Но вернемся к штурму Сан Анджело. Смерть моего отца случилась как бы по его собственному желанию. Когда пушки Карло дель Франческо осуществили пролом в южной, ослабленной действием времени стене города, а защитники, за исключением горстки наёмных горцев-монтаньяров, защищавших Палаццо Дукале, показали спины, все из осадных лагерей рванули в город насиловать и грабить, что заняло у них весь вечер, ночь и утро. Отца среди завоевателей тогда не было. Насиловать он не любил, грабить же не умел. Впрочем, он признавал особенный кунктаторский принцип, что и одно, и другое само придет к нему.
Как призванный цирюльник и медик-любитель, пару дней после победы он переживал свои жирные дни. Когда в лагерь возвращались нагруженные всяческим добром триумфаторы, чтобы довольно быстро обменять свою добычу на услуги моего отца – бритье, вырывание зубов, удаление обломков пуль или же впрыскивание катаплазмы против только что подхваченного сифона. Не удивительно, что после похода на Салтону, которая, веря в защиту непроходимых болот, отказала слушать Розеттину, Луиджи смог приобрести просторный, гордящийся своей высотой дом на Крутой улице. На этот же раз он обещал себе купить сельское имение, что позволило бы ему войти в круг нобилей. У него даже был присмотренный участок в Монтана Росса, где как раз открыли античные развалины. Земля в той округе, помимо винограда и оливок, охотно родила древние медали, сердолики, геммы и камеи, нередко инкрустированные драгоценными камнями. Вдоль виноградников шел древний акведук, и роя вдоль него, крестьяне напали на гробницу, наполненную сокровищами и сказочными мозаиками. Гробницу разграбили так, что от нее и камня на камне не осталось, зато сохранился таинственный источник, в котором, как утверждали местные горцы, слишком ограниченные, чтобы что-либо придумывать, по ночам привыкла плавать последняя нимфа. Проблему после многих лет окончательно должен был разрешить падре Филиппо, но об этом позднее, поскольку я не закончил рассказывать о делах, связанных со стратегией отца по вопросу изнасилования.
Как всегда бывает после штурма, в лагере появилось множество пленных женщин, в основном – девиц и молоденьких вдовушек. Поначалу они представляли собой мрачный предмет желания, повод различных поединков и главный выигрыш в карты или кости. Только весьма быстро доступные девки становились привычными, а в дороге домой с каждым днем становились ужасным бременем. Лишь немногим рыцарям хватало отваги привезти такую домой в качестве подарка жене. Луиджи с охотой участвовал в гуманитарной акции обмена пленниц на другие ценности. Обманутых он отсылал в монастыри, а недонасилованных из жалости удовлетворял. Ведь был он человеком добрым, разве что немного не от мира сего, наилучшим доказательством чего была уже упомянутая смерть в клоаке. Что касается этих последних мгновений его жизни, свидетели согласиться не могут; одни утверждают, что, незадолго перед тем, как утонуть, отец мой взывал на помощь римского папу, другие же стоят на том, он лишь просил подтирку для попы.
Как уже упоминалось, я был посмертником, родившись через одиннадцать месяцев после завоевания Сан Анджело. Мать, даже на смертном ложе, стояла на том, что ужасно меня переносила. Злые же языки привыкли обращать внимание на мою схожесть с падре Филиппо, душеприказчиком и утешителем вдовы в трауре. Точно так же, как и у благочестивого иезуита, у меня имеются по шесть пальцев на ногах и родинка ниже левой лопатки. Но долгие годы я считал, что всяческое подобие между нами по сути своей дело чисто случайное.
Впрочем, почтенный монах оказался самым настоящим моим благодетелем, так как несчастная моя мать умерла родами. Так что можно сказать, что еще до того, как издать свой первый крик, я уже был круглым сиротой, так что вопли мои были полностью обоснованными.
Падре Филиппо Браккони, являющийся consigliere (советник – ит.) Совета Семи и в связи с этим ведущий совершенно светский образ жизни имел выданное епископом освобождение от церковных предписаний, позволяющее жить за пределами монастыря; имел весьма конкретные планы, если говорить о доме на Крутой улице (с кухонным выходом в Мавританский закоулок). Он собирался устроить там коллегиум для молодых людей из патрицианских кругов. Но на пути его встал главный и единственный бенефициант последней воли Луиджи, его брат, Бенедетто Деросси.
Сколько его помню, дядя Бенни был небольшим, пухлым типом неопределенного пола. В детстве его похитили берберийские пираты и после краткой, но, как утверждал сам дядя, весьма неприятной операции, продали его как кастрата в южные края. Правда, медик-еврей, так и не решив, должен ли стать окончательным эффектом евнух или кошерный иудей, работу спартачил, так что вышло ни то ни сё. По счастью в несчастье галеру с невольниками встретило христианское патрульное судно "Ее Величество Амфитрита", и после краткой стычки оно забрало весь груз себе. Командир "Амфитриты", капитан Массимо, огромный почитатель оперы и балета, вбил себе в башку, будто бы дядюшка Бенни представляет собой превосходный материал для певца, потому за свой счет послал его в школу кастратов в Кампо Гаэтани, откуда юного адепта быстро выгнали по причине отсутствия слуха и отрицательного отношения к царящим там сексуальным обычаям. Дядя Бенни принял решение, что с тех пор станет петь исключительно во время бритья. Но поскольку сам он щетины не имел, пришлось ему во имя исполнения обета открыть на первом этаже парикмахерское заведение, откуда в теплые предполуденные часы на всю округу выливалось его оригинальное, слегка хрипловатое бельканто. Фоном было характерное постукивание деревянных протезов по брусчатке двора. Это отбивал чечетку капитан Массимо, который, потеряв обе ноги в битве с мусульманами под Акантом, благодарным Бенедетто был принят на работу в качестве мажордома.
