ИНТИМНАЯ ИСТОРИЯ (Рассказ моего знакомого)

Должен вам сказать, что я ревнив, как… чуть было не сказал, как Отелло, но вовремя спохватился. Отелло, по-моему, прежде всего простодушен и детски доверчив, а уж потом ревнив. Если бы не злодей Яго, бедный мавр не ревновал бы так бешено свою золотоволосую венецианку. Ведь у Отелло был повод для ревности, ложный, но все же повод — хитросплетения подлеца Яго и вся эта злосчастная путаница с платком. А не будь ложного повода — Отелло и Дездемона прожили бы в мире и согласии до глубокой старости, у них были бы дети и, возможно, внуки, и бабка Дездемона, вытирая их черные носишки, рассказывала бы им страшные и великолепные были про сражения, в которых участвовал их храбрый дедушка Отелло, когда он был молодым генералом!

Я же ревную, вернее, ревновал, свою умную, милую, красивую жену в сущности без всякого повода.

Не глядите на меня так осуждающе: даю вам слово, я — не какой-нибудь там патологический тип и не бай-феодал, я абсолютно здоров, нормален во всем, общественность наша души во мне не чает. Просто я как влюбился в свою жену пять лет тому назад, так и до сих пор нахожусь в этом состоянии влюбленности, чудесном, остром, но всегда немножко болезненном. Может быть, моя сумасшедшая ревность это всего лишь боязнь потерять — нечаянно или случайно — свое счастье?

Ревнуя, я не делал жене громких сцен, не упрекал, не ругался, не рвал на себе волосы, не вращал белками глаз, как плохой актер в роли того же Отелло. Нет, ревнуя, я «уходил в себя», впадал в зловещий минор, трагически молчал и хмурился. Но так было больнее.

Однажды у меня все же произошло объяснение с женой, когда в одном доме она слишком уж открыто кокетничала, разговаривая со своим соседом по столу, молодым, талантливым художником.

По дороге домой я высказал ей все, что у меня накипело в душе за этот трудный вечер. Она выслушала меня, чуть-чуть подняла тонкие брови и, прищурив иронически свои прелестные карие глаза, сказала: «Ты прекрасно знаешь, что я тебя люблю. Я тебе верна больше, чем Пенелопа Одиссею, но я кокетлива, как всякая женщина. В этом нет ничего дурного». — «Ты не всякая женщина, — сказал я ей, — ты серьезная, умная женщина, научный работник, физик». — «Я — кокетливый физик!» — сказала она. «Таких не бывает!» — вскрикнул, вернее, даже взвизгнул я. Она усмехнулась и сказала: «Мы — физики, как тебе известно, не чуждаемся лирики. У нас в институте часто выступают поэты, и некоторые из них очень кокетливы, хотя они и мужчины. Наверное, это они (тут она вздохнула) так плохо на меня подействовали!..»

Мы поссорились в тот вечер. Потом, правда, помирились, но это объяснение меня не исцелило. Исцеление произошло позже. И местом действия происшествия, которое сыграло роль решающего психологического толчка, в этом смысле была… дамская парикмахерская. Как-то после работы я зашел за женой туда: у нее в институте в тот вечер праздновали юбилей видного ученого, ее шефа, и ей нужно было, по ее словам, «причесаться на высшем уровне».

Я, как и вы, уважаю любой труд и знаю, что среди дамских парикмахеров немало найдется хороших скромных работников, любящих свою полезную профессию. Но этого я возненавидел сразу, как только он в своем ослепительно-белом накрахмаленном халате (здесь эту спецодежду называют более изысканно — пеньюар), покинув свое святилище, появился в комнате ожидания.

Это был начинающий толстеть блондин, почти альбинос. Очень быстрый в движениях. Длиннорукий и короткопалый, с толстыми ловкими пальцами, поросшими светло-рыжей шерстью. Глаза презрительные и тоже светло-рыжие, как у выдры, причем у такой выдры, которая абсолютно убеждена в том, что уж она-то никогда не станет шубным воротником!

Как только он появился в комнате ожидания, — сидевшие тут женщины, все как одна, заулыбались, задвигались и подались к нему навстречу. И моя жена — тоже! А он, одарив их всех небрежно-ласковым взглядом, сюсюкающим медовым голосом произнес:

— Милочки, умоляю, принесите кто-нибудь сигарет из буфета — покурить охота!

В одно мгновение две женщины вскочили со своих стульев и рванулись к дверям: добродушная толстуха-блондинка и худенькая длинноносенькая некрасивая брюнетка, Несмотря на свой вес и габариты, толстуха опередила в дверях соперницу на полкорпуса. На свои пол корпуса!

Вернулись они одновременно. «Он» сказал: «Сэнкью», — сунул в карман пеньюара две пачки сигарет и с той же небрежностью кивнул моей жене: «Идемте, милочка, ваша очередь». И моя гордая, уверенная в себе жена, вспыхнув, как девочка, поднялась и какой-то отвратительно-гаремной походкой пошла следом за ним. Он пропустил ее вперед и при этом покровительственно похлопал по плечу. Меня всего перекорежило. Толстуха-блондинка посмотрела на меня сочувственно и спросила: «У вас что, — печеночные колики?» Я промолчал.

