Г Л А В А I
Послевоенная Москва, в которую ежедневно, ежечасно прибывали сотни тысяч отвоевавших победителей, — одни, остающиеся в ней, другие, едущие дальше, но с твердым намерением непременно выкроить час-другой, чтобы побывать на Красной площади, принести поклон Ленину, — была не просто столицей, землей, обетованной для всех советских людей как в годину бедствий, так и теперь, в дни народной радости, а чем-то куда более значимым, важным и, главное, дорогим!
Величественная, чисто прибранная, расцвеченная флагами Москва гостеприимно встречала и провожала своих гостей, заботливо кормила и поила их по аттестатам в столовых.
Вот почему улицы столицы днем и ночью, утром и вечером летом тысяча девятьсот сорок пятого года были густо заполнены военным людом в мундирах всех родов войск, среди которых немало встречалось и женщин.
Вместе с фронтовиками в столицу хлынул поток беженцев, истосковавшихся по родным местам, оставленным комнатам в коммунальных квартирах, может быть, уже кем-то занятым. Но едва они вступали на перрон Московского вокзала, как все трудности, им казалось, оставались позади.
Счастливо улыбающиеся лица тех, которым повезло быть запечатленными кинохроникой, вызывали у Анастасии Воронцовой, по мужу Майоровой, тихие слезы зависти, когда она сидела рядом с подругой Клавой Кузнецовой за девятьсот верст от Москвы, в темном зале заводского клуба на вечернем киносеансе.
Война кончилась, а они с Клавой все еще не могли поехать домой, им не находилось замены... Томятся здесь в разлуке с детьми, с родными!
...Но вот наконец пробил и их долгожданный час! Четыре года, проведенные на Волге, уходили в прошлое... А кажется, давно ли, захватив узелок с носильными вещами, она — Настя — тряслась с напарниками в товарном поезде, который вез все цеховое оборудование из светлого, теплого цеха в неотепленные конюшни с земляным полом и узкими в решетках оконцами...
Но Насте тогда было все равно, куда ехать и что будет с нею дальше, она словно окаменела от горя, проводив со свекровью в Тамбов годовалого сына Леньку и распрощавшись с мужем у дверей военкомата. Кругом громко причитали женщины, обнимая и целуя своих мужчин, просили беречь себя, а она только и могла, что смотреть на своего голубоглазого Васю, такого отчужденно-непривычного в солдатской шинели, да держать его загрубелую от напильника руку. Стиснуло что-то в горле, и только, а из сухих глаз не выкатилось ни слезинки. Они и поцеловались кое-как, ткнув друг друга затверделыми губами.
Этот их горький поцелуй долго потом преследовал Настю, будил ее по ночам на жестком топчане среди таких же, как она, беспокойно спящих усталых подруг, многие из которых уже ходили во вдовах.
Настя с Клавой — жены фронтовиков — жили в эвакуации как сестры: паек по карточкам шел в общий котел, с обувью, с одеждой тоже не считались. Письма мужей с фронта прочитывались друг другу вслух.
Будучи к тому времени слесарями со стажем, они работали в ремонтно-механическом цехе, от которого в прямой зависимости находился весь станочный парк завода. Станки, как и обслуживающие их люди, не знавшие передышки, тянули из последних сил. Если случалась поломка, то серьезная, цеховой механик сразу бежал к ним — ремонтникам.
Клава встречала его неласково — работы невпроворот, а тут еще подваливают!
— А сам-то ты на что? — сердито спрашивала она механика, хотя отлично понимала всю бесполезность своего раздражения. Но, как догадывалась Настя, ей доставляло удовольствие помытарить просителя, особенно если это был мужчина. «Смотри, Настя, к бедным бабенкам на поклон пожаловал!» — язвительно прибавляла она, явно распираемая хвастливостью, ибо портреты «бедных бабенок» — лучших слесарей-ремонтников — не сходили с доски Почета.
Свободное время, как ни редко выпадало оно, подруги тоже проводили вместе. Из шумливого общежития они уходили в читальню, и там каждая занималась своим делом. Настя сочиняла очередную заметку для многотиражки, Клава писала письма мужу, родителям. Лицо ее становилось то задумчиво-строгим, то растроганно-нежным. Губы иногда шевелились, повторяя написанное.
Настя в такие минуты не решалась заговаривать с подругой. Сама она могла писать письма только по ночам, когда все спали. Тогда легче было переноситься то в незнакомый город к своему мальчику, где протекали его детские годы, то попадать к мужу на фронт в суровую тесноту танка или, потеряв контроль над своим воображением, вдруг внезапно оказаться в самой гуще танковой атаки, все подминающей на своем пути.
Но нельзя было, невозможно касаться этого даже в воображении... Она немедленно приказывала себе переключить мысли на дом, представить уютный теплый флигелек среди зимнего сада или летом, с окнами, открытыми в благоухающие кусты сирени с непросохшими от росы сизо-фиолетовыми гроздьями...
