И сейчас его устроит любая из комнат. Ему хотелось согреться, раздеться и быть пьяным в эту самую секунду. Он побежал вверх по ступенькам, открыл дверь и захлопнул ее за собой. Но ее не запер. Никогда ее не закрывал. В доме всегда кто-то находился, всегда приходил или уходил. И люди закрывали двери, чтобы укрыться от варваров. Он сам был варваром. Зачем ему скрываться от самого себя?

Как только он вошел в дом, то снял пальто и бросил его на пол. Кто-нибудь позаботится о нем. Кто-то всегда это делал. До его слуха донеслось, что из глубины дома звучит музыка. «Блейз», - подумал Кинг. Она почти каждую ночь оставалась здесь, даже когда он не трахал ее. Ей, кажется, нравилась фортепианная музыка, или у нее получалось хорошо притворяться.

Он поднялся по ступенькам, но остановился на предпоследней. Музыка... не похоже, что она исходила из стереосистемы или радио. Нет, она звучала ближе и живее. Живая.

- Черт. - Кингсли быстро спустился вниз. В его доме было одно правило, одно единственное. Никто не смеет прикасаться к роялю в музыкальной комнате. Никто. На него можно было только смотреть, но не трогать, никогда не играть, даже замечать его присутствие. Кто бы ни осмелился прикоснуться к нему, будет выкинут на улицу и ему навсегда запретят пересекать порог этого дома. Человек, проигнорировавший единственное правило Кинсли, будет проклинать тот день, когда научился играть на чертовом фортепиано.

Кингсли распахнул дверь в музыкальную комнату.

Он остановился.

Он уставился.

Он не дышал.

Не может быть...

Может.

В комнате было темно, но Кинг видел, кто играл на рояле. И даже если бы не мог видеть, то все равно бы понял, что это он. Только один человек, когда-либо знакомый ему, мог играть так искусно без нот, даже не смотря на клавиши. Серебро уличного света проникало в комнату и отбрасывало круг на волосы пианиста.

На светлые волосы.

Сорен.

Застыв на месте, Кингсли не мог ничего сделать, кроме как стоять и слушать, и смотреть, и ждать, и гадать. Почему? Как?

Музыка, Бетховен, предположил Кингсли, согревала комнату, и, казалось, звук стелился над полом, словно дым, и поднимался вверх по стенам и потолку. Кингсли вдыхал ее будто ладан.

Фрагмент закончился. Финальная нота поднялась, как тлеющий уголек, а затем упала на пол и превратилась в пепел.

Потрясение лишило Кингсли храбрости, но теперь оно вернулось к нему. Он не мог добраться к мужчине еще быстрее. Он поспешил вперед, и пианист закрыл крышку и встал. Больше десяти лет прошло с тех пор, как Кинг видел его, видел собственными глазами. Кингсли почти перестал надеяться увидеть его снова. Они причинили друг другу столько боли, и кое-кто заплатил высочайшую цену за их секреты. Но все это было в прошлом. Сейчас все между ними будет намного лучше. Никой скрытности. Никакой лжи. Кинг отдаст ему свое сердце, тело и душу, и на этот раз ни о чем не попросит взамен.

Но как только пианист встал, Кингсли заметил в нем изменения. Он выглядел так же, только немного старше. Сколько времени прошло с тех пор, как они стояли друг перед другом, лицом к лицу? Должно быть, ему, двадцать девять, верно? Боже, теперь они взрослые мужчины. Когда это произошло? Если это возможно, он был еще красивее, чем помнил Кингсли, и выше тоже. Как могло случиться, что он стал выше? Его одежда, так или иначе, была намного строже. Он был во всем черном.

Все черное, кроме одного белого пятна.

Белого квадратика.

Белого квадратика на шее.

Пианист улыбнулся ему улыбкой, в которой было веселье и лишь намек на извинение. И ни капли стыда.

Черт.

Кингсли скептически смотрел на него. Он сделал небольшой шаг назад.

Нет... не так. Что угодно, кроме этого. Все остатки надежды, находившиеся секундой ранее в сердце Кинсгли, разбились и умерли, словно последняя блуждающая нота симфонии.

Старая любовь, старое желание курсировали по его венам и сердцу, и ничто не могло их остановить.

Он посмотрел в глаза светловолосого пианиста, глаза священника, и выдохнул, задержанный воздух.

- Mon Dieu...

Бог мой.

Глава 4

Целую вечность они молча смотрели друг на друга.

Наконец, Кингсли поднял руку.

- Подожди здесь, - сказал он и развернулся. А затем вновь повернулся. - S’il vous plait.

Сорен молчал, но даже если и хотел что-то сказать, Кингсли ушел до того, как тот успел открыть рот.

Кингсли вышел из музыкальной комнаты и захлопнул за собой дверь.

Как только он оказался один в коридоре, Кингсли прижал ладонь к животу. Волна головокружения прошла сквозь него. Он переборол ее, поднялся наверх в спальню и переоделся из промокшей от дождя одежды в сухую. Схватив мыло и полотенце, вытер лицо, смыл вкус Джастина с языка, убрал дождь с волос и пригладил их пальцами. Меньше чем через пять минут он снова был похож на себя - темные волосы длиной до плеч, темные глаза, оливковая кожа, унаследованная от отца. Он выглядел так же, как и десять лет назад? Был еще более привлекательным? Менее? Сорену уже все равно, как он выглядит?

