ГЛАВА ПЕРВАЯ
В конце 1919 года всех здоровых парней прихода, достигших двадцати лет, призвали, ощупали их мускулы, постучали пальцами по спине, признали годными и направили в казарму. Унха, знавший все тяготы жизни торпаря и лесоруба, тоже был с этими ребятами, но в казарму не пошел, а отправился на север, на лесоразработки. Через два месяца нашли его в лесной хижине, арестовали и в наручниках отправили в город Улеаборг. Там он в первый раз увидел железную дорогу. Наручники натирали ему кожу у запястья.
В Улеаборге зачислили Унха в северный егерский батальон; всего прослужил он в армии год и восемь месяцев, из них — два месяца штрафных за дезертирство. Восемь месяцев из этого срока отбывал он в пограничном отряде поручика Лалука.
Здесь Унха научился владеть оружием — винтовкой русского образца 1891 года, трехлинейной и облегченной винтовкой японского образца.
Поручик Лалука на судьбу свою не жаловался, но в глубине души считал себя обиженным. Мало того что ему приходилось жить в этой окаянной местности, в пограничной холмистой тундре, сюда присылали для службы самых отпетых ребят, прямо из дисциплинарных рот.
— Лечь!..
— Встать!..
— Бегом марш!..
— Кру-у-у-гом!..
И Унха стискивал челюсти, — шестнадцать килограммов колотили по спине, и винтовка в его руке становилась скользкой от пота.
Командиры обращались с ними как с собаками; правда, поручик Лалука был лучше других, он по вечерам приходил в казарму и читал вслух стихи старика Руннеберга и рассказы Юхани Ахо.
«Мы ждем своего Александра, своего завоевателя, который пойдет, предшествуемый финляндским знаменем и сопровождаемый финской культурой… Юная и великая Финляндия объединит свое царство от Балтики до Берингова пролива, охватывая Ледовитый океан. Будем ждать; эта надежда поддержит нас вплоть до новой и отрадной великой борьбы…»
Здесь поручик задыхался от восторга и думал, что, может быть, ему суждена судьба Великого Александра. И не понимал, почему эти мысли не заставляют волноваться солдат?
Они сидели, глядя куда-то мимо него, и как будто ни о чем не думали. Но они думали.
Нимеля думал, что если еще раз его ударит фельдфебель по лицу, то он убежит, как Эйно в прошлом году, в Швецию.
Керанен вспоминал про письмо из дому. Он уже боялся получать письма из дому — ничего в них не было хорошего.
Унха думал о том, что в этом году кончается его служба, он еще успеет поработать в лесу, — как это хорошо: вдыхать морозный сосновый воздух и наваливать раскряжеванное дерево на панко-реги, — и еще он думал, что завтра вечером он пойдет в Рабочий дом — его пригласили рабочие, там будет спектакль; а фельдфебелю он скажет, что ходил в клуб шюцкоровцев.
Лехтинен думал о девушке, розовощекой и крепкогрудой, которая подарила ему на память подвязку.
Пененен за спинами товарищей мерно, в текст речи поручика, посапывал в дреме. Он сегодня два часа стоял под ружьем — в наказание. За плечами был мешок с песком, а когда кончились эти два часа, под ногами было мокро. Снег растаял.
И только один Таненен, вылупив свои рачьи глаза на офицера, вслушивался и старался что-то сообразить. Но в голову лезла разная чертовщина. Например, какое хорошее сукно пошло на мундир господина поручика или почему ему так нужен какой-то Берингов пролив, когда сейчас на берегу озера такая благодать. Золото, багрянец, сквозная желтизна березовой листвы и тихая, гладкая-гладкая, зеркальная вода. Эх, разложить бы костер, слушать, как медленно потрескивают сучья, и, пожалуй, спать…
Поручик на судьбу не жаловался, но ему втайне было обидно, что сидит он в такой глуши, где никаких событий произойти не может и нельзя проявить себя инициативному, боевому человеку.
В воскресенье вечером солдат отпустили из казармы, и они пошли в клуб шюцкора.
Там были девушки, и приехавший из города седой, бородатый лектор рассказывал о голоде в России и о том, что надо помочь «страдающим братьям карелам». И все сидели, слушали и ждали танцев.
Унха вспомнил про спектакль в рабочем клубе и пошел туда.
За ним увязался старик, который прихрамывал и говорил:
— Вот и карелы братьями стали, а я помню: этот же лектор — только совсем черноволосым он был тогда — приезжал к нам лет двадцать назад и разорялся, что нельзя пускать коробейников из Карелии, что эти карелы православные и что никто из честных финнов ничего покупать у карелов не должен и в дом их пускать непатриотично…
— Времена меняются — и песни меняются, — безразлично процедил Унха и, обогнув военный пикет, поставленный по приказанию господина поручика, чтобы солдаты не заходили в Рабочий дом, с заднего крыльца пробрался в зрительный зал.
