2

Особняк на Покровке сиял огнями. У парадного подъезда, украшенного колоннами, выстроилась вереница экипажей. Сверкали лаком и позолотой модные «купе» и «берлины»; застенчиво уступали им дорогу ветхие неуклюжие кареты, помнящие еще Елизаветино царствование. Швейцар в Ливрее, опираясь на массивную булаву, встречал гостей у подъезда.

Дом этот, принадлежавший братьям — Николаю и Юрию — Трубецким, славился радушием, светским образом жизни. На балы, домашние спектакли, музыкальные вечера к Трубецким ездило избранное московское общество.

С некоторых пор здесь поселился также знаменитый стихотворец Михаил Матвеевич Херасков. Херасков приходился князьям Трубецким сводным братом: его мать была во втором замужестве за их отцом, покойным фельдмаршалом Никитой Юрьевичем.

По выходе в отставку Михаил Матвеевич переехал из Петербурга в Москву и опять стал руководить Московским университетом.

Трубецкие предложили Михаилу Матвеевичу поселиться у них. Уже несколько лет жили они вместе, хотя скромный достаток стихотворца не мог идти в сравнение с богатством хозяев дома.

…В этот осенний вечер 1782 года к Трубецким съехалось особенно много гостей. Были среди них вельможи, некогда вершившие судьбы империи, а ныне удалившиеся на покой в свои московские дворцы и подмосковные усадьбы; были литераторы, университетские профессора и студенты; артисты, происходившие из мелких дворян, купцов и даже разночинцев.

Пройдя по анфиладе великолепных покоев, дворецкий пригласил гостей пожаловать в большой зал, где обычно давались домашние театральные представления.

На возвышении, отделенном от зала несколькими ступеньками, сидело несколько человек, в том числе Херасков и хозяин дома, князь Николай Никитич Трубецкой.

Херасков встал.

— Милостивые государи и милостивые государыни! — обратился он к гостям. — Минуло пять лет с того дня, когда отошел в вечность Александр Петрович Сумароков. В нем Россия потеряла знаменитейшего своего писателя, а некоторые из присутствующих — любимого друга. В последние годы его жизни позабыли мы о нем. И кончина его произошла не в славе и почете, но в бедности и одиночестве. Грех сей очевиден. Разве не повелевает нам долг воскресить Сумарокова для наших детей и внуков?.. Для этого мы и собрались здесь.

Он умолк и остался стоять, опустив голову. Главнокомандующий Москвы, граф Захар Григорьевич Чернышев, сидевший в середине первого ряда, медленно поднялся с места, осенил себя крестом. Примеру его последовали и остальные Минуты две все собравшиеся стояли неподвижно, в благоговейном молчании.

Когда публика снова уселась, поднялся сидевший подле Хераскова высокий мужчина. На нем был синий фрак с золотыми петлицами, но без звезд и орденских лент. Длинные ненапудренные волосы были откинуты назад, высокий лоб прорезан глубокими морщинами. Он выглядел молодо, но в волосах виднелись серебряные нити.

— Почтенный хозяин разъяснил предмет нашего собрания, — начал он. — К сему позволю прибавить, что начатое любителями российского слова издание всех сочинений Александра Петровича Сумарокова окончено и вышло в свет полностью, в десяти частях. Все отпечатанные экземпляры оного уже разошлись по рукам. Достойно примечания то, что среди подписчиков, наряду с именами многих знатных особ, находим мы имена людей малоизвестных, скромного состояния: провинциальных дворян, священнослужителей и купцов. О чем свидетельствует сие? О том, милостивые государи, что просвещение российское ширится и проникает туда, где доселе царил мрак невежества…

— Кто таков? — тихо спросила миловидная дама соседа в щегольском шелковом камзоле.

— Новиков! — ответил тот, делая ударение на последнем слоге. — Издатель книг и журналов. Разве не слыхали? Года два назад переехал из Петербурга. Арендует университетскую типографию.

— Так это он! — Дама разглядывала оратора в лорнет. — Как не слыхать! Он ныне в моде! Недурен, право! Голос приятный и в глазах что-то особенное. Il a l’air vraiment enygmatique[20]. А правда ли, будто он?.. — Дама таинственно зашептала на ухо соседу.

— Совершенная правда! — подтвердил тот многозначительно. — У них тайные сборища, там бог знает что творится!

— Да, да!.. — шептала дама с восторгом. — Мне сказывали! Чародейства всякие, магические заклинания… Духи являются! И страшно и любопытно! Ах, если бы хоть разок взглянуть!

— Прекрасный пол к масонам не допускается, сударыня, — объяснил собеседник. — И слава богу! Кощунство, дебош! Что хорошего для добродетельной женщины?

— А все же до ужаса любопытно! — вздохнула дама.

Кто-то из сидевших впереди обернулся, укоризненно поглядел на шепчущихся. Они умолкли.

После краткой речи Новикова вышел Померанцев и стал декламировать монолог Синава из сумароковской трагедии «Синав и Трувор». Померанцев был превосходный артист, полный огня и вдохновения; на этот раз, однако, он читал холодновато, монолог звучал напыщенно и скучно.

После Померанцева Херасков объявил сцену Димитрия и Ксении из пятого действия трагедии «Димитрий Самозванец».

