Холодное сердце Сказка

вабское Чернолесье, называемое также Шварцвальдом, состоит из необозримого множества громаднейших, великолепных елей, а жители Чернолесья очень резко отличаются от всех окрестных жителей. Они ростом больше обыкновенных людей, широкоплечи, богатырски сложены, точно как будто укрепляющий смолистый запах елового горного леса смолоду дал им и особенно сильное дыхание, и ясный взор, и твердую поступь, и мужественный характер, каких не бывает у приречных жителей и обывателей долин. И наружностью, и ухватками, а также и нравами, и одеждою они не совсем похожи на людей, живущих вне их Чернолесья. Всех красивее одежда жителей баденского Шварцвальда: мужчины отпускают бороду, а черные камзолы, широкие в темных складках шаровары, красные чулки и остроконечные шляпы с широкими полями придают им вид несколько необыкновенный, не немецкий и очень почтенный. Баденские шварцвальдцы большею частью занимаются изготовлением стекла, а также делают стенные часы — те самые, с кукушками и без кукушек, которые можно встретить почти во всех странах мира.

В другой половине леса живет часть того же племени; но другие занятия дали им также другие нравы и обычаи. Они занимаются исключительно лесным промыслом: рубят и тесуют свои ели, сплавляют их по речке Нагольд в Неккар, потом вниз по Рейну в Голландию, так что у самого моря известны чернолесцы с их длинными плотами. Они останавливаются в каждом приречном городе и ждут покупателей. Самые большие и крепкие бревна они за большие деньги сбывают в Голландию, а там строятся из них корабли. Эти люди привыкают к бродячей, буйной жизни. Их праздничный наряд не такой, как у стекольщиков. Они носят камзолы из темного холста, зеленые подтяжки в руку шириною, черные кожаные панталоны; из кармана высовывается кончик фута из желтой меди: это считается щегольством. Но главное отличие их — сапоги, такие огромные, какие в моде только еще в России. Они натягиваются по меньшей мере на четверть выше колен и можно в них стоять и ходить по колено в воде, не промачивая ног.

Еще не так давно все жители Чернолесья, без исключения, верили в существование лесных духов, да и теперь еще едва ли все отказались от этого суеверия. У каждой половины лесного населения был свой особый леший, которому каждая приписывала свой костюм и свои нравы. Уверяли, будто добрый Стеклушка, крошечный дух в половину человеческого роста, иначе не показывается, как в остроконечной, широкополой шляпе, в камзолике, шароварцах и в красных чулках. Другой, Чурбан, который хозяйничает на другой половине леса, великан, одевается сплавщиком, и сапоги у него такие большие, что обыкновенный человек мог бы стать в них чуть не по самую шею.

Предание гласит, что от этих-то леших приключалось много странных историй. Вот одна из них.

Жила в Чернолесье вдова, по имени Варвара. Покойник муж ее был угольщик; после его смерти она стала понемногу приучать своего шестнадцатилетнего сына Петера к тому же ремеслу. Тот не прекословил, потому что он, как себя помнил, всегда видел отца у дымящейся кучи дерева, обложенного землею. Ему сначала в голову не приходило, что это не совсем приятное ремесло и что есть другие, лучше. Но у всякого угольщика бывает много свободного времени, так что его немудреное дело не мешает ему думать о себе и о других.

Так и наш Петер сидел, сидел у своей угольной кучи, пока темные деревья и глубокая лесная тишина не стеснили его сердце до слез и не навеяли на него глухую, бессознательную тоску. Он о чем-то не то печалился, не то досадовал, о чем, и сам хорошенько не знал. Наконец, он догадался и понял, что его печалит и сердит не иное что, как его звание. «Угольщик! Черный, нелюдимый, презренный угольщик!» — думал он. «Это жалкое житье. В каком почете стекольщики, часовщики, даже музыканты в воскресный вечер! А когда я где-нибудь являюсь, хот и умыт, и прибран, и в отцовском новом камзоле с серебряными пуговицами и в новых красных чулках, то всякий похвалит парня молодца; а по лицу, которого никак чисто не отмоешь, всякий скажет: А! это Петька-угольщик!»

Ему завидно было смотреть и на сплавщиков и дровосеков. Когда приходили в его сторону эти лесные исполины, в богатых нарядах, увешанные разными цепочками, пряжками, пуговицами, и смотрели на танцующих с широко расставленными ногами и важными лицами, ругались по голландски и важно курили свои длинные дорогие трубки, — ему такие гости казались самыми счастливыми людьми в целом свете. Когда же эти счастливцы доставали из карманов серебро целыми пригоршнями и начинали проигрывать в кости здесь пять гульденов, там десять, тогда у него в глазах темнело и он печально плелся домой в свою хатку. Между этими лесными господами были большие богачи. Один дородный, тучный, краснолицый, по прозванию Толстый Исак, первый богач во всем околодке. Он два раза в год сплавлял в Амстердам строевой лес, и ему так везло, что он продавал его всегда вдвое дороже против других, так что мог возвращаться восвояси не пешком, как остальные, а на почтовых. Другой был длинный, сухопарый человек; его так и звали: «длинный Шмуркель» и Петер завидовал его смелости: он был так богат, что мог поспорить со всяким даже важным господином. Третий был красивый юноша, лучший плясун во всем Чернолесье, так и прозванный «Богатым Плясуном». Он сначала был совсем бедный, служил работником у богатого лесовщика, потом вдруг разбогател. Одни говорили, что он под старой елью выкопал горшок с золотом, другие уверяли, будто он в Рейне подцепил багром и вытащил целый тюк с золотыми, — часть опущенного там на дно реки Нибелунгенского клада, — словом сказать он сразу стал богат, как принц.