Шла трагедия «Ромео и Джульетта». Среди публики был еще один военный.
— Это вы нам показываете кукиш, мессер?
И другой нагло отвечал:
— Никак нет. Совсем не вам я кукиш показываю. Я так, сам по себе, показываю кукиш, мессер!
Весь зал грохотал от смеха.
И когда эти чудаки Монтекки и Капулетти бранились и хватались за деревянные мечи, было очень забавно.
А время шло, вечерняя поверка приближалась.
Надо было вернуться в казарму к десяти. Но не хотелось уходить, не узнав, что будет в конце пьесы.
Фельдфебель пришел в клуб шюцкора, стал на пороге зала и переписал в свою записную книжку всех, кто здесь был, потом пошел в казарму, чтобы произвести вечернюю поверку.
По дороге его встретил поручик. Он шел под руку с фельдшерицей — круглолицей девушкой, смотревшей на него с обожанием; в руках ее был пузырек со спиртом из больничной аптеки. Девушка только что приехала из соседнего прихода, где ее сестра работала заведующей почтовым отделением, и привезла секретный пакет поручику и несколько писем, которые он прочитал сразу же в передней клуба Суоэлу-скунта и пошел искать фельдфебеля, а она пошла с ним.
Фельдфебель очень удивился, видя свое начальство в таком волнении. Поручик сказал:
— Подтянуть всех, отпуска из казармы прекратить. Сказать дозорным и передать на заставу: если увидят подводы или лодки, которые идут с нашей стороны в Карелию, не замечать их, не обыскивать и не расспрашивать сопровождающих.
Он еще раз повторил свое приказание и радостно спросил:
— Понимаете?
Фельдфебель сказал, что понимает, хотя ему и не все было ясно.
Поручик, по-военному щелкнув каблуками, так что брызнула осенняя грязь, взял фельдшерицу под руку и пошел к себе, а фельдфебель отправился передавать многозначительный приказ и производить обычную вечернюю перекличку.
Окончив ее, он распустил солдат и пошел к Рабочему дому.
Пикет был снят, шел дождь. Фельдфебель взошел на крыльцо и стал ждать.
А на сцене люди умирали от любви, и Унха, забыв о вечерней поверке, жадными глазами смотрел на пестрый сумбур, и его одолевало настоящее горе.
Он забыл о времени, он не помнил, как очутился на крыльце, и, лишь увидев широкую спину фельдфебеля, в десятый раз читавшего афишу, почувствовал, что погиб…
Когда фельдфебель зашел к поручику, на диване у него полулежала фельдшерица; прическа ее была растрепана, а сам поручик, застегнутый на все пуговицы, сидя за столом, громко читал книгу Юхани Ахо, обращаясь скорее не к единственной слушательнице, а к портрету молодого героя Евгения Шаумана, застрелившего царского генерал-губернатора Бобрикова:
— «Финляндия — то же, чем некогда была Греция, и финский народ есть другой греческий народ. Разве нет у нас островов — таких же, как Эгейский архипелаг? Разве мы не так же победоносно боролись с насилием, как они? Ведь у нас также были свои Фермопилы и свой Саламин, и мы также спасали западную цивилизацию…»
— Осмелюсь доложить, — наконец решился прервать офицера фельдфебель.
— Да, — неохотно остановился поручик Лалука и помрачнел.
— Опять один из солдат вместо клуба шюцкора вечер провел в Рабочем доме. Как прикажете быть?
— Кто?
— Унха, тот, который имеет два штрафных месяца.
— На неделю в холодную!
И фельдфебель, не желая мешать любовным утехам господина поручика, щелкнув каблуками, откозырял, а поручик взял книжку и, обращаясь к портрету, снова начал вкрадчивым голосом:
— «Финский язык богат и силен и благозвучен не меньше греческого. И с помощью этого языка мы создадим литературу, которая вытеснит все прочие, мы создадим финскую цивилизацию, новую, свежую культуру, которая победит все старые и отжившие. И кто знает, может быть, в нашей среде явится когда-нибудь новый Александр Великий».
И тогда фельдшерица подошла к нему, положила руки ему на плечи.
А солдат Унха пошел в холодный и темный карцер и там на воде и хлебе отсидел положенные семь суток; он ругал Лалуку страшнейшими из всех ругательств, которые мог придумать, — монтекками и капулеттами…
По окончании срока службы Унха был демобилизован и пошел работать в лес, нанялся вальщиком в этом же приходе у акционерного общества «Кеми», на участке Керио. И все же ему еще два раза пришлось встретиться с поручиком.