Роковой ночлег
Позади осталось пройденное поле…
Моросил мелкий холодный дождь, но и сквозь его сетку едва виднелись черные колонны наступающей пехоты…
Проходя по полю, приходилось много раз обходить трупы, свалившиеся один на другой, перебираться через оставленные австрийцами окопы, заваленные телами убитых и брошенными предметами амуниции и вооружения…
Около леса даже виднелись австрийские патронные двуколки, брошенные войсками в их поспешном отступлении с обрезанными постромками…
Лошадей не было… На них, видимо, и ускакали обезумевшие солдаты… и теперь это поле, где всего несколько минут тому назад кипел бой, и над которым сплошной массой неслись пули и артиллерийские снаряды, теперь это поле вдруг успокоилось и затихло, и по нему в неудержимом стремлении вперед ползли черные живые змеи пехотных колонн.
Казаки донесли, что село оставлено австрийцами… — И вот, охраняемые со всех сторон дозорами и разъездами, главные силы, двинулись через поле к оставленным неприятелем позициям.
Они уже успели разобраться в стройные роты и батальоны эти массы людей, только что сражавшихся и, казалось, истомленных в бое. Теперь двигались они уже рядами во главе со своими офицерами к едва видневшимся сквозь паутину дождя и тумана строениям далекой деревни.
Между тем казачьи разъезды были уже там: они скакали по улицам, настигая своими пиками отсталых, поспешно отступающих австрийцев. Поручик М. вошел в село во главе своей роты одним из первых… Он еще видел поспешно убегавших, побросавших оружие, солдат; их не ловили и вслед им не стреляли: это были уже не воины, это были обезумевшие, безоружные люди — осколки погибающей армии!..
М. сильно устал за этот день, но усталость не сказывалась до самых сумерек, пока ему приходи лось бегать вместе с солдатами по болотистому полю, лежать цепью в сырых и холодных окопах и ходить в атаку в самую гущу австрийского ружейного и пулеметного огня…
Но теперь, когда все это было уже в прошлом, когда замолк шум битвы, когда осталось позади поле с австрийскими пулеметами и окопами, наполовину наполнившимися ледяной дождевой водой, поручик вдруг почувствовал, как его оставляют силы, как слабеют ноги и как смыкаются глаза после двух бессонных ночей.
И страстно захотелось отдохнуть, протянуться, хоть, не на кровати, нет!.. просто на полу, на досках, даже на земле, только-бы сверху не лил дождь и можно было бы на минуту отдохнуть от утомившего слух гула, и грохота…
Перед ним была улица. Уже смеркалось и синие тени ползли от домов через широкую дорогу, изрытую тысячами ног и развороченную тяжелыми колесами артиллерии.
И теперь по этой улице шли только солдаты, жителей не было видно, — они или попрятались или уже покинули село с первым появлением неприятеля. Дома были целы, но частью разгромлены австрийцами…
Виднелись двери, сорванные с петель, окна с выбитыми ставнями, на улицу были выброшены разбитые сундуки и ящики, а у дверей ограбленной лавочки лежал, среди груд выброшенного на улицу товара, лицом вниз, должно быть убитый лавочник.
С одного конца село загорелось, вероятно, от одного из выпущенных нами снарядов, после метких попаданий которых, австрийцы начали поспешно отступать…
Черный дым поднимался столбом над пылавшими избами и видно было издалека, как золотые языки пламени лизали мокрые бревенчатые стены и рассыпались искрами по, набухшим от дождя, соломенным крышам.
Тушить было некому: австрийцы бежали, а наши войска еще не успели расположиться в занятом селении.
Когда поручик М. вышел со своей ротой на центральную площадь местечка, где высился костел, упиравшийся колокольней в мутное, плачущее небо он увидел множество солдат, уже составивших винтовки и осматривавших ближайшие дома.
Роте здесь было приказано расположиться на ночлег; свежие части, подошедшие сзади, прошли теперь вперед и образовали сторожевое охранение. Во множестве темных изб и сараев теперь можно было найти хоть на несколько часов тот отдых, в котором так нуждались завоеватели…
Поручик М. был легко ранен в руку. Ее перевязали ему там же на позиции и он возвратился в строй. Рука не болела весь день, но теперь, когда вся одежда промокла, когда холод пробирал до костей, М. почувствовал тупую ноющую боль в ране…
Надо было искать себе убежище!
Навстречу поручику в этом отношении пошел фельдфебель, рыжеусый, бравый подпрапорщик, уже дважды раненый, но оставшийся в строю.
— Так что, ваше благородие, можно было бы у ихнего попа на ночевку устроиться… Так что у него почище будет… может быть, что-нибудь и закусить достанем…
Поручику было все равно… Он жаждал только отдыха и тепла…
— Идемте, — покорно ответил он фельдфебелю и последовал за ним через грязную площадь к костелу, около которого виднелся белый домик ксендза…
Миновав палисадник и поднявшись по ступеням подъезда, оба измученные человека долго возились у дверей… Ксендза, конечно, не было!
Фельдфебель попробовал подергать за ручку, но дверь оказалась закрытой на ключ.
