Я узнал дом Федры по выбитой двери; мы вернули ее родителям, которые уже и не чаяли увидеть дочь живой. Когда мы вошли, они рыдали, скорчившись у очага и посыпая головы пеплом, а когда узнали от Федры, что ее спасли до того, как с ней приключилось что-нибудь ужасное, то не могли прийти в себя от радости. Калликрат благородно отнес ее спасение на счет моей сообразительности, так что они заключили меня в объятия, омыли мне ноги благоуханной водой, после чего я ощутил себя Гераклом, вернувшим Алкею из царства мертвых.

— Тут не о чем говорить, уверяю вас, — повторял я. — Это малейшее, что я мог сделать. — Разумеется, смотрел я не на них, а на девушку, которой зарделась и бросала на меня взгляды из-под густых ресниц, как это умеют все девушки — думаю, они перенимают этот фокус у своих матерей в самом раннем детстве. При свете она оказалась очень красивой, и вы, полагаю, представляете себе, что творилось в моей маленькой глупой душе.

— Тот человек последний раз пересекал порог нашего дома, — говорила мать. — И мне неважно, как много у него денег или сколько у него богатых дружков. И он уже женат, и если бы он… да что там, мы бы никогда не сбыли Федру с р...

На этих словах муж пнул ее под столом и громким голосом предложил нам вина с медом. Мне бы следовало обратить внимание на это «никогда», но я был слишком занят.

— Наша Федра — самая прекрасная девушка во всей Аттике, — сказал Феократ. — Она искусна во всем — она умеет готовить, петь, она даже знает Гесиода, не так ли, милая? — Он свирепо таращился на нее, пока она не кивнула, а затем одарил меня долгим, многозначительным взглядом, от которого у меня чуть не лопнула голова; таким взглядом отцы обычно смотрят на юных холостяков прямо перед тем, как перейти к обсуждению приданого. — С ней идут десять акров у побережья. О да, юноша, который женится на нашей малышке, будет настоящим счастливчиком.

Помню, как-то раз я пришел на рынок и увидел там лошадь исключительной красоты. Я долго смотрел на нее и не нашел в ней никаких изъянов; я подошел к продавцу и спросил, сколько. Вместо того, чтобы ответить на вопрос, он обрушил на меня продолжительный панегирик статям животного, примерно на середине которого лошадь изогнула голову и пребольно цапнула меня за руку — безо всяких причин. Иными словами, когда продавец начинает расхваливать то, что в дополнительных похвалах не нуждается, затыкайте уши и убирайтесь подальше. Тогда я этого не знал. Думаю, знал Калликрат, которого вдруг охватило беспокойство, но момент принадлежал мне и ему не хватило духу вмешаться. Он только заметил, что пора бы уже и честь знать, но я, разумеется, и ухом не повел. Ибо Федра принесла вино с медом и тертым сыром, а когда я брал чашу, мои пальце соприкоснулись с ее и казалось, вспыхнули, как будто я приложился к раскаленному треножнику.

— Так кто же был ваш благородный обидчик? — говорил меж тем Калликрат. — Эвполид, кажется, знает его, но не выдает секрет.

Феократ яростно сплюнул в очаг и ответил:

— Аристофан, сын Филиппа из Кидафины, комедиограф. С утра я первым же делом пойду к архонту и подам иск о похищении человека.

На мгновение я забыл даже о Федре.

— Аристофан? — пискнул я. —Тот самый Аристофан, который вырядил хор наших союзников в одеяния вавилонских рабов и заставил их крутить мельничное колесо?

Феократ с отвращением фыркнул.

— Это старый трюк, — сказал он. — Кратин использовал его в «Сардинах», но ты слишком юн, чтобы это помнить.

Тут, конечно, мы заговорили о комедии, потом перешли к трагедии, пока не рассвело и не пришла пора отправляться домой. Помню, как шел по улицам в бледно-розовом свете и думал, что наверное умер и родился вновь богом, как учат пифагорейцы, ибо как иначе могло выйти так, что я встретил великого Аристофана и одолел его в битве, декламировал парабасу пьесы, которую сочинял (поразив этим Феократа до глубины души), получил приглашение заходить, когда вздумается — и все это в течение одной короткой ночи? Последний пункт мог означать только одно: что если между нашими семьями будет достигнуто взаимовыгодное соглашение, я могу стать женихом Федры, ибо оба мы были в подходящем возрасте, не помолвлены и равного происхождения. Только когда мы добрались до дома и я забрался в постель, слова Аристофана о ее привычках вспыхнули на мгновение у меня в мозгу, и я, не успев даже задуматься над ними, провалился в сон.

И хотя многие люди за истекшие годы пытались оспорить эту честь, я по-прежнему числю себя своим злейшим врагом.