- Сорен... - прошептал он его имя словно молитву. Сколько времени прошло с тех пор, как Кинг произносил это имя вслух? Что он здесь делал? В прошлом году Кингсли умирал в госпитале во Франции, умирал от инфекции из-за пулевого ранения. В те дни, после операции, он ничего не помнил, кроме нескольких минут визита Сорена. Он был слишком слаб, почти без сознания. Только слышал, как голос Сорена обращался к доктору, требуя, чтобы те позаботились о нем, вылечили его, спасли. Тогда Кингсли думал, что все это было сном, но, когда очнулся, обнаружил подарок - доступ к счету в швейцарском банке с более чем тридцатью миллионами долларов на нем, и понял, что все это было реально.

Должно быть, это он и был. Это был последний раз, когда они виделись. Кингсли знал, что деньги, лежащие на банковском счету, были кровавыми - так Сорен извинялся за то, что произошло между ними. Как только Кингсли потратит первый цент, то примет это извинение. Теперь они были в расчете. Никаких незавершенных дел.

Так почему Сорен здесь?

Кингсли сделал глубокий вдох, но это не помогло ему успокоиться. Голова кружилась от шока. Он рассмеялся без всякой причины. Как бы ему ни хотелось, он не мог оставить Сорена одного, ждать его всю ночь в музыкальной комнате. Ему нужно вернуться, поговорить с ним, посмотреть ему в глаза и узнать, чего тот хочет. И он сделает это. Он может. Некоторые из самых опасных мужчин в мире мочились под себя при одном только упоминании имени Кингсли. Люди его боялись. И правильно делали. Он не боялся никого.

Он сделал еще один вдох и приготовился выйти из ванной и встретиться с Сореном. Но затем шагнул назад, поднял ободок унитаза, и его вырвало так сильно, что на глазах выступили слезы.

Убедившись, что полностью опустошил желудок, Кингсли сел на холодный кафельный пол и дышал через нос. Он рассмеялся.

В этом весь он, прошло одиннадцать лет, а Сорен все еще мог сделать это с ним, не говоря ни слова. Будь он проклят.

Кинг медленно встал и снова прополоскал рот. Он мог убежать. У него были деньги. Он мог уйти. Мог выйти через заднюю дверь, улететь и скрыться навсегда.

Но нет, Кингсли должен поговорить с ним. Он мог поговорить с ним. Этого требовала его гордость. И если Сорен нашел его здесь, то найдет где угодно.

Стоя перед музыкальной комнатой, Кинсгли заставил руки перестать дрожать, а сердце неистово колотиться.

Он с размаху распахнул дверь и вошел.

Сначала он не заметил Сорена. Он ожидал увидеть его на диване или на одном из стульев. Или, возможно, даже стоящим у окна или сидящим за роялем. И точно не ожидал увидеть Сорена, заглядывающего под крышку рояля. Он включил лампу, и теперь теплый свет наполнял комнату.

- Что ты делаешь? - спросил Кингсли, подойдя к роялю и тоже заглянув под крышку. Он говорил ровным голосом.

- У тебя фальшивые басы. - Сорен нажал на клавишу и повернул струну внутри рояля. - Не стоит ставить рояль у окна. Слишком большой перепад температуры.

- Я его передвину.

- Когда в последний раз ты его настраивал? - спросил Сорен.

- Никогда.

- Заметно, - Сорен нажал еще одну клавишу, повернул еще одну струну. Кингсли наблюдал за руками Сорена, пока тот работал. Большие, сильные и безупречные руки. Его одежда изменилась, он стал выше, красивее, и теперь он священник. Но его руки не изменились. Они были такими же, какими их запомнил Кингсли.

Сорен выпрямился и опустил крышку на место.

- Механика жесткая. На нем не часто играют?

- Ты был первым. Никому не позволено на нем играть.

- Никому? Тогда прими мои извинения за игру.

- Не стоит. Когда я говорю, что никому не позволено, я имел в виду... никому, кроме тебя.

Сорен поднял глаза и посмотрел на Кингсли. Кингсли потребовалась вся его решимость, мужество и оставшийся в его крови алкоголь, чтобы не разорвать зрительный контакт. Сорен всегда так на него смотрел, из-за чего Кингсли хотел во всем ему признаться. Даже тогда, когда они были подростками, у него была эта сила. Но Кингсли молчал, скрывал свои секреты. Они больше не мальчики.

- Я позвоню кому-нибудь, - наконец произнес Кингсли. - Я его настрою.

- Позвони в музыкальный магазин. Они порекомендуют хорошего настройщика.

Кингсли и Сорен изучали друг друга, и только рояль их разделял.

- Хочешь дальше говорить о рояле, или мы перейдем к настоящему разговору? - поинтересовался Сорен.

Кингсли натянуто улыбнулся и сел за рояль. Адреналин спал, но дезориентация осталась. Если он проснется и обнаружит себя в постели, и поймет, что все это было сон, то не будет удивлен.

- Значит... приходской священник? Доминиканец? Францисканец? - спросил он, старые слова вернулись к нему, как язык, на котором он бегло говорил, но который не использовал годами.

- Иезуит, - ответил Сорен, сев на черно-белую полосатую софу напротив скамьи рояля.