Делать было нечего: оба опустились на ступени крыльца и несколько минут просидели так недвижные и безмолвные, сломленные усталостью пережитого дня.
Подпрапорщик опять первый нарушил молчание.
— Идемте, ваше благородие, тут рядом дом есть… Мы в нем и заночуем. Оно, конечно, не так чисто будет, как у попа, да что же поделаешь нынче…
Поручик с трудом поднялся со ступени и опять пошел вместе с фельдфебелем по липкой вязкой грязи к невзрачному черному домику, приютившемуся около костела.
Дом казался покинутым; людей не было видно, ставни были закрыты, но дверь, распахнутая настежь, свидетельствовала о том, что здесь побывали австрийцы…
Впрочем, комнаты они разгромить не успели: когда поручик М. и его спутник вошли внутрь дома, они нашли там все в должном порядке…
Даже постель была не смята, и только наполовину опустошена, видимо, поспешными руками, миска холодного картофеля на столе.
— Здесь и расположимся, ваше благородие, — довольным тоном предложил фельдфебель… — опять же и постель в порядке…
Поручику было все равно…
Он почувствовал себя в тепле, увидел возможность лечь, протянуться, и теперь единственным желанием, единственной целью было добраться до этого покоя и тепла…
— Хорошо! — произнес он, — я буду ночевать тут… Оставайтесь при роте, только помогите мне сейчас стащить сапоги…
Поручик сел и фельдфебель приготовился уже помочь ему, как оба, взглянув на дверь, остановились и словно застыли от неожиданности…
В дверях, прислонившись к косяку, стояла женщина, молодая с прекрасным утомленным и бледным лицом, таким изумительно строгим и необъяснимо привлекательным, какого М, еще никогда не видел…
Она была еврейка — это было видно по ее типу и по типу ребенка, которого она держала за руку и который боязливо жался к ее юбке…
Женщина молчала и только полными грусти и мольбы глазами глядела на русского офицера…
— Кто вы?.. Что вам надо?.. — спросил пораженный поручик, подходя к ней…
Женщина все молчала, а ребенок вдруг заплакал и всхлипывал робко и боязливо…
— Мы озябли… пан офицер… мы очень проголодались, — наконец заговорила еврейка… — мы хотели просить, если пан офицер позволит мне с маленькими переночевать в сарае рядом… я буду молиться Богу, чтобы он сохранил пана офицера…
М. глядел в эти громадные прекрасные глаза, наполнившиеся слезами, и чувствовал, что забыл все: и усталость, и мечты об отдыхе…
— Конечно, конечно… — поспешно заговорил он, даже почему-то краснея, — но кто вы?.. откуда вы?..
— Мы отсюда… это наш дом, если пан офицер позволит…
Еврейка обвела взглядом комнату…
— Мы весь день, как пришли австрияки, прятались в саду в землянке… но пошел дождь… стало холодно, мой маленький озяб и плачет… пан офицер простит… ведь маленькие дети…
Еврейка словно извинялась.
Пораженный красотой этой женщины, взволнованный внезапностью ее появления, поручик вдруг почувствовал себя каким-то маленьким перед ней, перед ее красотой, каким-то виноватым и обязанным ей…
— Нет, нет… ради Бога… Вы будете ночевать здесь… Мы пойдем в сарай… — поспешно заговорил он, натягивая сапог…
— О, нет… пан офицер, разве это возможно, пан офицер должен спать на перине…
— Ради Бога, ради Бога… Ну, я прошу вас…
Поручику М. стало искренно жаль и молодую женщину и ее несчастного ребенка.
— Как! — воскликнула, между тем, та, увидев его руку забинтованной. — Пан офицер ранен?..
И быстро, легко и осторожно прикасаясь к руке М., она, не спрашивая его согласия, развязала бинт, достала откуда-то кусок ваты и сделала перевязку…
— Вы останетесь здесь… пан офицер… Вы будете спать здесь… Я сама сделаю вам постель, а мы с маленьким пойдем в сарай… Он здесь, рядом… Там много сена, будет тепло… Пусть пан офицер ложится здесь…
Сколько ни убеждал ее поручик, сколько ни просил, молодая еврейка оставалась непреклонной — от ее застенчивости не осталось и следа…
Поручик остался спать внутри избы, а молодая женщина с мальчиком ушли в сарай, расположенный стена к стене с домом…
Лежа в постели после ужасов и усталости дня, не чувствуя успокоившейся раны, поручик до последней минуты сознания думал о прелестной еврейке и о ее незабвенных, огромных и глубоких как океан, глазах…
Утром М. проснулся от внезапного страшного грохота…
Точно мгновенно обрушился потолок и задрожала земля.
Поручик сразу не понял ничего… Он сел на постели и увидел только сноп пламени и густой дым, валивший в окно…
Подпрапорщик кричал ему в дверь:
— Ваше б-дие, выходите! Горим!.. Скорее…
Он выбежал на улицу и увидел на месте сарая, расположенного рядом с домом, один сплошной костер.
Бризантный снаряд, выпущенный австрийцами с вновь занятой позиции, попал прямо в сарай, спалил его и превратил в груду костей и обрывков мяса прекрасную еврейку и ее ребенка.