— Значит, самый юный новосел освобождаемого Пешта.

— Вас к аппарату, — протянул трубку телефонист.

— Товарищ подполковник, — негодовал Думбадзе, — вот звери, а!..

— Да не тяни ты, говори… — торопил его Жаров.

— Мальчишку лет четырех из окна с третьего этажа на мостовую вытолкали. Я не удержался и прямо из батареи по ним в окна.

— Бей, Никола!..

После двухдневных боев полк Жарова вышел к проспекту Андраши. Прямая стрела магистрали пересекает почти весь Пешт, а внизу под землею здесь пролегает метро.

— Это лучший проспект столицы, — сказал молодой Ференчик. — Но здесь не живет ни один рабочий.

— Теперь, Йожеф, — ответил Жаров, — ваш Пешт. Рабочие строили этот проспект, им и жить тут.

— А знаете, я еще вылечусь и поработаю на свою власть. Надо — я и воевать пойду за нее.

Поздно вечером Жаров заглянул в подвал разведчиков. Они только что поужинали и шумно беседовали за еще не прибранным столом.

— Да у вас гость тут, — рассмотрел Андрей венгра в гражданском.

— Поговорить зашел, — свой человек, инженером на машиностроительном будет, коммунист, — сразу выложил все Голев.

Со стула встал невысокий мадьяр, с чисто выбритым лицом, на котором маленькие, чуть заметные усики. Он степенно поклонился и с достоинством произнес:

— Имре Храбец.

Жаров пожал руку, и они разговорились.

— Если б не ваши солдаты, Будапешт умер бы с голоду, — переводил Орлай слова Имре, когда заговорили о жителях столицы. — Немцы вывезли все, а что не вывезли, уничтожили.

— У советских людей доброе сердце.

— Нам ли не знать!

— Вы состоите в партийной организации? — сменил Жаров тему.

— Да, у себя на заводе.

— Чем же сейчас занимаются коммунисты?

— Готовят к пуску завод, они убеждают жителей не медлить и восстанавливать все разрушенное. Они берут на учет остатки продовольствия и помогают местным органам наладить снабжение. Ваша армия все трофеи отдает жителям, и они хоть что-нибудь получают. Знаете, как никогда, дел много.

Он увлеченно рассказывал о жизни военного Пешта. Только на передовой, под самым огнем население отсиживается в подвалах. А чуть сзади, где потише, оно давно на улице, на заводах, в мастерских. Весь трудовой Пешт всем сердцем торопит Советскую Армию и, чем может, помогает ей.

Жарову невольно вспомнился сегодняшний случай. Роты ушли вперед. Пушки отстали. Им невозможно пробиться сквозь горы кирпича, битое стекло, спутанную проволоку, вывороченные рельсы трамвая. Березин спустился в подвалы двух-трех зданий и попросил помочь. Ему даже не пришлось агитировать. Все взрослые и масса ребятишек поднялись наверх. Нет, они явились не из страха, им никто не угрожал, не приказывал даже. Они пришли по зову своей совести.

Но Имре рассказал и про других. Вот тут близко в подвале отсиживается банкир Пискер. Уехать он не успел. Этот день и ночь об акциях хнычет, ценные бумаги оплакивает. Или еще — один промышленник Кислингер. У него макаронная фабрика. Так он и не хочет пускать ее. Видите ли, какие деньги будут, не знает:

— А ну, разыскать! — приказал Жаров Якореву.

— Зато многие, — продолжал инженер, — просто воспрянули духом.

— Смотрите только за пискерами да кислингерами: эти оружия не сложат, — предостерегал Березин.

Подвал, в котором отсиживался фабрикант, оказался рядом, и Максим быстро доставил его к Жарову.

— Бела Кислингер, — угодливо кланяясь, снял он шляпу.

— Почему не работает фабрика? — в упор спросил командир полка.

— Война же! — развел тот руками, отступая шаг назад.

— А вы видите, люди голодают, видите? — наступал на него Жаров.

— Да, но…

— Фабрика разбита?

— Да нет, то есть, крыша только… — путаясь, заметался Бела.

— Так вот, завтра приказываю пустить фабрику! Продукцию сами реализуйте, чтоб жителям поступала. Слышите, чтоб вся поступала. Как сделать, со своими властями согласуйте.

— Пустим… согласуем… — кланялся он, пятясь к двери.

— Не пустите — отберем фабрику, сами пустим, пригрозил Жаров.

По дороге в штаб Андрей поднялся на верхний этаж, где размещен наблюдательный пункт.

Угрюм и мрачен вечерний Пешт. Огненной дугой стоит над ним пламя пожарищ. Бесконечны руины зданий, еще не остывших от взрывов. Хмуро смотрят провалы искалеченных стен и мертвые глазницы окон. Несмолкаемо гудят бомбардировщики, и мощные удары бомб сотрясают землю и воздух. Зябко пушит январская поземка. Всюду беспрестанный треск пулеметов и автоматов и несмолкаемый гром артиллерийской пальбы в том самом темпе, по которому фронтовой человек безошибочно узнает идущее наступление. Взглянешь на город сверху — живой вулкан огня и дыма.

Немцы сопротивляются с отчаянием смертников. Они подрывают памятники, уничтожают скверы и парки, рушат громады зданий, предавая их огню. Дай им время — они камня на камне не оставят в городе. Его израненные и покалеченные кварталы, объятые дымом и пламенем, — подлое дело их рук, ничего не щадивших в миллионном городе чужой им страны, ненавистного км народа.