— Исполняют эту сцену, — сказал он, — артистка медоксовой труппы Авдотья Дударева и Петр Страхов, учитель в университете и мой секретарь. Обоих исполнителей обучал сам покойный автор. В последние годы своей жизни Сумароков мечтал открыть свой собственный театр в Москве. Затея не сбылась, но артистов он успел подобрать и выучить.

Из-за кулис вышли исполнители. Петруша Страхов вел за руку Дуняшу Дудареву. Он был в голубом шелковом кафтане, она — в синем бархатном платье с высокой прической. Грациозно раскланявшись со зрителями, оба стали в позы.

В публике зашептались:

— Как мила!

— Красавица!

— Et lui aussi![21]

— Оба прелестны!

Страхов читал протяжно, низким, глуховатым голосом. Всю сцену он вел в одной позе: немного отставленная назад левая нога, гордо поднятая голова, правая рука округло выдвинута перед грудью, левая — на эфесе шпаги. Дойдя до фразы: «Ты тех народов дева, которы моего достойны царска гнева», он перешел от рокочущего речитатива к зловещему шепоту.

Подхватив реплику, вступила Дуняша:

Она декламировала напевно, с легким придыханием, как французская актриса. Публика слушала, больше любуясь внешностью исполнителей, чем вникая в смысл тяжеловесных стихов. Когда артисты, окончив сцену, поклонились, в зале раздались одобрительные возгласы.

— А теперь, — обратился к публике Херасков, — представится вам, милостивые государи, еще один сумароковский питомец. В раннем детстве, оставшись сиротой, он был призрен и воспитан покойным Александром Петровичем, затем отдан им в университетскую гимназию, которую недавно с успехом закончил.

— Ступай, Егор! — тихо сказал стоявший у правой кулисы Петруша Страхов.

Тот не двигался.

— Да ты что? — сердито шепнул Страхов. — Пора, говорят тебе!..

Он потянул юношу за руку и слегка подтолкнул вперед. Егор показался на подмостках. Он сделал несколько неуверенных шагов, но так и не дошел до середины сцены, остановившись неподалеку от кулисы. В зале послышался легкий смех. Херасков укоризненно покачал головой.

— Смелее, Егорушка, не бойся! — негромко сказала Дуняша, глядевшая из-за кулисы.

Егор обернулся, на лице его мелькнула смущенная улыбка. Подняв голову, он заговорил, слегка запинаясь:

— Прочтена будет ода, сочиненная господином Сумароковым на спасение Москвы от моровой язвы и усмирение злодейского бунта…

Егор был высок и худощав. Мундир сидел на нем мешковато, букли развились, с прически сыпалась на плечи пудра. Большие голубые глаза глядели растерянно. Произнеся заглавие, он опять замялся… Наконец, собравшись с духом, начал:

— Громче! — сказал шепотом Петруша Страхов из-за кулисы.

Егорушка одернул мундир, подтянулся и повысил голос:

Преодолев смущение, он читал все более отчетливо. Зрители снисходительно улыбались: в нескладном, долговязом юноше было что-то приятное. Последние строфы прозвучали совсем уверенно, даже торжественно. Егор по-ученически поклонился, шаркнув ногой и пристукнув каблуками. В зале послышались негромкие восклицания:

— Отлично!.. Молодцом! Фора!

Егорушка поспешно удалился.

— Дорогие гости! — произнес Херасков. — События, вдохновившие Сумарокова на это сочинение, произошли одиннадцать лет назад. Но и поныне они не изгладились из нашей памяти. Мы счастливы, что главный тогдашний герой и наш избавитель почтил нас своим присутствием. Возблагодарим же его снова!..

Выйдя из-за стола, он приблизился к самому краю подмостков и низко поклонился одному из зрителей, сидевшему в первом ряду, рядом с главнокомандующим, графом Чернышевым. Вся публика поднялась с мест.

По залу пронесся шепот:

— Кто, кто?

— Неужто не узнаете? — отвечали другие. — Да ведь это Орлов!.. Ну да, князь Григорий Григорьевич…

Орлов сидел в кресле, опустив голову. Глаза его были полузакрыты. Когда Херасков произнес свое приветствие, Чернышев осторожно коснулся руки князя, прошептал что-то на ухо. Орлов открыл глаза, оглянулся. На его обрюзгшем, вялом лице появилось слабое подобие улыбки. Он медленно привстал, кивнул головой и тяжело опустился в кресло. Улыбка исчезла, глаза потухли.

— Совсем плох! — шептались в зале. — Узнать нельзя…

— Да, видно — не жилец!

— И говорят, в рассудке повредился…

Князь Орлов недавно возвратился из-за границы. В московских салонах оживленно судачили о постигших его несчастьях. Лишившись царицыной милости, Орлов пытался найти утешение в тихом семейном счастье. Он страстно полюбил совсем юную девушку, Екатерину Зиновьеву, и, несмотря на большую разницу в летах, добился взаимности. Через несколько лет Орловы уехали за границу. Путешествовали по Германии, Нидерландам, Швейцарии, наслаждались безоблачным счастьем, как вдруг молодая княгиня захворала. Болезнь оказалась неизлечимой, течение ее было стремительным. Похоронив на чужбине жену, Григорий Орлов возвратился в Россию, сломленный душевно и телесно. Долго он никуда не показывался, ходили слухи, будто он помешался.