— Валерий Максимович! — тоненько закричал попик.

Дверь штабного вагона звякнула, и оттуда выглянул капитан — комендант станции.

— Что там еще случилось? — спросил он, недовольно щурясь на Колю красными от бессонницы глазами.

— Да нет, я не про отрока, — пояснил попик. — Его я за огурцами хочу спосылать… А вот человека-то тут что мучают?

— Эй! Что я вам говорил! — закричал капитан солдатам, которые все еще усердно пинали Крапивина. — Привести в чувство, а вы его, того гляди, прикончите. У тебя, отец Василий, нет ли чего рвотного? Надо этого мастера к работе в депо приставить. Напился не ко времени, скотина!

— Ох, грехи наши! — перекрестился поп, когда издали опять донесся нестройный глухой гул пушек. — А я что-нибудь найду…

— Ничего, отец Василий, там еще держатся. Вот полк Крутова подойдет, и мы тронем…

Поп принес из вагона какого-то лекарства. Все занялись Крапивиным, и Коля хотел было уже незаметно уйти, но тут попик обернулся к нему.

— Ах ты, память! — воскликнул он. — Ведь серебряный-то я не дал тебе?

Он долго копался в углу своего вагончика и, наконец, подал Коле белую монету и сверточек желтой хрустящей бумаги.

— Ты их хорошо заверни, огурчики-то, — напутствовал он.

В это время к штабному вагону подошел человек в длинной шинели и сразу направился к капитану. Он о чем-то рапортовал, но Коля плохо слышал от волнения; он узнал офицера — это был тот самый, который управлял пулеметом во время расстрела деповских рабочих.

— Нет, бронепоезд пойдет последним, будет прикрывать станцию во время отхода, — говорил в это время капитан офицеру. — И вам надлежит быть с командой поезда…

Не чуя под собой ног, Коля пустился к депо. Солдаты оцепления видели, что он только что разговаривал с попом и капитаном, и пропустили его даже почтительно, приняв, видно, за их посыльного. Коля, не мешкая, разыскал Успенского и рассказал, что он видел в путейской казарме.

— Теперь понятно, — в раздумье проговорил Успенский. — Значит, не уберегся Михеич… Однако что же делать теперь? На него была главная надежа.

— А, черт! — выругался, почти простонал, ударив по воздуху кулаком, широкоплечий. — Ведь не выйти, ни за что не выйти. А может быть, все-таки рискнуть? Дай-ка мне что-нибудь погрязнее.

Ему принесли обноски, все рваные, в золе и глинистой грязи. Он торопливо натянул их на себя и решительно направился к воротам, ведущим к поворотному кругу. На плечо взял кривую ржавую трубу, и вид у него был такой, словно бы он страшно торопился по делу.

А вскоре Колю вновь разыскал взволнованный Успенский.

— Не прошел он… Взяли… Узнал какой-то гад на станции!

— А знаете, дядя Федя… — нерешительно начал Коля.

Успенский нагнулся к нему, внимательно выслушал, переспросил; сначала на лице его было выражение недоумения, потом он скупо улыбнулся.

— А что? Может, и получится. Только как ты выйдешь?

— Я выйду. Меня ведь за огурцами послали.

У боковой калитки депо, выходившей в сторону поселка, стоял сутулый и малорослый пожилой солдат. Коля показал ему рубль и сказал:

— Меня за огурцами послали.

— A-а, это отец Василий наш, — усмехнулся солдат. — Выпьет он, видать, вечерком-то. Ну, жарь!

Вскоре после того как Коля ушел из депо, появился Крапивин. Он ругался хуже сапожника, вытаскивал рабочих из разных теплых уголков. Работа вроде бы оживилась: вновь под закопченными сводами загремели удары по железу, послышался визг напильников и свист пара.

Когда Крапивин пришел в себя, его провели в штабной вагон. Капитан, сидевший в кресле, показал на наган, лежавший у него на столе, и зло сказал:

— Если в течение суток не поставите на ход еще три паровоза, приду в депо и пристрелю собственной рукой. Ясно?

Вот и поднял такой шум Крапивин, едва только вернулся.

А капитан вскоре забыл о нем за многими другими заботами. Он понимал, что по железной дороге эвакуировать всю эту массу войск невозможно. Горели буксы в составах, паровозы не тянули. Во всем чувствовался упорный, хотя и скрытый саботаж. А тут еще пришло сообщение о крушении на перевале. Когда сказали, что американский паровоз врезался в собственный состав, капитану вспомнилось крупное спокойное лицо машиниста, доставленного из следственной комиссии. И он почти с уважением подумал: «Экий ведь человечина!» Потом беседовал со специалистами — они сказали, что расчистка пути на месте крушения займет несколько дней, да и то, если удастся туда доставить много людей сразу.

Он снова склонился над картой. Взгляд его притягивала извилистая черная линия, которая шла от Чусовой к Тагилу, время от времени пересекая железную дорогу или уходя от нее далеко в сторону.