Щелканье ножниц, исполнение O santa pecunia фальцетом и деревянные притопы – это самые ранние звуки, которые я помню. Точно так же как запах zuppa di pomidori (томатный суп – ит.) и tortellini a la casa (итальянские пельмени из пресного теста с мясом, сыром или овощами по-домашнему) навечно будут ассоциироваться для меня с беззаботным детством, проведенном в большом, пустоватом доме.
Картина была бы неполной, если бы я забыл про тетку Джованнину, прибывшей помогать во время родов, на которую пало основное бремя заботы о новорожденном сироте. Ведущая свой род из околиц Лаго ди Капра старая дева пользовалась мнением вечно недовольной, злобной мегеры, перед которой дрожали поджилки у всех обитателей Розеттины. Язык у нее был острее, чем бритвы Бенедетто, слух же был более чувствителен, чем у летучей мыши – она могла слышать, как пятью домами далее пятнадцатилетняя дочка ювелира трахается в подвале с молодым гонфалоньером (глава ополчения пополанов во Флоренции и других городах Италии) Риккардо, вопя в момент наивысшего наслаждения, непонятно почему по-немецки: "Ja, ja… gut! Schneller… Achtung. Halt!". Что самое паршивое, тетка все это успевала сделать публичной новостью среди кумушек во время вечерней службы.
Джованнину боялись и отец Филиппо, и дядюшка Бенни, и слуги, и перекупки на рынке. С ее дороги сходил городской собачник, в праздничные дни подрабатывающий органистом. Даже муниципальный герольд, который дважды в день заскакивал в Мавританский закоулок, чтобы прокричать утренние и вечерние известия, увидав тетку, терял резон, заикался, путал прогнозы погоды с рекламными анонсами, а один раз даже обмочился прямо под себя.
Меня она тоже держала на весьма коротком поводке, отпуская не дальше броска туфлей.
- Тетушка, тетушка, можно выйти посмотреть на фокусников, что всякие штуки показывают?
- Иди, иди, Альфредо. Если это цыгане – они тебя украдут. Если евреи – на мацу перемелют!
Со своей склонностью к упрощениям и непосредственности, Джованнине сложно было удержаться где-либо на долгое время. Несмотря на щедрое приданое, ее уже через неделю изгнали из послушниц ордена хранительниц, поясняя подобное решение отсутствием мест и избытком желающих попасть в монастырь. Немногочисленные конкуренты на ее руку сразу же после первого свидания спешно отправлялись на войну, выбирали для себя профессию отшельника или должность в образовательной сфере. Похоже, я был единственным существом, которое не испытывало нелюбви к Джованнине. Почему? Ведь не раз и не два случалось мне получить мокрой тряпкой. Наверное, потому что я детской интуицией чувствовал, что эта ужасная, худая, сварливая баба безгранично меня любит.
Дело другое, что хотя тетка была готова достать для меня Луну с неба, выкормить меня грудью она не была в состоянии. Потому-то сразу она наняла мамку, живущую по-соседски высокомолочную голландку – Хендрийке ван Тарн. Корм у нее имелся круглый год, а груди у нее были громадные, как, без особого преувеличения, купола на башнях церкви Санта Мария дель Фрари. Чрезвычайное обилие корма шло у нее в паре с его качеством. Похоже, ее молоко содержало некие специфические элементы, вызывающие, что у потребляющих его детей быстрее росли зубы, им не докучали поносы, а говорить и ходить они начинали задолго до того, как исполнялся год.
Реноме Хендрийке добралось даже до монументального, возведенного из вулканического туфа и глазированного кирпича дворца графов Мальфикано, откуда вскоре за ней стали посылать с целью подкормить самого младшего своего потомка. Понятное дело, украдкой. Протестантское вероисповедание кормилицы стало помехой тому, чтобы привлечь ее на постоянной основе при дворе архикатолического вельможи. Ведь известно, что можно всосать с молоком? У одного из детей Барццуоли, которого кормила эфиопка, кожа сделалась темной, словно эбеновое дерево. Так что в пору кормления синьора ван Тарн прибывала во дворец конспиративно, через маленькую дверь со стороны реки. Весьма часто в эти эскапады она брала и меня. Хотя мне было уже года два, я беспрерывно требовал сиську и плакал, когда мне в ней отказывали. Бывало, что сидя в кармане обширного фартука мамки, я сосал ее грудь, пока та по крутой лестнице направлялась в дворцовые помещения. Как-то раз в ходе этого, что ни говори, но требующего усилий занятия я заснул. Каково же было мое изумление, когда после пробуждения я замети, что левый, мой любимый сосок кормилицы уже занят пацаном моих лет, обряженным в парчу и атлас.