и если даже один из водителей месье собьет на улице пешехода, месье это тоже не должно интересовать — страховая компания берет на себя всю ответственность и все расходы за все будущие аварии и за всех будущих пешеходов, которых собьют машины месье, —
если же у месье есть один миллион долларов (всего один), то это уже совсем другой разговор (будем откровенны, миллион — это всегда миллион),
и, чего уж там скрывать, выгоднее всего вложить этот миллион в жилищное строительство (в наше время это самое надежное помещение денег),
а дома надо строить только шестиэтажные и без лифта (самый доходный вариант — все уже давно подсчитано),
и, таким образом, построив три-четыре дома, скажем на триста квартир, и получая от своих съемщиков очень умеренную плату, скажем триста долларов в месяц за квартиру, месье или его наследники уже через год получают свой миллион обратно, и дальше начинается чистая прибыль — месье открывает свой банк или входит пайщиком в один из уже существующих (в Бейруте около ста банков, но самый надежный, конечно, французский), покупает себе особняк на Французской набережной, заводит дорогую любовницу из кабаре «Кит-Кат»…
Нету у меня миллиона долларов. И жилищным строительством я заниматься не собираюсь. И свой банк открывать не хочу. И такси покупать не буду.
Бейрут — открытый город, порт без налогов и пошлин, заходи под любым флагом, на любой посудине, с любым товаром, торгуй чем хочешь, назначай любую цену, трать вырученные деньги как хочешь, но только здесь трать, в самом Бейруте, — разве мало тут мест, где можно неплохо потратить свои деньги, где можно получить за деньги все, чего только пожелаешь.
Бейрут — жемчужина Востока в медной оправе Запада, проходной двор Запада на Восток, постоялый двор Запада на Востоке, потому что транзит, транзит и еще раз транзит — вот главная песня Бейрута, его самый сладкий мотив, самая страстная мелодия. Транзит и процент с транзита, который каждый проходящий, проезжающий и пролетающий мимо положит мелкой монетой в твою протянутую руку, Бейрут, и этот процент отразится тусклым медным сиянием в твоих глазах, Бейрут, в твоих грустных глазах, еще подернутых туманной поволокой восточной неги, но уже подведенных фиолетовой тушью западной алчности.
Бейрут — синее небо над головой и одинокое солнце над головой, и ты один посередине Бейрута, вокруг тебя истерические вопли автомобилей, а ты стоишь один под пальмами и не знаешь, куда идти, потому что все уехали на автобусе в какой-то очередной музей, а ты не можешь (ты не можешь, черт побери) ехать вместе со всеми, потому что там, в автобусе, она опять будет сидеть рядом с Ним, и в музее ни на шаг не будет отходить от Него, и за обедом не будет отходить от Него, и за ужином…
Бейрут — белые снежные горы в конце улиц над плоскими крышами домов, — там хорошо и прохладно, там катается на лыжах испанский граф со своей испанской графиней (в газетах были фотографии — в Ливан для занятий зимним спортом в горах прибыли испанские граф и графиня, а всемирная кинозвезда Джина Лоллобриджида и ее муж, врач-психолог, только что окончили свои занятия зимним горнолыжным спортом в Ливане — об этом тоже были фотографии в газетах), а здесь, внизу, в городе, — душно и пыльно, пахнет бензином, гнилыми бананами, отбросами, мусором, из парикмахерских и отелей тянет несвежими салфетками и простынями, и энергичные чистильщики ботинок, сидя на своих низких скамейках, нетерпеливо стучат на каждом углу щетками по тротуару, зазывая прохожих…
Бейрут — сладкий пирог с горькой начинкой, ты был первым настоящим ударом мне в челюсть, — спасибо тебе, Бейрут. Здесь, на твоих площадях и улицах, под твоими бананами и пальмами, я, Олег Курганов, впервые понял, что в жизни человека все может начать меняться и помимо его желаний и воли и что очень скоро, в самом ближайшем будущем, мне в своей собственной жизни придется начать отказываться (помимо своих желаний и воли) от всего привычного, любимого и дорогого… И так мне вдруг захотелось влезть на бетонный помост к полицейскому-регулировщику в зеленой чалме и написать мелом на грифельной доске: сегодня здесь, на этом углу, произошла страшнейшая авария — убита вера в самого близкого человека, погибла любовь, ранены воля, сердце, разум, разрушено прошлое, заплевано настоящее, зачеркнуто будущее…
И еще мне захотелось убежать, уплыть, улететь от тебя, Бейрут, катапультироваться от всех этих гостиниц, аэропортов, из всех этих банных субтропиков и попасть куда-нибудь на луговой рязанский берег Оки со стогами сена и деревенским утренним петушиным криком… Или куда-нибудь в Подмосковье на Клязьму, чтобы белые березы бежали по склону пологого холма к тихой речной воде и чтобы неторопливый ручей петлял среди густого зеленого кустарника…
…Бейрут, спасибо тебе. Кое-чему ты научил меня тогда. Кое-что я потерял тогда на твоих улицах, а кое-что и нашел. Спасибо тебе.