Об этих трех тузах часто думал Петер, сидя один в густом еловом бору. Все трое, правда, отличались большим пороком, за который в душе никто их не любил. А именно — они были неимоверно скупы и бессердечны к бедным и должникам, а все-таки везде и встречали и провожали их с почетом, даже с низкими поклонами.

— Нет, этак дальше нельзя! — однажды в волнении решил Петер, и начал приискивать и перебирать в голове все средства, которыми могли бы так разбогатеть эти удивительные люди. Наконец ему припомнились предания о людях, в старину разбогатевших щедротами Стеклушки и Чурбана. При жизни его отца, к ним приходили иногда такие же бедняки, как они сами, и часто и подолгу толковали о богатых людях, и о том, как богатство им досталось. Стеклушка часто играл роль в этих рассказах; ему даже почти припоминалось заклинание, которое нужно было произнести у самой большой ели, в середине леса, чтобы вызвать его. Как оно начиналось, он помнил, но дальше, с средины до конца, как он ни напрягал память, никак не мог припомнить. Он часто думал, не спросить ли кого-нибудь из стариков; но его все удерживал какой-то не то стыд, не то страх. К тому же, рассудил он, видно не так уже всем известно предание о Стеклушке, потому что иначе не было бы так много бедных в лесу. Наконец он решился навести мать на разговор о леших-благотворителях; та пересказала ему уже знакомые вещи, но тоже помнила только начало заклинания. В добавок сообщила она ему очень важное сведение, а именно, что Стеклушка является только таким людям, которые родились в воскресенье, днем, между одиннадцатью и двумя часами, и помнил заклинания, так как он сам родился в воскресный день, в полдень.

От этого известия бедный юноша пришел в восторг неописанный, и в нем еще пуще загорелось желание попытать счастье с лешим. Он подумал даже, что достаточно и половины заклинания, так как леший так сказать обязан его рождением явиться на его зов. Однажды, распродав весь уголь, новой кучи он не зажег, а вместо того оделся в новое отцовское платье, взял большую палку, и сказав матери, что идет в город по делам, отправился прямо в самую чащу леса. Бор этот лежал на самой высокой вершине Чернолесья и на двадцать верст в окружности не было ни деревни, ни хижины. Говорили, что в том месте «нечисто», говорили и уходили подальше. Кроме того, хотя там росли самые высокие и здоровые ели, однако их не рубили, потому что с дровосеками там случались разные беды: то топор соскочит с топорища, да прямо в ногу, то деревья прежде времени валились и зашибали, или даже убивали людей; наконец лучшие деревья пришлось бы жечь, потому что ни один сплавщик не принял бы их в свой плот: было предание, будто непременно погибнет весь плот со всеми людьми от одного такого дерева. По этому там ели росли так высоко и густо, что в ясный день было почти темно, и Петеру стало жутко и страшно: не слыхать было ни голоса человеческого, ни шагов, кроме его собственных, ни стука топора; даже птицы как будто не залетали в эту чащу.

Петер дошел до самого верха и остановился перед громаднейшей елью, за которую голландский судостроитель на месте дал бы много сот гульденов. «Верно здесь живет старик», — подумал он, почтительно снял шляпу, отвесил дереву низкий поклон, откашлялся и заговорил нетвердым голосом:

— Желаю приятного вечера, господин Стеклушка.

Но ответа не было. — «Все та же тишина» — подумал он опять, и проговорил вполголоса первую половину заклинания: «На море на океане на остове Буяне», — и так далее, сколько помнил.

Пока он говорил, то с ужасом заметил, что из-за толстого ствола начинает выглядывать крошечная, стройная фигурка: он узнал черный камзол, красные чулки, шляпу, даже бледное, но тонкое и умное личико, все, как ему описывали. Но увы, фигурка скрылась также скоро, как показалось, и никакими просьбами и объяснениями он не мог ее выманить. Только раз как будто послышался ему за деревом тихий смех. Вдруг на нижних ветвях ели показалась белка, села и начала махать пушистым хвостом, чистить мордочку и глядеть на него такими глазами, что ему стало неловко, наконец даже страшно становилось быть наедине с этим странным зверком, у которого то на голове как будто мелькала остроконечная шляпа, то на лапках красные чулочки и черные башмачки.