Он вжимает колено между ног Луизы, вынуждая развести их пошире, не спеша тянет за подол узкое платье-чехол вверх, собирая кремовую, плотную ткань складками на стройных бедрах. Бритва небрежно полосует юбку, делая большой продольный разрез до самой промежности. Теперь ему видны телесные чулки и тонкое кружево белья.

Луиза, его персональное проклятие, обожающее ночные прогулки в окрестностях своего стеклянного, футуристического особняка, даже в три часа ночи слоняется по улицам Нютенберга в шелковых чулках. Немыслимо!

- Пристрастие к насилию тоже можно сбросить со счетов, хотя это не делает тебя менее больным, Эрхард – неотрывно глядя в его лицо, ровным, менторским тоном декламирует Луиза, так словно это нее ее рука сейчас наглаживает член сотрудника, молчаливого и отчужденного, с которым они пребывали в состоянии холодной войны почти полгода.

Куда более опытного чем она, кстати говоря. Во всех смыслах этого слова.

- Молчала бы, крошка Лу. По части количества отклонений ты мне еще фору дашь – он не любит оставаться в долгу. Никогда не любил.

Всегда плати по счетам – говорил отец. И Эрхард впитал эту простую истину вместе с тумаками и издевательствами. Папочка еще любил повторять старую, заезженную присказку ницшеанцев, о том что идя к женщине всегда нужно брать с собой кнут. Возможно, все эти ребята считали, что сами они вполне сойдут за пряник.

Эрхард же чувствует себя натянутой струной, готовой в любой момент лопнуть, рассекая пальцы незадачливого музыканта до кости.

Чтобы разорвать платье на своей добыче, Эрхард бросает бритву им под ноги, берясь обеими руками за края разреза, одним рывком превращая дорогую одежду в бессмысленные тряпки. Резать дальше опасной бритвой узкое, сидящее как вторая кожа одеяние прям на прижатой к дереву Луизе он попросту не решается. Боится поранить.

Он. Ее. Боится. Ранить!

Смешно даже. Паршивый из Айхенвальда убийца вышел. Насильник тоже не ахти. Оставалось понадеяться, что со всем остальным он справится лучше.

- Да? Ты в этом уверен? – с наигранным удивлением переспрашивает фон Саломе, переместив ладошку к основанию его члена и плавно возвращаясь по всей длине эрегированной плоти к чувствительной вершине, еще липкой от недавней эякуляции.

Она восхитительно спокойна. Самообладание на грани фантастики.

Эрхард впервые видит столь молчаливое принятие размеров его мужского достоинства. Как бы громко женщины не вопили о своей любви к большим членам, когда им предлагают затолкать себя нечто весьма внушительного размера, у большинства реакция ожидаема. И это вовсе не восторг.

Удовольствие режет по нервным окончаниям. Он выдыхает с присвистом, запуская обе руки в собранные на затылке белоснежные волосы Луизы, запрокидывает голову вверх, впечатывая ее всем своим телом в холодную колону платана.

- Да, Лу. Да! Готов поспорить на все свои дипломы, тайна кроется в истории твоих отцов. Что тебя так задело? То, что они друг друга любили больше чем тебя, или то, что оба были мужчинами?

Она демонстративно медленно облизывает губы, дразнит, обвив одной рукой его шею, ероша кончиками пальцев коротко остриженные, пепельно-русые волосы на затылке.

- То, что они умерли, Эрхард. То, что они выбрали смерть вместе, жизни по отдельности. И были счастливы, даже зная, что обречены. И были правы. Это их выбор. И как по мне, все хоть на йоту меньше, не заслуживает внимания. Все эти мелочные дрязги и переживания, низменные страсти, пустые метания, лишь трата сил и времени. Если ты не готов умереть ради чего-то, если не готов убить ради него, значит оно тебе попросту не нужно. Значит, лучше сосредоточиться на чем-то другом.

Их лица так близко, что почти соприкасаются лбами. Эрхард слушает затаив дыхание, пока бледные губы альбиноски выдыхают слова прям в его приоткрытый рот, проникая внутрь неизлечимой заразой, вирусом, согревая собой, и вымораживая одновременно.

Айхенвальд неспешно склоняется еще ниже, запечатывает поцелуем прохладные, пахнущие цветами уста. С наслаждением сминает податливые, сухие губы, скользит между ними языком, углубляя поцелуй. Стремясь подцепить кончиком языка странную, фантасмагорически-причудливую душу, живущую в узкой клетке девичьих ребер, выманивает ее танцем переплетенных языков, ловит как на наживку на свое дыхание.

Их первый поцелуй оглушительно-сладкий и неизлечимо больной. Спастись от этого невозможно. Остается лишь принять неизбежное, вобрать в себя каждую крупицу предложенного яда.

Луиза перестала изводить его ласками, замерла под натиском прорывающейся из-под напускного самообладания Эрхарда страсти. Воспользовавшись этой внезапной покорностью, Айхенвальд чуть отстраняется, убрав одну руку с ее затылка, скользит невесомым прикосновением от шеи к кружеву белья, мягко гладит ее грудь и живот, чтобы в итоге запустить руку в трусики.

Всегда плати по счетам! О да!

