Глава пятая

Умирал бык Клавдей…

Кто его так прозвал, один бог ведал. Но с Клавдеем у Соли было связано многое. В военные годы пришлось отшагать немало долгих верст на железнодорожную станцию с телегой, груженной хлебом. Пары боронила, пахала поля и огороды. Лошади все были раскреплены за постоянными колхозными работниками, а временным, как Соля, доставались быки. Соля облюбовала Клавдея, неторопливого, спокойного, чуть ленивого, но бесхитростного: на телегу сколько хочешь наваливай мешков, повезет, если с места стронет. Ободья согнутся, спицы полопаются, а Клавдей от тяжелой ноши не откажется, будет упираться, пока хватит сил. Привыкла за тяжелые военные годы Соля к Клавдею, и когда выпадала другая работа, то скучала по своему нежданному-негаданному другу. Честно трудился Клавдей, не испрашивая ни благодарности, ни покоя на старость.

А она пришла с последним военным годом. «Остарел Клавдей», — говорил председатель Пим Пимыч, намекая членам правления, пора, мол, на суп-лапшевник пускать. Этим летом на Клавдее возили только воду косарям. Три-четыре лагушки с холодной колодезной водой в телегу — вот и вся поклажа. Сегодня, привезя воду в Лекаревский колок, Клавдей остановился, потом закачался, словно по лбу его ударили обухом колуна, но на ногах еще устоял. Почувствовав неладное, бабы освободили его от упряжи. Клавдей отошел в сторонку, даже попробовал пощипать зеленой травы, словно не хотел признаваться в своей немощи и стыдился ее. Но вдруг, как человек, опустился на одно колено, будто прощался с землей, подогнул и вторую ногу, словно в благодарность хотел поцеловать ее, эту землю, своими шершавыми губами, но, так и не достав, повалился на бок. Упав на землю, вытянул шею и ноги. Медленно и тяжело вздымались бока Клавдея. В добрых серых глазах стыла не печаль по пройденному пути, а осознание честно отданной людям силы. Не было в них страха, хоть Клавдей, наверное, и понимал, что пришел конец всем его дорогам.

Бабы, наблюдавшие за быком, тихонько отошли за кусты. Все молчали. Их судьбы, работа были связаны-переплетены с судьбами вот таких быков, как Клавдей, и разных там лошадей — Рыжков, Карьков, которые честно отработали войну на этих хлебных полях, а сейчас умирали почти по-человечески: гордо и неприметно.

Соля «забивала» силосную яму у фермы. Но, узнав от возчиков, что с Клавдеем «че-то деется», бросила все, побежала в Лекаревский колок. Успела. Глаза Клавдея хоть осоловели, но смотрели в небо еще живым взглядом. Бык узнал свою хозяйку. Сделал слабую попытку поднять отяжелевшую голову, но парализованные мышцы уже не слушались, голова бессильно упала на землю. В последний раз Клавдей глубоко вздохнул, потом резко дернулся и затих. Соля погладила его изъеденный паутами широкий лоб и медленно зашагала по коноплянику к силосным ямам.

«Прощай, Клавдеюшка, прощай!» — будто человеку говорила Соля, шагая по высокой пахучей конопле напрямик, без тропинки.

«Вот животина умерла, а жальчехонько, — думала Соля, — потому как вместе-рядышком бились в трудные года на этой земле. И называть-то их стали человеческими именами, надо же… Ну, ладно, еще раз прости-прощай, Клавдеюшка… Ты закончил свой круг, нам надо идти дале…»

В этот вечер управились с силосованием, «забили» последнюю яму, восьмую по счету. Еще две, девятую и десятую, оставили для подсолнухового силоса, который должен был пойти осенними днями.

В колхозе с работой стало полегче. Соля с согласия начальника почты приспособила к разносу писем и газет сына, Лешку, а сама на несколько дней отпросилась в лес, на «оборки». Надо было думать о зиме, о дровах. Одной рубить неспособно, не вырубишь много. А в лесу на делянах, которые во время заготовок дров выбирались не чисто, оставалась всякая мелкота, нежаркая осина, прель. Оставались и дровца — «оборки». Будто ягоды на ягодниках. Приходи, собирай и увози, слова никто не скажет, потому как деляна уже выбрана. Еще и лесник даже похвалит за «санитарную чистку». Не одна Соля ездила в военные годы на «оборки». «Многие солдатки знали эту дорогу, трудную, тяжелую, но необходимую. Здешние морозы не спрашивают, есть мужик в доме или нет, так верескнут, что дом выстынет, и пойди его потом оттопи.

Гутя Куркина, узнав, что Соля собирается на «оборки», сказала:

— Одна надцедешься, не езди одна.

— А кого я подберу? Все в деле.

— Как кого? Есть у тебя напарник — мой Матвей. Он клопа сейчас давит. Бери Матвея, и с богом.

— Хватит тебе нахохатывать, Гутька!

— А чего? Сено вы косили…

— Косили, сама знаешь.

— Ну, дрова не сгорят. В Шабурских падях дровца такие, что бензином обливай, сразу не разгорятся. Вон у меня одна поленница третьегоднешняя из Шабурской пади стоит, никак не кончится: с вечера в печь не положишь сушить — утром хрен, а не лепешки!

— И язык у тебя какой-то стал… верченый…

— А, с быками да лошадьми извертишь. Хорошо, что тебе Клавдей попался. Клавдей на нашем конном дворе — интелего! Культурный бык! Куда скажешь, туда и поворачиват.

— Умер Клавдей… Нет больше Клавдея.

