Серьезно. Хватит болтать, Джеймс. Заткнись, сейчас же.

— Они не помогают.

— Помогают.

— Нет.

— А почему нет? Как ты чувствовал себя, принимая лекарства?

— Как робот. Бесполезный робот, — я не хочу с ним разговаривать. Он просто такой саркастичный засранец, что я ничего не могу с собой поделать.

— Ладно, отвечай честно. Когда ты понял, что они заставляют тебя чувствовать себя роботом, когда ты их принимал или после того, как ты перестал их принимать?

— Какое это имеет отношение к делу?

— Ответь на вопрос.

Раздраженно пыхтя, я принимаю сидячее положение, свесив ноги с края кровати. Впервые я замечаю его внешность. На нем бежевые брюки и белая рубашка со шнурком, висящем на шее. Он ненамного старше меня, но одевается как дед.

— После. Я не замечал, когда принимал их, потому что, как я уже сказал, я был гребаным роботом.

Я перестал принимать их после смерти отца, потому что мне это было необходимо. Внезапно я столкнулся с огромной ответственностью и нагрузкой, с которой я не смог бы справиться без дополнительной энергии, более длительных часов бодрствования.

— А может, ты и не заметил, потому что, пока тебя лечили, ты действительно чувствовал себя хорошо, а не прикидывался, как сейчас, что хорошо себя чувствуешь.

— Вы зря теряете время. Разговорная терапия тоже не работает.

— Ну, конечно этого не случится... если ты не будешь говорить.

Да пошел ты на хер.

— Сегодня опять приходил твой брат.

— Я не хочу…

— А Тео снаружи.

Теодор. Его имя заставляет мою грудь сжаться, а живот наполниться чувством вины. Это первое чувство, которое я испытал с тех пор, как попал сюда, и мне это не нравится. Я могу бороться с этими чувствами только с помощью гнева.

— Я не хочу его видеть.

Он должен забыть обо мне, черт возьми!

      — А почему нет? Он переживает за тебя, как и твой брат.

      — Они не должны этого делать.

      — Почему нет?

      — Потому что я причиняю им боль. Они беспокоятся обо мне, но не должны, я этого не стою.

      Моя психическая болезнь, мои проблемы... они заразны. Они не просто влияют на меня, они распространяются на других людей, людей, которые рядом со мной. Это эгоистично — продолжать жить, хранить боль от близости ко мне в своих сердцах.

— Так ты считаешь их глупыми?

— Что? Нет! Конечно, нет.

— Но они тратят свое время, волнуются за кого-то, кто этого не стоит. По-моему, это не слишком разумно.

— Прекрати, — выплюнул я, качая головой в попытке разобраться в своих мыслях. — Ты искажаешь мои слова.

Где тот отстраненный, делающий заметки, фальшиво сочувствующий профессионал, с которым я привык иметь дело? Этот парень вообще квалифицирован?

— Джеймс, — говорит он низким и серьезным голосом. — Если бы я пришел сюда и начал задавать общие вопросы из списка, глядя на тебя сверху вниз и записывая свои наблюдения, ты бы ответил мне?

Мммм…

— Может быть, я и не веду себя так, как принято, может быть, не буду ходить вокруг да около и пересказывать все, что узнал из учебников, но я квалифицированный специалист и могу тебе помочь. Просто позволь мне.

Хммм, ну это другое дело. Это звучит так, как будто он просит моего разрешения, а не запихивает в мое горло диагнозы и лекарства. Я также не могу не задаться вопросом, есть ли у него какие-то магические способности чтения мыслей.

— Это никогда не проходит. Депрессия. Чувство, что я сломан, — я говорю, уставившись в пол. Сказать ему хоть что-нибудь достаточно трудно. Я уже рассказал этому психотерапевту больше информации о себе, чем когда-либо раньше, и у меня нет смелости наблюдать за его реакцией, как я это делал. — Даже когда я чувствую себя хорошо, она все еще там, дразнит меня, говорит мне, что вернется.

— Ты говоришь, что-то говорит тебе. Это голос? Голос, который не твой?

— Нет-нет. Это не голос сумасшедшего, — я понимаю, что, вероятно, это не подходящая терминология, когда я застрял в психиатрической палате и немедленно извиняюсь. — Прости, я просто хочу сказать... это мои собственные мысли. Знаешь, как будто ты молча разговариваешь сам с собой? Это мои собственные мысли, говорящие со мной. Я не слышу голоса. В этом есть смысл?

— Здравый смысл. Итак, в твоем сознании депрессия делает тебя сломанным?

— Да.

— Может, и так. Это не значит, что люди не должны заботиться о тебе. Ценить тебя. Что еще более важно, это не значит, что ты не должен ценить себя.

— Ты не понимаешь, что я пытаюсь сказать. Меня нельзя исправить.

Я родился таким. Я боролся с этой темнотой, с этой пустотой, сколько себя помню.

— Как и трехногий щенок, но ты конечно же можешь поспорить, что кто-нибудь может полюбить твою задницу.

      — Это не одно и то же, и ты это знаешь.

      — Я расскажу тебе все, что знаю в данный момент. Я знаю, что двое мужчин спрашивают о тебе каждый день, отчаянно желая увидеть тебя. Они переживают за тебя, и ни один здравомыслящий человек не становится эмоционально привязанным к роботу, как ты называл себя ранее. Итак, Джеймс, я думаю, что ты лжешь мне. Я думаю, ты не рассказываешь мне о настоящем себе, Джеймсе, о котором так заботятся эти люди. Почему так?

