Кингсли потер лоб и рассмеялся.

- Иезуит. Этого я и боялся. Так и знал, что они захотят тебя в свои ряды.

- Меня не вербовали. Это был мой выбор.

- Так это правда? Колоратка? Обеты? Все это?

Он сжал руки перед собой между коленями.

- Это самое реальное, что я когда-либо делал.

Кингсли поднял руки в знак поражения и замешательства.

- Когда? Почему? - Он отказался от английского и перешел на французский. Quand? Pourquoi?

- Знаю, ты с трудом в это поверишь, но я хотел стать священником с четырнадцати лет, - ответил Сорен на идеальном французском. Было приятно снова говорить на родном языке, слышать его, даже если каждое слово, сказанное Сореном, пронзало его сердце, словно меч. - С четырнадцати лет я мечтал стать иезуитом. Это все, чего я когда-либо хотел.

- Ты никогда мне не рассказывал.

- Конечно, нет. Когда я встретил тебя...

- Что?

Сорен не сразу ответил. Подбирал слова? Или просто мучил Кингсли молчанием? Кингсли помнил те длинные паузы перед ответом, словно этот блондин проверял каждое слово, как бриллиант под лупой ювелира перед демонстрацией. Кингсли мог прожить жизнь, умереть и снова родиться в ожидании одного крошечного ответа Сорена.

- Когда я встретил тебя, - повторил Сорен, - я впервые усомнился в своем призвании.

Кингсли позволил этим словам повиснуть в воздухе, прежде чем спрятать их в своем сердце и запереть.

- Ты думал, я попытаюсь отговорить тебя от этого? - наконец задал вопрос Кингсли, когда к нему вернулся дар речи.

- А ты бы попытался меня отговорить?

- Да, - без стыда ответил Кингсли. - Я и сейчас попытаюсь тебя отговорить.

- Ты немного опоздал. Я помазан. Понимаешь, религиозные саны священны. Их нельзя отозвать. Однажды священник...

- Навсегда священник, - закончил Кингсли знаменитую фразу. Он не был католиком, но достаточно долго ходил в католическую школу, чтобы узнать все, что ему нужно было знать об иезуитах. - Но иезуиты? Серьезно? Есть куча других орденов. Ты должен был вступить в орден, который принимает обет бедности?

- Бедности? Это и есть твоя проблема с иезуитами? Не целомудрие?

- Мы к этому еще вернемся. Начнем с бедности.

Сорен откинулся на спинку софы и оперся подбородком на руку.

- Рад снова тебя видеть, - произнес Сорен. - Выглядишь лучше, чем когда я видел тебя в последний раз.

- Последний раз, когда ты меня видел, я умирал в госпитале в Париже.

- Рад, что ты поправился.

- Не ты один, mon ami. Я должен поблагодарить тебя...

Сорен поднял руку, чтобы остановить его.

- Не надо. Пожалуйста, не благодари. - Сорен отвел взгляд в дальний конец комнаты. - После всего, что случилось, после всего, через что я заставил тебя пройти, самое меньшее, что я мог сделать, - это запугать врача.

Он натянуто улыбнулся Кингсли.

- Ты не просто запугал врача. Мне не стоит говорить, но мой... работодатель на тот момент решил меня сжечь.

- Сжечь?

- Стереть с лица земли. Позволить мне умереть в больнице было мило, чистый способ избавиться от меня и всего, что я знал. Врачи, они были готовы позволить мне умереть мирно. Я бы и умер, если бы ты не появился и не отдал встречный приказ.

- Я умею отдавать приказы. - На губах Сорена появилась мимолетная улыбка.

- Как ты нашел меня? Я про больницу.

- Ты указал меня ближайшим родственником, когда вступил во Французский иностранный легион.

- Верно, - согласился Кингсли. - Больше у меня никого не осталось.

- И указал нашу школу в контактах. Медсестра позвонила в Святого Игнатия, и оттуда позвонили мне.

- Как ты нашел меня сегодня?

- Не сказал бы, что ты держишься в тени, Кинг.

Кингсли пожал плечами, попытался, но не смог сдержать смех.

- Знаешь, это несправедливо. В тот день в госпитале я не мог открыть глаза. Ты видел меня в прошлом году. Я не видел тебя... слишком долго.

- Я был в Риме, в Индии. Не уверен, что хочу знать, где был ты.

- И правильно.

- Чем ты живешь сейчас?

Кингсли пожал плечами, вздохнул и поднял руки.

- Я владею стрип-клубом. Не осуждай меня. Это очень прибыльно.

- Я не осуждаю, - ответил Сорен. - Что-нибудь еще? Работа? Подружка? Жена? Парень?

- Никакой работы. Я в отставке. Нет жены. Но Блейз где-то тут. Она подружка. Вроде как. А у тебя?

- Девушки нет, - сообщил Сорен. - И жены тоже.

- Вот ублюдок, - сказал он, покачав головой. - Блядский иезуитский священник.

- На самом деле, не блядский иезуитский священник. Они еще не отменили обеты целомудрия.

- Как невнимательно с их стороны.

Кингсли попытался улыбнуться Сорену, но не смог. Пока нет.

- Целомудрие. - Кингсли произнес слово, словно проклятие. Это и было проклятие. - Я думал, ты садист. Когда ты стал мазохистом?

- Это риторический вопрос, или ты хочешь узнать точную дату моего помазания? Я священник. Как только ты твердо убежден в существовании Бога, не такой и большой шаг попросить у него работу.

