БЕЛЫЕ КОНИ

Ранило нашего санинструктора Василия Терентьевича. Всем было горько: очень уважали его казаки. Человек он спокойный, огромной силы и дело свое до тонкости знал. Руки у него большие, грубые, но умел наложить повязку так, что и боли не почувствуешь.

А сам был вроде заговоренный: не брала его ни пуля, ни осколок. Василий Терентьевич шутил, что военные медики — святые и помирать им в бою не положено.

Нашлась, значит, и на него пуля: прошла через грудь, однако сердце не задела. Когда казаки несли его с передовой, он молчал, удивляясь своей беспомощности.

Ну, что делать?.. Увезли Терентьича в санбат, сказали, будем ждать.

Вскоре наш дивизион отвели на отдых. Остановились километрах в двадцати от передовой. Весь день пришлось хлопотать по разным делам, а под вечер связной доложил, что меня ждут. Вышел, гляжу — казачок молоденький.

— Чего тебе, хлопчик? — спрашиваю.

— Я не хлопчик, — отвечает тот.

Ух ты! Голос-то девичий. Из-под шапки светлые кудряшки топорщатся, шинель подогнана аккуратно. Я растерялся:

— М-м… Так что же вам, красавица?

— Я не красавица. Я — санинструктор новый. Командир послал меня, чтобы… коня дали, седло.

Эта девчонка вместо Василия Терентьича?! Совсем молоденькая, лет девятнадцати — ребенок. Я вспомнил нашего инструктора, и мне стало не по себе.

— Значит, коня и седло вам? — спросил я. — А не лучше на бричке ездить, в обозе?

— Нет, что вы. Обоз отстать может.

Это, конечно, резонно. Василий Терентьич всегда в седле ездил: мало ли что в марше бывает.

— А вам приходилось на коня садиться?

— Я научусь.

Мы пошли к эскадронной коновязи. Шагая рядом, она решительно взглянула на меня.

— Мне нужен конь белой масти, — сказала она. — У вас есть в эскадроне белый конь? Дайте его мне.

Белый конь! Я тоже мечтал о белом коне, когда был мальчишкой, когда читал книги про войну. Часто, очень часто стоял он передо мной, белый, как лебедь, с тонкой шеей, с точеными копытами. И видел я себя скачущим с клинком в руке сквозь дым и огонь.

— Белых коней нет в нашем эскадроне. На них ездят музыканты, и то в мирное время, на парадах там и так далее. Есть у меня меринок монгольской породы. Добрый конек, выносливый.

— А хорошая это порода, монгольская?

— Очень даже хорошая. На войне против нее, пожалуй, и арабский скакун не выстоит.

Пришли мы на коновязь. Подвел ее к рыженькому коньку, который, надо сказать, внешность имел звероватую: лохматый, дикошарый, широкогрудый.

— Вот этого коня и берите, товарищ доктор.

Она разочарованно осмотрела его (ростом он был ей по плечо), несмело шагнула ближе. Но меринок вдруг дернул головой, и… новый казак, взвизгнув, спрятался за моей спиной.

— Он кусается?

— Нет, вроде не замечалось за ним такого. Да вы подходите, не бойтесь.

Но она, держась за мой рукав, со страхом смотрела на своего лохматого товарища.

— Знаете, старшина, раз нет… настоящего коня, лучше я на бричке буду ездить. Ладно?

— Пожалуй, это правильно. А с конем все-таки надо подружиться. Он хоть и не белый, хоть и не арабский скакун, а в трудную минуту не подведет.

Честно говоря, знакомство с «доктором» не очень-то обрадовало меня. Детсад какой-то! Ну что мы будем делать, когда она услышит, как рвутся мины?

Я рассказал обо всем командиру, он махнул рукой:

— Придется казака назначить… в помощники к ней.

— А в няньки кого?

— Может, ты возьмешься?

Пошутили меж собой, но шутки-то шутками, а без санинструктора в бой не пойдешь. Белые кони!

Неприятности начались на другой день. Без команды она проверила гимнастерки в первом взводе, нашла что-то подозрительное и устроила баню с прожаркой. Не знаю, очень ли нужна была эта баня, и, хлопоча о ней (вместо того, чтобы заниматься делами), я без досады не мог взглянуть на фигурку нашего «доктора», что целый день безбоязненно торчала возле бани и командовала всей операцией. Казакам, конечно, удовольствие, что о них новая заботница нашлась. Наперебой всякие слова говорят, хороводом ходят. Особенно старается сержант Носков. Дрова рубит, таскает воду. Между прочим, величает уже по-свойски Риточкой и дает разные советы:

— Вам, Риточка, раз казаком стали, клинок надо. Без клинка при вашем невысоком росте никакого вида нет.

Баней и прожаркой эскадрон остался доволен, и, посмеиваясь, все благодарили санинструктора: почему на отдыхе не помыться впрок?

Между делом она спросила меня:

— Старшина, вы ходили в атаку с клинками?

— С клинками? На белых конях? Нет, в эту войну не случалось. Раньше при Чапаеве и Буденном казаки хаживали. А еще в кино, конечно.

— А как же мы будем?..

— В атаки ходить? Пешком больше. На своих двоих. Иногда на животе придется. Это по-пластунски называется.

Она задумалась, потом ушла. Видно, не поверила, потому что немного погодя слышал я, как сержант Носков расписывал ей наши атаки:

— Скомандуют: «Шашки наголо!» Корпус выхватит клинки, солнце меркнет. Знаменосец впереди на белом коне. Земля гудит, а головы так и летят. И вас, Риточка, научим рубить. Идите к старшине и требуйте клинок.