Бейрут, ты начало моего долгого падения вовнутрь самого себя, в глубину моих (тогда еще неизвестных мне) пороков и слабостей. Сколько времени прошло с тех пор, а мне до сих пор, сквозь переплетение событий и чувств, через решетку прошлого и настоящего, все еще видится этот пестрый, шумный, странный город на берегу Средиземного моря, который так невиданно и страшно вмешался в мою жизнь.
И сколько раз я потом спрашивал самого себя — пошел ли мне на пользу этот урок, извлек ли я из него пользу для самого себя? И если да, то обернулись ли когда-нибудь радостью и счастьем те мои страдания и мучения?
Спрашивал и затруднялся с ответом.
Бейрут — потери, потери, потери, отчаянные мои мысли и мрачные раздумья, и долгие ночные проходы по всему городу, и одинокие фигуры полицейских в чалмах под фонарями, и глухие удары волн на набережных, и огромная, не поддающаяся никакому измерению и описанию пустыня жизни над ночным морем и в моей собственной душе, и как ползло утром по берегу между камнями какое-то странное существо — не то краб, не то карликовый осьминог, смешно перебирая своими членистоногими щупальцами, и как, глядя на него, я подумал о том, что вся моя беда, все мои горести и печали, наверное, не так-то уж и велики по сравнению с главной бедой всего человечества, на фоне всех его горестей и печалей, но все равно что-то уже очень сильно душило меня в то утро на берегу Средиземного моря, и среди всех, кто уже держал в то утро руки у меня на горле, был и ты, Бейрут, и ты, Бейрут, и ты, Бейрут…
Я стою у окна своего номера в «Режант-отеле» и смотрю вниз, на центральную площадь города — на площадь Пушек. Только что мы приехали с очередных развалин, пообедали, и теперь до ужина каждый может распоряжаться своим временем как хочет.
Сразу же образуется несколько отдельных отрядов — одни идут в наше посольство, другие — в армянский клуб (приблизительно четвертая часть нашей группы приехала повидаться с родственниками-армянами, которых здесь в Бейруте, видимо-невидимо), третьи отправляются в городской сад, четвертые — просто бродить по городу…
И только я один никуда не иду. Я не хочу присоединяться ни к кому — ловить сочувственные взгляды соотечественников выше моих сил.
И я говорю, что плохо себя чувствую (все понимающе кивают мне головами) и, пожалуй, останусь в гостинице (и снова все понимающе кивают головами).
И вот я один (только одному, только одному хочется мне быть все эти дни — как я только выношу все эти экскурсии и поездки). Сначала я ложусь на кровать и просто лежу, глядя в потолок, закинув руки за голову. Потом начинаю ощущать какой-то незнакомый запах. Я скашиваю глаза в сторону, на ее кровать (как муж и жена мы, естественно, живем в одном номере) и замечаю на тумбочке около ее кровати большой флакон духов.
Я встаю, подхожу к ее кровати. Духи называются «Христиан Диор». Французские духи. Огромный флакон. Самые дорогие духи на белом свете. Так, так…
Откуда же взялся у нее этот большой флакон? Свои доллары (а заодно и часть моих) она потратила в первый же день. Значит… Значит, это подарок. Его подарок.
Что делать? Выбросить? Вылить в умывальник?.. Конечно! И немедленно.
Я протягиваю руку к большому флакону, и вдруг передо мной возникает картина: я вижу себя как бы со стороны — пылкий ревнивец, склонившись над раковиной, дрожащей рукой выливает подарок соперника.
И сразу же вслед за этой картиной возникает передо мной Его лицо, Его усмешка — лей, лей, а мы еще одного «Диора» купим.
И ее глаза, полные презрения и жалости.
И я отдергиваю руку. Нет, такого удовольствия я им не доставлю. Ни Ему, ни ей. Если она считает возможным оставлять открыто, на виду, Его подарок в номере, в котором мы как муж и жена вынуждены пока жить вместе, значит, она внутренне уже на что-то решилась. Значит, чтобы не позориться и не рвать на куски себе нервы, надо перестать жить с ней в одном номере. Пусть наш прекрасный руководитель снимает теперь для меня и для нее отдельные номера. И там, в своем отдельном номере, она может раскладывать и развешивать его подарки как захочет. А я буду жить отдельно от нее.
Но если это произойдет, он будет запросто ходить к ней в номер…
Пусть ходит. Пускай ходит в ее номер, а не в наш с ней общий номер.
Наверное, я уже не люблю ее. Уже не люблю… Или не любил никогда? И наш брак был ошибкой?.. А сын, который остался в Москве, от которого папа и мама уехали вместе, а вернутся врозь, чужими людьми?
Может быть, рассказать обо всем самому послу? Пусть принимает меры… Идиотизм! В конце концов, я же не истеричная баба, которая бежит в партком жаловаться на неверного мужа.
Я смотрю из окна вниз, на площадь Пушек. Пальмы, лавры, оливки… Длинный ряд легковых машин. Гигантская реклама кока-колы напротив на стене. Рядом — афиша очередного американского боевика. Главный герой — сексуальный вампир, героиня — сексуальная вампирша. Господи, как мне надоели все эти сексопилы и сексуалки. С каким бы удовольствием посмотрел бы я сейчас фильм, скажем, о медвежонке Винни-Пухе и поросенке Пятачке. Так ведь негде. Не идут в Бейруте такие фильмы.