Месть оказывается жаркой. Пальцы обволакивает влагой, лихорадочным огнем возбуждения. Эрхард самодовольно ухмыляется в поцелуй, прикусывает нижнюю губу Луизы, чтобы потом вобрать ее в свой рот, посасывая и лаская языком.

Пальцы, мягко скользят по складочкам, пытаются нырнуть вглубь … и наткнулись на упругую преграду.

Хрупкая и белая как сахарная фигурка в витрине кондитерской, неправдоподобно бледная, Луиза вздрагивает, пойманная в капкан между сизым стволом платна и грудью своего сотрудника-убийцы-любовника. Они все еще до конца не разобрались. Такая правильная, утонченная, непорочная и испорченная одновременно, что намотать ее светлые волосы на кулак сейчас хочется с той же силой, что и целовать фарфоровые, хрупкие пальцы, скользящие по его члену в неумелой ласке, острые коленки и бархатистые мочки ушей.

Вопреки собственному желанию помучить эту заносчивую красоту, насладится ее шумными вздохами и проступающим на щеках румянцем, довести до исступления, Эрхард осознает - сам он не выдержит такой изощренной пытки. Не в этот раз. Сжимает в кулаке белые трусики. Рывок. Ткань расползается на тонкое переплетение шелковых нитей, трещит по швам, обвиснув в итоге на талии Лу бесполезным пояском.

Айхенвальд аккуратно убирает ладонь Луизы со своего члена, приспускает штаны, чтобы не мешали. Подхватив альбиноску под бедра обеими руками отрывает от земли. Где-то на периферии слух улавливает, как стукнула о брусчатку слетевшая с ее ноги туфелька.

Маленькая, извращенная Золушка, кусающая губы в кровь, уже никогда не дождется своего принца. Эрхард об это позаботится. Убьет любого кто встанет между ними, любого кто подойдет слишком близко. Он никогда не любил сказки, ни для мальчиков, ни для девочек. В детстве отец читал своему единственному сыну труды немецких мыслителей, Канта, Фихте и Шеллинга, мемуары полководцев и Молот Ведьм.

Пустынный парк на отшибе, почти заброшенный, тихий. Это совсем не то место для первого раза. А человек, вышедший на тебя охотится с опасной бритвой – далеко не идеальный партнер.

Но выбора у его обожаемой жертвы больше осталось. Трахнуть ее Эрхард теперь хочет куда больше чем убить. Наверное, всегда хотел.

Луиза молча обвила руками его шею, скрестив лодыжки на пояснице Айхенвальда. Каблук единственной оставшейся туфельки впился в напряженные ягодицы мужчины, подстегивая его порцией отрезвляющей боли.

Желание любоваться ею в такой близости, оттягивать неизбежное и желание обладать ею конфликтуют внутри идущей кругом головы, тянут каждый в свою сторону, вгрызаются в грудь Эрхарда новым видом сумасшествия.

Похоть, все таки, победила. Ее подстегивает жар тяжелого, учащенного дыхания Луизы, сквозь приоткрытые губы. Этот жар струится по лицу Эрхарда, почти обжигая. Взгляд ее лихорадочно расширенных зрачков, выражение чуть вытянутого, аристократического лица, сейчас достаточно откровенны, чтобы заставить покраснеть великую египетскую блудницу. Сложно поверить в то, что перед ним все та же Ледышка фон Саломе, не реагирующая на любые знаки внимания ни противоположного пола, ни своего собственного. Фанатичный трудоголик, способный жить на работе, работой и ради работы. Маленькая двуличная дрянь!

Он прижимается к низу ее живота набухшей головкой, подрагивающего от напряжения члена, пытается подстроится, найти нужную точку. Пальцы впиваются в упругие бедра, с силой, не щадя. На голубовато-белой коже вскоре проступят лиловые отпечатки, медленно, неизбежно, лакмусовой реакцией на девственном шелке.

Эрхард приподнимает завернутое в белый кашемир тело Луизы чуть выше, вклинивается между разведенных в стороны ног сильнее. Прижаться. Надавить, разрывая плевру ненужной непорочности. Медленно опустить дрожащее тело, с усилием проталкиваясь внутрь, насаживая на себя, как бабочку на иглу.

Ощущение влажного, вязкого жара сбивает дыхание. Лоно Лу сопротивляется вторжению, нехотя пропуская в себя мужское естество, обволакивает упругой плотью, сжимая до боли, до ощущений тысячи покалываний электрических игл. Удовольствие вонзается в нервные окончания, ползет вверх по позвоночнику. Сжимает гортань давящей судорогой. Оглушительное, яростное удовольствие, не дающее вдохнуть.

- Ох черт… Лу! – хрипит Эрхард.

Воздух вязко забивает легкие. Горит в альвеолах водородной реакцией. Вдох стрянет в гортани звериным рыком, хрипом, мучительно-сладострастным стоном, когда Эрхард одним толчком прорывается внутрь тесного лона, заполняя собой до самого дна.

Под его натиском Луиза прогибается и трепещет, цепляется за напряженные плечи, хватая ртом воздух, как выкинутая к утесам серебристо-белая форель. Она кричит. Или Эрхарду это только кажется, сквозь барабанную дробь учащенного пульса, колотящуюся в ушах, как перестук чугунных колес.