Дверь в рабочий зал была открыта. Видеть, как «он» перебирает своими толстыми рыжими пальцами золотые, еще чуть влажные локоны моей жены, слушать его пошлый медовый голос и ее вкрадчивый, кокетливый смех… боже, какая это была чудовищная пытка!

Меня снова стало корежить. А он, помахивая расческой, наклонялся к жене и повторял: «Милочка, я вас оформлю, как сказку из венского леса». И она улыбалась ему с тем зазывным смутным лукавством, на которое способны только женщины.

Кажется, я тут заскрежетал зубами, потому что добрая толстуха вздрогнула, открыла свою сумочку и, протянув мне коробочку с пилюлями, сказала:

— Примите, мне лично это помогает!

…Мы пошли домой пешком, и я довольно резко сказал жене, что мне не нравится, как она держала себя в парикмахерской. И она впервые за все пять лет нашей супружеской жизни накричала на меня.

— Ты ничего не понимаешь! Гри-Гри (его зовут Григорий Григорьевич, но женщины-клиентки называют его почему-то Гри-Гри — по-видимому, применительно в изысканному словечку «пеньюар») — он же незаменимый мастер, настоящий художник, к нему так трудно попасть! Естественно, что все женщины хотят ему понравиться… чем-то угодить, чем-то заслужить его внимание!..

Прическу «он» ей сделал в тот вечер, надо ему отдать справедливость, великолепную, и я был разбит по всем статьям!

С тех пор, отправляясь в парикмахерскую, моя жена стала каждый раз просить меня заходить за ней. Как выяснилось позже, это делалось с «педагогической целью»: меня хотели «проучить» и «отучить». И каждый раз меня корежило и выворачивало наизнанку, когда этот проклятый Гри-Гри «оформлял» мою жену то под «сказку венского леса», то под «плакучую иву», то под «царя зверей» — была у него и такая прическа.

И вот однажды в парикмахерской появился новый мастер — совсем молоденькая девушка, почти девчушка. Низенькая, крепенькая, с приятным смышленым личиком. Никто не хотел садиться к ее трельяжу (и моя жена, конечно, тоже). Девчушка уже не спрашивала, а со стоном взывала: «Кто следующий?» Но женщины в очереди все как одна упрямо твердили: «Я к Григорию Григорьевичу». Девчушка молча пожимала плечиками, мне казалось, что она вот-вот расплачется от этого оскорбительного недоверия.

И вдруг какая-то девушка — бледная, угловатая, чуть скуластенькая… поднялась со своего стула и решительно направилась к трельяжу нового мастера. Боже мой, как засуетилась моя девчушка. Деловито нахмурив брови, она спросила свою клиентку:

— Какая вам нужна прическа? Для семейной вечеринки? Для общественного торжества?

— Для заводского бала! — сказала девушка.

Ну, что вам говорить! Села за трельяж к девчушке Золушка, а через час поднялась принцесса: так восхитительно преобразила ее новая прическа.

В рабочем зале, в комнате ожидания все ахнули, когда она встала и со смущенной милой улыбкой направилась к кассе. Даже величественный Гри-Гри так и застыл на месте с расческой в руке. В его рыжих самодовольных глазах появилось выражение растерянности и странного испуга.

Вы, наверное, уже догадались, что когда я в следующий раз зашел за женой в парикмахерскую, я увидел ее сидящей перед трельяжем Леночки — так звали нового мастера. Да, да, именно так и было!

Но было еще и другое! Великолепный Гри-Гри появился в комнате ожидания и спросил: «Кто следующий?» И все промолчали. Он повторил свой вопрос, и тогда толстуха-блондинка (она опять оказалась рядом со мной) с легкой усмешкой сказала: «Я лично — к Леночке».

Гри-Гри скривился и… пошел к дверям. За сигаретами, в буфет!

«Да здравствуют молодые талантливые кадры! — подумал я. — И долой всякую надутую незаменимость! Везде и во всем!»

Я поднялся со своего стула, быстро сбежал вниз по лестнице, надел пальто в гардеробе и тут же подле дома купил в ларьке маленький букетик оранжерейных гвоздик в целлофановом пакете. Я сунул пакет с цветами во внутренний карман пальто, снова разделся и поднялся в парикмахерскую. Добродушная толстуха стояла рядом с моей женой и громко восхищалась искусством Леночкиных умных рук.

Мы спустились в гардероб, и тут я сделал вид, что забыл наверху свежую книжку толстого журнала. Я извинился перед женой и помчался — в пальто! — наверх, вызвал Леночку в коридор и, протянув ей пакет с гвоздиками, сказал:

— Я хочу вас поблагодарить от имени всех мужей за то, что вы делаете наших жен такими красивыми!

Она очень смутилась, но цветы взяла. И вдруг покраснела и сделала мне знак глазами. Я обернулся и увидел свою жену. Она стояла в коридоре и смотрела на нас. Вернее, на меня. Я не знал, как называется та прическа, которую ей сделала Леночка, но смотрела она на меня глазами разгневанного царя зверей!..

…На этот раз по дороге домой мы очень много смеялись. И о многом поговорили с женой. И никогда мне не было так хорошо и так легко, как в тот вечер.

Я не ревную больше мою жену, но если теперь мне не нравится что-то в ее поведении на людях, я говорю ей тихо: «Гри-Гри!» — и жена моя, как это говорится, «перестраивается на ходу». А когда ей не нравится мое поведение, она так же тихо произносит «Леночка», и тогда я перестраиваюсь.