерживаю. Оборачиваюсь и целую его — долго, нежно и сладко. Пробую на вкус каждый уголочек его рта, всё, что знаю и так. Это успокаивает, и какое-то время мы продолжаем целоваться, не пытаясь ничего обсуждать. Хочется верить, что это успокаивает и его — но боюсь, что это не так. У него любая злость вырастает медленнее, но прорастает глубже, и избавиться от неё потом очень нелегко. Это я успел испытать на себе.
— Витюш, я пойду. Но мы будем говорить только о том, что касается тебя.
— Как скажешь. Я люблю тебя.
— Я тоже тебя люблю.