— Поробил, сердешный. Если пересчитать его труды да собрать на счетах в кучку, трактор «Натик» позавидует, так-то!

— И то верно, — согласилась Соля. — Да кто вел учет… Жил, робил, помер — вот и вся недолга. Ты о Матвее-то всерьез?

— Всерьез-нарошно, — сказала Гутя загадкой.

Соля не поняла:

— На самом деле не шутишь?

— Ну, какие шутки, когда речь о дровах идет.

— А не приревнуешь? — затаив улыбку, спросила Соля. — Мужик он, а я — баба… Хоть и солдатка… В смысле, все еще я — женского роду.

— Ну, если Матвей сдумат к тебе перебежать, то я в придачу от своего хозяйства бидон меду выделю и гусиный пестерь луку.

— Это что же так?

— А чтобы было сладкого не досыта, горького не до слез, — опять загаднула Гутя. — Любит меня Матвей или нет, — одно дело, а тебя не обидит — это друго дело.

— Ну и смелая ты, — сказала Соля. — Я бы своего мужика…

— Посадила на божницу и молилась?

— Не совсем так, но…

— Тебе «но», а мне все одно.

— Все одно, так и лазили бы в окно, а то двери рубят, — не осталась в долгу Соля. — Ладно, подруженька моя задушевная, спасибо и на добром слове.

— Как это «на слове»? Я о деле говорю, забирай Матвея! А то, лежа на печи, продавит кирпичи.

— На серьезе?

— На полном!

— Ой, Гутька, боюсь я…

— Да ты че? Я Матвею зенки-то повыверну, если он…

— Не за него, за себя боюсь.

— Не бойся, — сказала Гутя чуть слышно, — ты — сильная.

Выехали затемно и по перворосу добрались до Шабурских падей. Как ни планировала Соля обернуться в однодневку, без ночевы, не получилось, больно хилыми были «оборки». То ли возчики попались старательными, то ли кто уже прошелся по делянам: только сучье-мелкотье и осталось. Три кряжика, правда, нашли на самой дороге, в глубокой, расхлестанной машинными колесами колдобине. Видимо, шофер, вызволяя машину, сбросил их, а поднимать одному такую тяжесть было не по силам. Сняли бричку-бестарку с передка, привязали кряжики к передку крепкой веревкой и по лесной грани подтянули к поленнице.

— Потно достались, жаркими будут и зимой, — сказал Матвей, укладывая кряжи в самую основу. От кряжей и сучье-мелкотье сразу стало похожим на поленницу.

Прошелся вдоль неказистой поленницы, шагами измерил. Ширина была известной — метр, так, в основном, рубили в этих местах. Что-то посчитал в уме, углем по-мараковал на куске бересты:

— Куба три и выйдет, не больше. Машину за тремя кубометрами брать, овчинка выделки не стоит. Надо, Соля, гнать до пяти.

Гнать-то гнать, а когда? Солнце уже давно запало. Чернота лесной ночи надвинулась, плотная, звенящая от комаров. В темноте хромоногий Карько, которого выделил Пим Пимыч, и вторую ногу нарушит. Да и что отыщешь в темноте? Пни только и ямы в придачу. И опять же Матвей прав, придется наймовать машину. А за тремя кубами машинка действительно обойдется дороже дров.

— Заночевать уж, что ли, — задумчиво сказала Соля. — А поутру раненько и добрать. Я в шестом квартале заприметила рясную «оборку» — сплошь березняк. Только в грязи он, под колеса, видно, подкладывали. Да че, грязь не сало, помыл — отстало. Почищу дома железянкой. А, Матвей?

— Дак за чем дело стало?

— Гуте я обещала, что управлюсь однодневкой…

— Обещание — одно, а неконченое дело — другое. Если не добрали до машины, то какой смысл было ехать… Не на лошади же вытащишься сюда.

— Верно, не на лошади.

— Я сейчас костерок разведу, чай поставлю.

Быстро задымил, отгоняя мошкару, костер. Лесной чай-гамыра начал в ведерке наливаться краснотой.

— Тут ручей неподалеку, проточная вода, — сказал Матвей. — Я искупнулся, когда за водой ходил. Хошь пойди, сведи комариный зуд. Так хорошо! Будто в бане побывал.

— И то правда, — согласилась Соля. — Ты вот этой корзиной займись: лук там, огурцы, помидоры… Я быстряком…

Она нарвала травы-мыльнянки и пошла к ручью.

По-стариковски добродушно ворковал ручей. Несмотря на жаркий день, вода в нем была холоднющей, видимо, где-то неподалеку, вверх по течению, били ключи. Под лунным светом на мелководье вода была похожа на серебряный гарус, которым вышивают скатерти, струи-нити можно было различить, взять в руку и на самом деле начать вышивать. Завороженный этим переливчатым светом, мелкий сосняк стоял задумчивый, серьезный.

Соля разделась, отыскала место поглубже, окунулась. Растерла в ладонях траву-мыльнянку… Потом долго лежала на спине, на несильном течении. То ли от этой холодной воды, то ли от свежего лесного воздуха в тело пришла необыкновенная, словно неведомая доселе сила, оно показалось ей молодым…

У костра было по-домашнему уютно: прел густым ароматом лесных трав самодельный чай, булькотила в котелке похлебка, матово светились пластики сала на расстеленной газете, ровной горкой лежали помидоры и огурцы, хлеб, настоящая пшеничная подовая булка, был не нарезан ножом, а разломан, потому как мягкий хлеб нож только искромсает; на столе, точнее на пне, на котором Матвей и пристроил всю снедь, темнела бутылка красного вина.