Агитаторов полка Березин собрал за фасадом высокого здания. Он напомнил волнующие сводки последних дней, ликующие салюты Москвы. Весь Дунай в огне невиданных сражений. Возрождается освобождаемая Венгрия. В Дебрецене уже собралось венгерское национальное собрание. Оно приняло закон, ликвидирующий латифундии, и всю землю передало крестьянам. Венгрия объявила войну фашистской Германии. Все это — прямой результат великой миссии, с которой идет по зарубежным странам могучая армия-освободительница. Пусть об этом знает каждый солдат. Пусть наши успехи вселят в него еще большую уверенность и бодрость. Девятый удар неизбежно закончится полным освобождением всей Венгрии.

Максиму и Павло Березин поручил провести политическую информацию среди жителей квартала, в котором шел бой. Сам он отправился с другим переводчиком.

Вблизи передовой жители дни и ночи отсиживаются в бункерах. Агитаторы и отправились к «бункерянам», как шутя называл их Павло. Но едва спустились они вниз, сразу услышали бурные рукоплескания. В просторном подвальном помещении собралось до сотни человек. Люди скучились на койках и нарах, стояли в проходах и увлеченно слушали молодого венгра, выступавшего с табурета. Неизвестным агитатором оказался Имре Храбец.

— О чем он? — тихо спросил Максим у Павло.

— О национальном собрании в Дебрецене.

Имре говорил с огоньком, и ему часто аплодировали.

— Венгерское правительство объявило войну Германии! — произнес Имре Храбец, и ему зааплодировали еще с большей силой.

На табурет взобрался пожилой мадьяр.

— Смотри, Миклош Ференчик, — прошептал Максим, подтолкнув в бок Павло.

— Мы приветствуем новое правительство, — говорил меж тем Миклош, — и рады, что оно начинает с демократии для народа. Гитлеровская Германия — злейший враг Венгрии, и весть о войне с ней обрадует всех. У нас будет своя Красная народная армия. Вот сын, — указал он на Йожефа, стоявшего рядом, — мы вместе пойдем добровольцами против немцев, как только начнут создавать такую армию. А коммунистам, — повернулся он к агитатору, — коммунистам прямо скажи — весь простой народ душою с ними!

Бункер долго аплодировал.

— Товарищи, — сказал Имре Храбец, — будьте готовы к борьбе против гитлеровской Германии. Боритесь с разрухой. Коммунистическая партия призывает вас к делу и бросает клич: — Венгрия принадлежит вам, стройте ее собственными руками, укрепляйте, не жалея сил! Коммунисты везде и всюду будут на страже ваших интересов.

Агитатор смолк на минуту, прислушиваясь к гулу одобрения. Кругом небогато одетые люди с умными, понимающими и гордыми глазами, и в них ярко вспыхнувшие надежды горят уже верой в большой день, которым начинает жить их родина.

— Поклянемся же, товарищи, быть верными народу, — продолжил с табурета агитатор, — работать для народа, поддерживать только истинно народное правительство!

— Эшкюсюнк![18]

— Эш-кю-сюнк! — отзывался стоголосый бункер.

— Эльен мадьяр демокрация![19]

— Эльен Мадьярорсак![20]

— Эльен Москва!

— Мос-ква! Мос-ква! — долго скандировал бункер.

— Смотри, Павло, — тихо шепнул Максим, — чем не друзья! А ты расправы с ними жаждал.

— Этих зачем трогать! — растерялся молодой гуцул. В душе у него вспыхнуло вдруг доверие к этим людям. А он хотел уничтожать их. Вот дурной! Нет, эти не стали б мешать Павло жить и учиться, эти не стали б убивать его отца, угонять его Василинку. Не стали бы! Этим он верил.

Максим и Павло отправились в соседний бункер. В нем также тесно и многолюдно, и их заметили не сразу. Молодой венгр с бесцветным сонно невыразительным лицом и в долгополом одеянии, похожий на монастырского служку, слащаво и нараспев читал какую-то книгу. Его покровительственно слушали флегматичные джентльмены в манишках и их млеющие дородные супруги в пестрых халатах. Повыше, на нарах, размещался простой люд, а на самом верху хозяйничала бойкая детвора. Заунывно молитвенную обстановку нарушил вдруг шустрый мальчонка: забравшись под потолок и свесив с нар свою курчавую голову, он уставился на грузных аристократов и стал вызывающе напевать Петефи, положив стихи поэта на им самим, мальчишкой, придуманную музыку:

— Смотри, Максим, — тихо сказал Павло, толкая офицера в бок, — он готов, шельмец, вешать этих господ.

На мальчонку цыкнули, и он примолк было, но вдруг снова озорно выкрикнул, сопровождая слова свои уморительными жестами:

— Правда, он не пестрый, но зато тугой! Ой, тугой!

Внизу негодующе запротестовали. Когда стихло, служка продолжил чтение. О чем, он, кивнул Максим в его сторону. Об ангелах? Ах, о том, чем они питаются. Ну и ну! По мнению «эрудированного» богослова, им нипочем любая пища, и все ангелы глотают ее так же, как и люди. Впрочем, осваивать не могут: пища не расстраивает им желудки и не становится частью их божественного тела. Умора просто. А чуть погодя Павло переводил дальше: ангелы, оказывается, и целуются, только… без страсти, без огня, так сказать, совсем не женятся и замуж не выходят… Максим и Павло захохотали, не сдерживаясь.