Ему помнилось, как однажды в Карпатах он вел войсковую колонну километров двадцать по железнодорожному полотну. Пушки и повозки мотались, разбивая по шпалам колеса, кони спотыкались, солдаты ругались. И не свернешь в сторону: горы. Особенно мучили бесчисленные короткие решетчатые мостики, где коней приходилось распрягать и вести низом, а пушки и повозки катить руками. Два десятка верст прошли за полтора дня. Вышли в конечный пункт измученные и целый день приводили в порядок разбитое имущество, отдыхали. Там было двадцать километров. Здесь же их почти двести. И тоже не в степи, где всегда можно сойти в сторону, двигаться полем. Ему пришлось видеть эту дорогу из вагона поезда, когда ехал еще зимой, направляясь к Перми. Камни, насыпи, высокие и острые, как нож, узкие скальные выемки — нигде не пройдешь стороной. Колонна неимоверно растянется. И что, если красные обойдут, устроят засаду?

Сам он решение уже принял. Но ему хотелось убедить в правильности его других офицеров. Он знал болезненное стремление многих командиров и солдат — держаться при отступлении железных дорог. Вот ему и хотелось сегодня доказать им и себе, что наиболее безопасный путь лежит через леса, которые хорошо могут укрыть от наступающего противника. Карта говорила, что тракт этот проложен задолго до железной дороги. В каком он сейчас состоянии?

Вскоре вернулись посланные еще с утра в поселок солдаты.

— Нашли! — гаркнул старший. — Доставлены!

В штабной вагон с помощью солдат вскарабкались два старика. Один — совсем уж ветхий, в застиранной домотканной рубахе, с белой и пушистой, как одуванчик, головой. Другой покрупнее и одет не в домотканное, а в форменную, хотя и древнюю куртку железнодорожника.

Капитан вежливо усадил их.

— Вы знаете вот эту старую дорогу на Тагил?

— А как же знаем, — тихо ответил ветхий старичок. — Бывало, на тройках там гоняли — страсть.

— Значит, хорошая дорога? — нетерпеливо переспросил капитан.

— Да уж куда лучше! — отозвался тот же старичок. — Сам граф Шувалов, бывало, проезжал и хвалил. Дескать, и в Смоленщине таких дорог нету.

— А ты что молчишь? — обратился капитан к другому старику.

— Да что… Правильно Ксенофонт говорит. Не дорога — стекло. Хоть кого спросите.

Тут ветхий старичок ударился в такие длинные и нескладные воспоминания, что капитан поспешил их выпроводить — время было дорого.

И уже к вечеру первая колонна двинулась в дальний путь. Впереди шел усиленный конный отряд. За ним — до полка пехоты. Дальше двигались полковые орудия и обоз. Замыкал движение конный арьергард — на случай, если начнется преследование красных. Отправив эту колонну, капитан успокоился, зная, что теперь по проложенному следу уйдут все остальные войска, скопившиеся на станции. По одиночке, группами, по стадному инстинкту пойдут они вслед за отправленной колонной. Даже подгонять никого не надо будет.

Он стал думать о другом. Распорядился скомплектовать усиленную команду на очередной, готовый к отправке железнодорожный эшелон. Команда эта должна была заняться расчисткой места крушения на перевале. Другой команде, конной, было приказано держать под наблюдением ближайшие к Чусовой перегоны. Он рассчитывал, что если красные появятся на том берегу реки раньше ожидаемого, то их задержит огнем штабной бронепоезд. А самому бронепоезду уйти будет нетрудно даже в последний момент.

В это время командир головного отряда ушедшей на тракт колонны с удивлением рассматривал карту, пытаясь сличить ее с местностью. На карте был обозначен тракт. Он же ничего не видел, кроме высокой, по пояс, дурман-травы и пиканника, все еще не просохшего от ночной сырости. Дальше стеной вздымался молодой лесок.

Сойдя с коня, офицер обнаружил под пологом травы старые, когда-то глубоко наезженные колеи и затянутые временем кюветы. Карта не врала — тракт здесь проходил. Но не было в ней сказано о том, что тракт этот заброшен, умер десятилетия назад, когда была проложена в горах поперек Уральского хребта железная дорога. Карта не сказала и о том, что все кордоны и постоялые дворы на этой дороге уже сгнили, а на самом тракту успел подняться лес.

Командир тронул коня и въехал в заросли травы и кустарника. За ним двинулся конный отряд. Потом прошел обоз и вспахал колесами рыхлую землю. За войсками оставалась широкая черная лента земли. А впереди лежали почти двести верст безлюдной тайги и ненадежная нитка заброшенной дороги. Из Чусовой же все выходили и выходили, подгоняемые далекой канонадой, отряды и группы белых солдат, а то и одиночки, потерявшиеся, отставшие в этом водовороте от своих частей. Позже такой же поток влился на старую дорогу со стороны Лысьвы.

На станции наступила еще одна ночь, полная тревоги и неопределенности. Деповских все еще не выпускали из корпуса и даже не разрешали приходить встревоженным родственникам и женам, не давали передать узелки с едой. К утру кое-как собрали и поставили на ход паровоз для сформированного белыми эшелона, который должен был уйти впереди штабного бронепоезда с восстановительной командой. И он ушел, этот эшелон, в рассветных сумерках. Повел его какой-то бородатый, похожий на раскольника, тагильский машинист, оказавшийся по воле случая на чусовской станции. Казалось, он и сам обрадовался этой поездке, как случаю добраться поскорее домой.