Кингсли встал и подошел к окну. Снаружи просыпался и оживал Манхэттен. На Риверсайд-драйв он соседствовал с генеральными директорами, лауреатами Нобелевской премии и богатыми наследниками. Это были мужчины и женщины, владевшие городом. И все же единственный человек во всем районе, который что-то значил для него, сидел на софе в музыкальной комнате и не имел ни гроша за душой. Однажды у Сорена был цент. Несколько миллиардов центов. И он отдал все до последнего Кингу.

- Почему ты здесь? - Кингсли наконец задал вопрос этого вечера.

- Ты можешь пожалеть о том, что спросил об этом.

- Я уже сожалею. Полагаю, это больше, чем дружеское воссоединение? И думаю, ты здесь не для продолжения того, на чем мы остановились?

- А ты бы хотел?

- Да, - ответил Кингсли без колебаний. Казалось, Сорен не ожидал такого ответа.

- Кинг... - Сорен встал и подошел к нему у окна. Рассвет поднимался над Манхэттеном. Если бы рассвет знал, что делает, то уехал бы из города на ближайшем автобусе.

- Не произноси мое имя так, будто я ребенок, который сказал глупость. Я хочу тебя. Еще. Всегда.

- Я думал, ты будешь меня ненавидеть.

- Я ненавидел. И ненавижу. Но я не... Как я могу по-настоящему ненавидеть человека, который меня знает? - Кингсли изучал лицо Сорена периферическим зрением и до боли желал прикоснуться к нему, к его губам. Даже колоратка не могла сдержать его желание. Даже вся боль и годы не могли сдержать.

- Помнишь ту ночь, когда мы были в хижине, и...

- Я помню все наши ночи, - прошептал Кингсли.

Сорен закрыл глаза, словно Кингсли его ранил. Кинг надеялся на это.

- В ту ночь мы говорил о других. Мы гадали, есть ли где-нибудь еще такие, как мы.

- Я помню, - ответил Кингсли. Как только Сорен оживил воспоминание, Кингсли снова был подростком. Он лежал на спине, на раскладушке, обнаженный под простынями на животе. Сорен лежал рядом с ним. Кингсли ощущал тепло кожи Сорена на своей коже. Не важно, сколько раз они прикасались друг к другу, его всегда удивляло, насколько горячим был Сорен. Он думал, его кожа была холодной, холодной как его сердце. Бедра Кингсли пылали. Сорен порол его кожаным ремнем, они занимались любовью на раскладушке. Он знал, что это подростковая романтическая глупость, считать такой секс «занятием любовью», но ему необходимо было верить, что так и было, для них обоих. Ему необходимо было верить, что это был больше, чем просто трах.

- Помнишь, что ты сказал мне? - спросил Сорен. - Ты сказал, что найдешь всех нам подобных и положишь их к моим ногам.

- И ты сказал, что тебе не нужны сотни. Кроме... - Кингсли поднял обе руки, словно возрождал воспоминание между ладонями глядя между ними на воображаемый стеклянный шар. - Одной девушки.

- «Девушка, это было бы неплохо», - сказал я.

Кингсли рассмеялся: - Мы застряли в школе для мальчиков. «Девушка, это было бы неплохо» должно быть, наибольшее преуменьшение того, как сильно мы хотели трахнуть девушку для разнообразия.

- Я не хотел, чтобы ты думал, что мне тебя недостаточно. Ты знаешь, я...

- Знаю, - прервал Кингсли.

Кингсли знал, что Сорен, не как он. Для Кингсли, секс был сексом, и он занимался им, когда хотел и с кем хотел. Мужчина или женщина, или кто-либо между ними был - лишь вопросом творческого подхода. Сорен однажды рассказал ему, что считает себя натуралом, а Кингсли был единственным исключением из правила.

- Та девушка, о которой мы мечтали - я хотел черные волосы и зеленые глаза. А ты хотел зеленые волосы и черные глаза? Предполагаю, ты говорил о черной радужке, а не то, что ты планировал бить ее по лицу.

- Я не такой уж и садист. - Сорен улыбнулся, и мир превратился в утро от силы этой улыбки. Видел ли Кингсли когда-нибудь такую же улыбку? - Она будет необузданнее, чем мы с тобой вместе взятые.

- У нас были прекрасные мечты, не так ли? Но такая девушка? Неосуществимая мечта.

Кингсли однажды мечтал, что он и Сорен вместе проведут жизнь. Будут путешествовать по миру, посмотрят его весь, будут просыпаться вместе, засыпать вместе и трахаться на каждом континенте.

- Нет ничего невозможного, - ответил Сорен.

- Что ты имеешь в виду?

Сорен отвел глаза от солнца и посмотрел прямо на Кингсли.

- Кинг, - начал он и замолчал. Какими бы ни были следующие слова, Кингсли был уверен, что его мир уже никогда не будет прежним, как только они будут произнесены.

- Что?

- Я ее нашел.

Глава 5

Поначалу Кингсли не мог вымолвить и слова. Да и что тут можно было сказать? Что сказать другому разумному человеку, который внезапно смотрит на тебя и говорит, что видел единорога на обочине или встретился со святым Петром на прогулке?

- Ты ее нашел. Ты уверен?

- Никогда в жизни я еще не был так уверен. Включая мое призвание стать священником. Это она. Черные волосы и зеленые глаза. Зеленые волосы и черные глаза.

- Это невозможно.

- Ее глаза меняют цвет при свете. От зеленого до черного и обратно. Когда я впервые увидел ее, на ее черных волосах были зеленые пряди. Она дикая и сквернословит, и сказала мне, что я идиот. Она не только сказала это мне, это была первая ее фраза, произнесенная в мой адрес.