Я отрицательно качаю головой. Я знаю, что он пытается сделать, но это не сработает.

— Макс должен любить меня. Я его брат. А Теодор... его сердце слишком велико, чтобы видеть плохие вещи.

А там так много плохого. Так много темноты. Пустоты. Я... я слишком устал.

— Хочешь знать, что я думаю?

Не очень.

— Продолжай.

— Я думаю, что ты концентрируешься на плохом, потому что это легко.

— Легко? — Какого хрена? — Ты думаешь, то, что я чувствую, легко?

— Я думаю, что легче принять вещи, которые никогда не улучшатся, чем бороться за них, чтобы стать лучше.

— Тебе вообще позволено говорить такие вещи? Разве это не противоречит какому-то своду правил психотерапевта? Это не очень профессионально.

— А другие профессионалы, которых ты видел, тебе помогли?

— Нет.

— Тогда, возможно, пришло время попробовать другой подход.

Впервые, я смотрю ему прямо в глаза. Выражение его лица не дрогнуло, как будто он искренне верит, что у меня есть надежда. Я восхищаюсь его оптимизмом, но сам не могу его почувствовать.

— Я сражался всю свою жизнь. Это не помогает, — слезы жгут мне глаза, и я молюсь, чтобы они не потекли. Потому, что я здесь — грязный, небритый, с забинтованными запястьями, — и видно, что я сломлен, что я неудачник. Мне не нужно подкреплять это осознание, плача перед ним.

— Здесь ключевое слово — я. Никто не способен прожить эту жизнь в одиночку, Джеймс. Когда твоя лодка дрейфует от берега, это нормально — использовать якорь для поддержки. Нам всем нужен якорь. Если бы люди не любили нас, мы бы просто уплывали все дальше и дальше.

— Что, если... — я хочу замолчать. Хочу свернуться калачиком на боку и снова сдаться. Это больно, но он прав. Сдаться легче, чем это. — А что, если я уже зашел слишком далеко, чтобы спастись?

— Ты почти сделал это, но твой якорь, Теодор, удержал тебя на месте. Теперь тебе нужно совершить путешествие обратно на берег. Это долгий путь, и это нормально, что тебе нужна помощь, чтобы добраться туда. Вот для чего я здесь. Вот для чего тебе нужны лекарства. Вот для чего нужны люди, которых ты любишь. Ты ведь любишь их, правда? Макса, Теодора.

— Конечно, люблю. — С чего бы ему об этом спрашивать? Я пытался уйти от них, потому что люблю их. Я попытался освободить их.

— Роботы не могут любить, — говорит он с самодовольной ухмылкой.

Внезапно я начинаю смеяться.

Смешно? Ты забыл, где находишься? Что за цирк ты устроил? Тебе не над чем смеяться.

И вот смех затихает, сменяясь проклятым узлом печали, ненависти к себе, туго стянутым внутри моего живота.

— Думаю, на сегодня хватит, — говорит Питер.

Я чувствую странный укол разочарования. Он пока не может уйти. Он сказал, что поможет мне, но не сделал этого.

— Ты сегодня хорошо поработал. Спасибо, что поговорил со мной.

Я до сих пор не могу поверить, что это действительно так. Все, что я сделал с того момента, как проснулся, это молча проклял ублюдка, который спас мне жизнь, и подумал о том, как добиться успеха в следующий раз. Какое-то время я даже думал о том, чтобы заговорить, сказать все правильные вещи, которые, я знаю, они хотят услышать, чтобы меня выписали. Тогда я смогу уехать туда, где понадобятся дни, чтобы найти мое тело.

Но я не поэтому сегодня разговаривал с Питером. Я говорил, потому что ничего не мог с собой поделать. Питер задавал правильные вопросы, вопросы, которые никто никогда не задавал раньше. Он обращался со мной как с человеком, а не как с больным, пробил мои стены, и это застало меня врасплох. Может быть, так не будет продолжаться. Может быть, снова наступит темнота и напомнит мне, что это часть меня, что она никогда не уйдет.

Но сейчас... Сейчас я чувствую себя немного... лучше.

— Пока я не ушел, — бормочет Питер, вытаскивая конверт из папки, которую держал в руках. — Это от Тео. Не открывай его, если ты не готов. Это нормально не быть готовым. Но если ты это сделаешь и захочешь поговорить о том, что внутри, ты знаешь, как до меня добраться.

Кивнув, я беру конверт.

— Хорошо, — шепчу я, и слово дрожит на моих губах.

Я провожу большим пальцем по коричневой бумаге. Внутри что-то небольшое и твердое. Он заинтриговал меня, но не настолько, чтобы открыть его, поэтому я засовываю его под подушку.

— О, еще кое-что, — добавляет он, поворачиваясь на пятках, когда достигает двери. — Если ты захочешь послушать его, тебе понадобятся наушники и зарядное устройство, которые есть у меня в кабинете.

Правда. Здесь есть правила относительно любого вида веревок, шнуров, чего-либо острого или чего-нибудь достаточно мелкого, что может быть проглоченным.

Теперь я еще больше боюсь его открывать. Это телефон? Он записал для меня сообщение? Я не могу с этим справиться. Ещё нет. Услышав его голос, я буквально задохнусь от стыда.

Почему он не может просто уйти? Разве он не понимает, что это к лучшему? Что я не стою его боли?