У него всегда была масса добрых намерений. Дорога в ад, как вы знаете, вымощена одними лишь благими намерениями.

— А приятель твой? — спросил я.

— Какой приятель?

— Другой официант — влюбленный. Что делал он?

— Ничего. Что он мог сделать? Смотрел и сердце у него обливалось кровью.

— Твой приятель был дурак.

— Возможно. Но будь он и умным, результат все равно был бы тот же. Раз эта женщина ради Йогана была готова на такие унижения, значит не убежала бы с тем, другим, даже за все сокровища мира. Страдал он, конечно, и все мы страдали. Этих происшествий постепенно становилось больше. Все чаще я видел, как Мария выходит из какого-нибудь номера с разлохмаченными волосами и в истерзанном платье. Поварихи на кухне посмеивались: «Марию-то на этой неделе в третий раз обесчещивают.»

Поначалу она переживала тяжелые кризисы, лицо у ней постоянно было опухшим от плача. Она избегала взглядов окружающих, таяла перед всеми от стыда, но Йоган хотел, чтоб было так, и она подчинялась.

Потом она перестала делать драму — притерпелась или просто отупела. Вошла в число тех обыкновенных женщин, что хлещутся по гостиницам и с которыми всякий может закрутить приключение. Йоган, надо сказать, был не сильно доволен таким развитием событий. Не из-за чего другого, а что сумм больших уже не сыпалось. Всякий знал, сколько стоит Мария. Зато доход был регулярным, его можно было посчитать предварительно, как выручку от кафе или механического пианино. Вообще, для Йогана дела развивались неплохо. Он пополнел, остепенился, в воскресенье ходил в церковь, его выбрали в совет общины.

Прошли еще годы. Он так и жил с Марией, словно ничего не произошло. Наверно, она ему немного опротивела, но Йогану некогда было бегать по разным девочкам, да и когда к какой-то женщине привыкнешь — сами знаете. От прошлой Марии, в сущности, немного еще уцелело. Тело одрябло, лицо увяло — такое стало без всякого выражения. Я себя спрашивал иногда, есть ли еще у этой женщины какие-нибудь чувства. Потом понял, что есть.

Анри замолчал и поднял руку к бару.

— Будет пять, — сказала официантка, принеся рюмку и картонку.

— Я не спрашивал, сколько будет, — пробормотал мой собеседник. — Давай, иди — зовут тебя.

Он поднял рюмку, поколебался и опять отставил.

— Сберегу напоследок, — сказал Анри. — Пять — моя доза.

Из домика-часов показалась деревянная птичка и в буфете опять раздалось металлическое скрипящее кукование. Пассажир за соседним столиком шевельнулся, посмотрел на часы и взял кружку. Потом вспомнил, что пиво выдохлось, и сонно опустил голову.

— А потом что стало?

— Потом стало самое скверное. У хозяина вошло в привычку уходить время от времени после обеда и даже пропадать на целый вечер. Кассу он доверял мне, представьте себе. Невиданное дело. Однажды я услыхал, что он крутится возле дочери какого-то богатого помещика. У Йогана давно была мечта: иметь собственную ферму, откуда получать все продукты для отеля.

Видно было, куда идут дела, и никто не удивился, когда однажды было объявлено о помолвке. Для Марии это стало новостью. Я еще помню, как мы с ней и обеими уборщицами спозаранку убирались в ресторане.

«Наш-то вроде обручился,» — сказала одна.

«Кто наш?»

«Господин Йоган.»

«Что произошло?» — совсем тихо спросила Мария.

«Ничего, — говорю. — Треплют что попало. Эй, давайте там поживее и хватит глупостей.»

Она, однако, услышала и пошла в канцелярию. Йоган заверил ее, что действительно собирается жениться.

«При таких рыночных ценах, — сказал он, — у меня нет иного выхода. Пойми, что тут даже и речи нет о любви. Если я не сделаю этот шаг, то предприятие пойдет к чертям.»

Немного погодя я видел, как она выходит еле-еле, словно собирая силы на каждый шаг. Она пошла куда-то наверх. Приближался обед — от нее никаких вестей. Я поднялся посмотреть, где она. Нашел на постели в одном из номеров. Наглоталась вероналу. В больницу мы ее отвезли уже остывшую.

— И она умерла, да? — спросил я, посмотрев на часы.

— Спасли. В сущности, ничего не спасли. Из больницы выписали развалину. Растаявшую, угасшую, да и тут у нее что-то сдвинулось, — Анри постучал пальцем по лбу. — Йоган снова ее взял. Из жалости, как он сказал. Бесплатные работники не каждый день попадаются.

— А потом? — спросил я и снова посмотрел на часы.

— Что потом… Прошло еще много лет. Мария делала самую черную работу, мыла заплывшие жиром котлы и терла паркет. На другое уже больше не годилась. Раздавил ее Йоган — вот и все. Тут все кого-нибудь давят, чтобы добраться до виллы, до магазина, до отеля. Поднялся, говорят, по общественной лестнице. А лестница-то эта, господин, — людские головы и сердца, доверчивые головы и мягкие сердца. Наступай на них и иди наверх!

Анри поднял рюмку.

— А как приятель твой — официант?

— Ничего. Живет.

— Ты себя имеешь в виду? — спросил я.

— Себя или кого другого — какая разница. Марии вот больше нет.

— Значит, все-таки умерла.

— Можно и так сказать. В последние годы совсем одряхлела, поседела, дрожь появилась. Уже и на черную работу не годна стала. С головой у ней тоже, как я сказал, было не в порядке. Многое из случившегося позабыла, а жила небылицами. Все думала, что где-то у нее есть сын, что надо о нем заботиться.

«Слушай, миленькая, — сказал однажды хозяин. — Ты думаешь, это справедливо, что я тебя содержу, а ты ничего не делаешь. Ты же знаешь, что положение у меня и без того не розовое.»

«Что делать, Йоган, нету у меня сил. Найди мне что полегче и увидишь — не откажу. Мне же ведь надо и о сыне думать, правда? Когда-нибудь мальчик вернется. Что я ему дам?»

«Конечно, — говорит. — Будешь работать, а заработанное станем откладывать. Сыну ведь тоже нужно свое.»

И устроил ее. Догадываетесь, наверно? Просит милостыню с увядшими цветами из ваз. Не к чему выбрасывать чуть привядшие цветы.

— А ты все еще при этом человеке?

— Какое это имеет значение? — сказал Анри, протирая глаза. — Теперь уже все равно. Как после смерти. Или пятой рюмки. Ваш поезд, наверно, уже пришел.

На днях, роясь в книгах, я нашел в швейцарском путеводителе засохшую розу, помятую и совсем побуревшую. Сперва я не мог вспомнить, зачем сохранил этот мусор. Потом передо мною всплыло робкое старушечье лицо с двумя влажными синими глазами, блестевшими под старомодной соломенной шляпкой.

И как когда-то, я услыхал трепещущий кроткий голос:

— Одну розу, господин…

(Перевел Д.Прокофьев)