Над шабашем скал, к которым

Сбегаются с пеной у рта,

Чадя, трапезундские штормы,

Когда якорям и портам

И выбросам волн и разбухшим

Утопленникам и седым

Мосткам набивается в уши

Глушительный пильзенский дым,

Где белое бешенство петель,

Где грохот разостланных гроз,

Как пиво, как жеванный бетель

Песок осушает взасос,

Где ввысь от утеса подброшен

Фонтан, и кого-то позвать

Срываются гребни, — но тошно

И страшно — и рвется фосфат

Что было наследием кафров?

Что дал царскосельский лицей?

Два бога прощались до завтра,

Два моря менялись в лице:

Стихия свободной стихии

С свободной стихией стиха.

Два дня в двух мирах, два ландшафта,

Две древние драмы с двух сцен.

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн.

Был бешен шквал. Песком сгущенный

Кровавился багровый вал —

Такой же гнев обуревал

Его и, чем-то возмущенный,

Он злобу на себе срывал.

В его устах звучало завтра,

Как на устах иных — вчера.

Еще не бывших дней жара

Воображалась в мыслях кафру,

Еще не выпавший туман

Густые целовал ресницы…

Он окунал в него страницы

Своей мечты. Его роман

Всплывал из мглы, которой климат

Не в силах дать, которой зной

Прогнать не может никакой,

Которой ветры не подымут

И не рассеют никогда

Ни утро мая, ни страда.

Был дик открывшийся с обрыва

Бескрайний вид. — Где огибал

Купальню гребень белогривый,

— Где смерч на воле погибал,

В последний миг еще качаясь,

Трубя, и в отклике отчаясь,

Борясь, что б захлебнуться в миг

И сгинуть вовсе с глаз. Был дик

Открывшийся с обрыва сектор

Земного шара, и дика

Необоримая рука,

Пролившая соленый нектар

В пространство слепнущих снастей.

На протяженье дней и дней,

В сырые сумерки крушений,

На милость черных вечеров —

На редкость дик, на восхищенье

Был вольный этот вид суров.

Он стал спускаться. Дикий чашник

Гремел ковшом, — и через край

Бежала пена. — Молочай,

Полынь и дрок за набалдашник

Цеплялись, затрудняя шаг,

И вихрь степной свистел в ушах.

И вот уж бережок, пузырясь,

Заколыхал камыш и ирис,

И набежала рябь с концов.

Но неподернуто-свинцов

Посередине мрак лиловый.

А рябь! Как будто рыболова

Свинцовый грузик заскользил,

Осунулся и лег на ил

С непереимчивой ужимкой,

С какою пальцу самолов

Умеет намекнуть без слов:

Вода, мол, вот и вся поимка.

Он сел на камень. Ни одна

Черта не выдала волненья,

С каким он погрузился в чтенье

Евангелья морского дна.

Последней раковине дорог

Сердечный шелест, капля сна,

Которой мука солона,

Ее сковавшая. Из створок

Не вызвать и клинком ножа

Того, чем боль любви свежа:

Того счастливившего всхлипа,

Что хлынул вон и создал риф,

Кораллам губы обагрив,

И замер на губах полипа.

Мчались звезды. В море мылись мысы.

Слепла соль и слезы высыхали.

Были темны спальни, — мчались мысли.

И прислушивался сфинкс к Сахаре.

Плыли свечи. И, казалось, стынет

Кровь колосса. Заплывали губы

Голубой улыбкою пустыни.

В час отлива ночь пошла на убыль.

Море тронул ветерок Марокко.

Шел самум. Храпел в снегах Архангельск.

Плыли свечи. Черновик «Пророка»

Просыхал и брезжил день на Ганге.