Клинка она у меня все же не попросила.

Отдых кончился, и мы пошли в марш. Двигались скоро, а утром второго дня скакали вдоль передовой. Шоссе обстреливалось минометным огнем, и дивизион свернул в поле.

Вдруг эскадронная колонна изогнулась: объезжали казака, упавшего с лошади. Я хлестнул коня и, поравнявшись, увидел на земле Полозова. Возле него копошилась уже Рита. Обняв казака, она бинтовала ему грудь. Я остановил бричку, помог положить раненого.

Мы ехали дальше рядом. Рита поддерживала голову казака, а мины все летели в колонну и рвались то впереди, то сзади. Брички прыгали по ухабам, и, когда, нарастая, близился звук новой мины, Рита крепко зажмуривала глаза и втягивала голову в плечи. Ну что ж, тогда и любой казак склоняется к седлу, торопя лошадь: «Не выдай, родимая!» Не верю я в тех храбрецов, что, распахнув грудь, стоят в рост, когда смерть скребет землю. Всем на войне страшно.

В этот день дивизион прямо с марша пошел в атаку. Шли под густым обстрелом. Бежали и падали в воронки, поднимались и снова бежали. Сколько длилась атака: минуты или часы? Когда ворвались во вражьи траншеи, пот стекал по лицам ручьями.

Мы накидали бруствер с другой стороны, огляделись. День был светлый, и далекая осенняя роща казалась синей. Веяло от нее даже сейчас покоем и миром.

Я вспомнил о Рите: среди казаков ее не было.

— Не видали девчонку, хлопцы?

— Она в логу. Командира третьего взвода ранило.

Над нами пролетали бомбардировщики, и где-то за рощей заухали взрывы, поднялся в небо столб красного дыма.

Рита пришла вечером и, опустившись в траншею, слабым голосом спросила:

— Раненые есть?

Она ходила от отделения к отделению и спрашивала:

— Есть раненые?

Лицо у нее было запыленное, в полосках высохшего пота. Она сказала мне, что лейтенанта и трех казаков отправила в санбат.

— Бинтов взяла, — доложила она. — А йоду не дали.

— Ничего, — сказал я. — Достанем йоду.

Когда я рассказал обо всем капитану, он покачал головой:

— Пойми этот народ, женщин! Дома, должно быть, таракана боялась…

А здесь была война.

Рита сидела на банках в отделении Носкова. Дремала. Потом уснула, прислонившись к стенке. Через нее осторожно перешагивали, чтобы не разбудить. Я взял попону, прикрыл девушку. Она не проснулась. Сквозь пыль на лице проступал молодой румянец, темными черточками чернели ресницы и брови.

Промелькнули две недели. Бои сменялись маршами, марши — новыми боями. Далеко осталось село, где Рита пришла в эскадрон. Обтрепалась шинель, покоробились сержантские погоны. Когда мы занимали оборону, она тоже копала себе окопчик и сидела там под обстрелом и бомбежкой, под дождем и снегом, на коротких передышках спала, свернувшись калачиком среди казаков.

Первое время я опасался за нее. Очень уж казалась она доверчивой. И не напрасные были опасения. Как-то заметил я у Носкова под глазом здоровенный синяк.

— Добрый фонарь, — сказал я. — Хорошо светит?

— Спасибо, старшина, ночью, как днем, вижу.

— Смотри, герой. Если мне пожалуются, другой фонарь сам поставлю. Вот видишь?

И для воспитания показал ему свой кулак.

Носков засмеялся:

— Ты не заботься об этом, старшина. Съездила, еле на ногах устоял.

— То-то же. Другим охотникам расскажи.

В эскадроне привыкли к Рите, и для казаков стало обычным делом помочь ей вырыть окоп, донести сумку, доглядеть за лохматым меринком, на котором она все же научилась ездить.

Жизнь одной девушки среди двухсот мужчин необычна. Рита могла, к примеру, прийти в холодную ночь ко мне в окоп и сказать:

— Замерзла, старшина. С тобой лягу.

И ляжет под боком, прижмется всем телом и уснет сразу. Никто в этом не видел ничего особенного, может, именно потому, что Рита была такая простая и доверчивая.

Носков угомонился. Ехали мы как-то в одной тройке с ним и Ритой, он спросил ее:

— Ты, должно, о принце заморском мечтаешь?

— Ага, — сонно ответила она.

— Нет их, принцев-то. Они в книгах только бывают. Ты на живых людей оглянись.

Рита молчала: уронив голову на грудь, она дремала, покачиваясь на ходу. Почему не вздремнуть в марше, когда кони идут шагом? Я сам научил ее спать в седле.

…Эскадрон занимал позицию вдоль болота, заросшего ольхой и осиной. В эту ночь из немецкого тыла должны были выходить наши разведчики. Мы получили пароль и приказ ждать до утра. Приготовили блиндаж, натопили, чтобы люди могли отогреться и отдохнуть.

Мы не смыкали глаз всю ночь. Слышался перезвон первых весенних ручьев, шорохи. В темноте смутно белели сугробы. Иногда чудились шаги, и по цепи проносился шепот: «Идут!» Но это бормотали ручьи, оседал подтаявший снег.

Начало светать. В лесу затрубил лось. Это и был пароль.

Мы опять вглядывались в болото, и все-таки разведчики показались неожиданно.

— Кто идет?

— Свои.