Флигелек их цел, ухожен, в нем живут родные люди, не подверженные опасностям войны, ведь Москва давно уже стала глубоким тыловым городом, а от редких атак с воздуха столица научилась хорошо защищаться... Имелся такой райский уголок в Настиной душе и, что прекраснее всего, воочию существовал на земле!..
Флигелек семьи Майоровых, Настя знала об этом от Василия, служил когда-то подсобным помещением для состоятельных московских людей, которые могли себе позволить иметь дачу в Сокольниках, на одной из живописных просек.
После революции новые жильцы приспособили дачи под все сезоны года, а в подсобном помещении держали разный скарб, дровишки, пока хозяйственный кузнец, ютившийся в полуподвальной комнатушке, не высмотрел его. Это и был отец ее Василия.
Получить разрешение у местного начальства на право переделки нежилого помещения в жилое не составляло больших хлопот, а вот с какого боку подступиться к делу, кузнец не знал. Жена посоветовала поклониться многочисленной деревенской родне.
— Не на баловство просим, сообразят небось, как хорошо иметь в столице пристанище!
Родня покряхтела, но дала. От гостей отбою не было: одни спали и видели себя студентами рабфаков, другие были не прочь рассмотреть на досуге все достопримечательности златоглавой.
Флигелек в три комнаты получился на славу; ростом невысок, но окна по-городскому большие, широкие, гостеприимно глядели в палисадник с сиреневыми кустами.
Семья зажила в свое удовольствие, особенно когда расплатилась с долгами.
Флигелек держали в исправности, и снаружи и внутри все покрашено, оклеено. Чисто намытые полы устланы домоткаными в синюю полоску половиками.
Разразившаяся война погрозила было флигельку запустением, да по зову дочери приехала из подмосковного городка Ксения Николаевна и поселилась в нем полновластной хозяйкой.
Вновь ожил флигелек, заблестел чистотой. Ксения Николаевна, не меняя своей профессии больничной нянечки, устроилась в госпиталь неподалеку от дома. А тут вскорости к ней постучались незваные гости: три молоденьких красноармейца-зенитчика, что расположились по соседству, прямо в парке. Парни попросили извинения за беспокойство, излагая свою нехитрую просьбу разжиться кипятком, а что касается заварки, продуктов, то они у них найдутся.
Ксения Николаевна захлопотала: накрыла на стол скатерть, выставила нарядные фарфоровые чашки, тарелки цветастые.
— Уважили, мамаша, премного довольны вами! — уходя, горячо благодарили Ксению Николаевну красноармейцы.
— Не за что, сынки, я рада-радешенька, что могу послужить вам — воинам нашим! В любой час заходите, как в дом родной! Мои-то детки все в разлете...
«Настенька, — писала мать дочери крупными буквами, с грамматическими ошибками, но весьма толково, — за меня не тревожься, живу я, можно сказать, хорошо, а главное, в тепле. Помощнички рядом объявились, я им постираю, поштопаю, а они дровец принесут. Куда как счастлив наш с Васей флигель! Только опостылело мне одиночество, болит моя душенька за вас. Редко, правда, но навещает меня Тоня. Она вышла замуж за своего прежнего жениха и живет неплохо. Мария пишет, что она попытается вернуться в Москву».
Мария с сыном Митей приехали к Ксении Николаевне в то лето, когда война перевалила на третий год.
Проводив Михаила на фронт, Мария выхлопотала себе перевод с заочного отделения института на дневное. Она училась в машиностроительном институте при автомобильном заводе, практику проходила на своем родном «Шарике», в своем бывшем инструментальном цехе.
Настя писала, что ее до того порой загрызает тоска по Леньке, что она готова бросить все и отправиться к нему пешком по шпалам до самого Тамбова безо всякого пропуска и разрешения на то... Готова, но не может, не имеет права! Война чуть ли не ежедневно оголяет на заводе целые участки, оставляя их в лучшем случае на женщин, а то и на подростков. Да и чем она, спрашивается, лучше той же Клавы, до неузнаваемости исхудавшей.
Насте с Клавой пока везло: мужья их были живы. Филиппа Клейстерова пуля пощадила. Трижды раненный Василий Майоров, подлечившись в госпиталях, вновь возвращался в строй. Он воевал в танковых войсках, был механиком-водителем и после пятого ордена сообщил жене, что он, как бывший слесарь, танк изучил в совершенстве и что поэтому у нее есть твердая надежда ждать его со Звездой Героя!
Прочитав письмо, Настя испугалась:
«Что это он там, так и беду на себя накликать недолго!»
«Не смей, слышишь, Вася, не смей дразнить судьбу!» — пригрозила она ему в ответ и пожаловалась, что становится суеверной. Оно и немудрено, когда столько горя вокруг!
Муж послушался, поприутих. А звание Героя Советского Союза он все же получил к концу войны, о чем ей сообщили в парткоме, вызвав поздравить. Телеграмму от Василия принесли позднее. Она была из Москвы, где он в Кремле получал награду.