— А хорошо будет, коли начнут говорить, что мы своим работникам житья не даем?

Юрту поставили неподалеку от хотона Аюура, у подножия скалы с зеленой кроной леса на вершине, и Гэрэл повязала на тоно дешевенький хадак — на счастье. Подлатала рваные щиты из шкур и устроила две постели. Пришли Ханда с Лхамой, принесли кувшин с чаем и масло в тарелке.

— Ну вот и ладно. Это хорошо, что у вас свое жилье появилось. Возьмешь у нас сундучок, поставишь вон там. Поделим как-нибудь наши чашки, ложки на два дома.

Вечером, когда Дашдамба и Батбаяр вернулись с пастбища, работники собрались вместе в новой юрте и, разложив нехитрую снедь по тарелкам, принялись за чай и еду. Так был разожжен очаг в аиле Горного жаворонка.

Лхама подошла к одной из постелей, уселась на ней поудобней и стала по очереди осматривать все и всех, поблескивая глазами.

— Нет, вы только посмотрите на нее! — всплеснула руками Ханда. — С самого детства дальше тагана в юрте бойды заходить и не смела. А здесь, гляньте-ка, прямо в хойморе садится.

Все посмотрели на девочку: смуглое личико чисто вымыто, щеки горят румянцем, волосы аккуратно причесаны.

— Эта юрта и ее тоже. Правда, доченька? — ласково спросила Гэрэл.

— Конечно, — сделав строгое лицо, ответила Лхама. — Я буду спать на этой постели.

— Ах ты девочка моя хорошая. Сто лет тебе жизни. Пусть эту юрту согреют своим теплом маленькие детишки, — лаская Лхаму, сказала обрадованная Гэрэл.

Выпив чаю, Дашдамба стер выступившую испарину и сидел, задумчиво пощипывая бороденку.

— Ладно. С крышей над головой — это, конечно, совсем другое дело. Вообще-то, всякий зажиточный человек мог бы поставить вместо этой развалюхи что-нибудь получше. Но от Аюура этого не дождешься, хотя мы и делаем в его хозяйстве всю самую тяжелую работу. Если бы ему не подвернулись вы двое, он бы еще долго искал себе батраков. На него угодить трудно, ох трудно!

— Бог с ним. Больше нам ничего не надо. Устали мы скитаться, — ответила Гэрэл.

Дашдамба помрачнел, отпил еще чаю.

— После своих мытарств ты стала чересчур покладистой да застенчивой. Так оно, конечно, для бедняков и лучше. Но, с другой стороны, если будешь слишком раболепствовать, богачи и вовсе житья не дадут. Как говорится, «тихого верблюда стричь — одно удовольствие». Только споткнись! Аюур подняться не даст, усядется сверху да еще подгонять будет: давай неси, да поживей!

— Говорил бы ты потише, Дашдамба! Донров услышать может. Только что где-то здесь бродил, — вздохнула Ханда. — Ты, Гэрэл, не слушай. Наш Дашдамба иногда такое скажет, что я только диву даюсь, как у него язык поворачивается. Не дошло бы до греха.

— Знает, наверное, что говорит. Сто лет ему жизни, — засмеялась Гэрэл.

— Человек, говорящий правду, — правду теряет. Это я знаю. И еще: кто правдиво жить желает, тот за правду и страдает. Но как бы там ни было, а я говорю только правду.

— Да хватит тебе, Дамба! Коли ниспослал бог такую долю…

— Нет, вы пораскиньте мозгами. Мы вот с Хандой живем у бойды три года. Когда только перекочевали сюда, было у него два десятка коров, сотня овец, если считать с козами вместе, да тридцать две лошади. Ну вот. Сблизился наш Аюур с родичами Розового нойона. С тех пор чего он сюда из казны не натаскал! Хоргой хурэмт уже ломится от всякого барахла. Разбогател бойда так, что скрыть уже не может, некуда прятать. А мы работаем до седьмого пота, спины не разгибаем, вся самая тяжелая работа лежит на наших плечах, а все такие же голые и босые. Отобрал у женщины и ее сына единственного коня, а вместо него всучил драную юрту, которую и юртой-то не назовешь. Так ему и этого мало. Желает, видимо, чтобы люди считали это за великодушный порыв его добродетельной души. Почему судьбы людей так не похожи, как земля и небо? Почему? Я на этот вопрос ответа не знаю.

Батбаяр слушал Дашдамбу, молчал. Взглянул на мать, словно хотел сказать: «А ведь Дашдамба прав», но только вздохнул, с изумлением вспоминая сказанные стариком Цагариком слова.

— Что уж теперь, Дамба. «Сколько верблюд шею ни тянет, до неба ему не достать. Сколько ни брыкается, а седла своего не скинет».

— Надо побольше молиться, и восторжествует добродетель. Все исполнится и свершится, — подала голос Гэрэл.

— Все так, Гэрэл. Все сбудется, все свершится. Настанет время, и на берегах нашего славного Орхона все люди будут жить в достатке, — сказал Дашдамба и погладил Батбаяра по голове.

— Вот что, сынок. Гляди, не вырасти таким же темным и безграмотным невеждой, как я. Только и умею, что скот пасти, а в остальном будто слепой. Могу, правда, немного писать и читать. Этому я тебя научу. Натрешь доску золой — будем учиться письму. И книгу для чтения найдем. Будем искать дорогу разума и света.

— На дойку! — донесся голос Дуламхорло.

Сплошной вереницей тянулись дни, складываясь в месяцы и годы. Дашдамба по-прежнему пас овец, водил обозы; Батбаяр гонял на выпас коней и коров в пади Хангайского хребта. Все так же ухаживали за скотом Гэрэл и Ханда. Лхама выросла, стала тонкой, стройной девушкой. Закинув за спину тяжелые толстые косы, она целыми днями бегала с ведром, доила овец.

Дуламхорло заставила Гэрэл взять себе корову-трехлетку и восемь коз.

— Все свершается по воле божьей, — не переставала, кланяясь, повторять Гэрэл. Теперь она даже могла позволить себе собирать с молока пенки.

Дашдамба с Батбаяром с утра до вечера пропадали на пастбищах. И всякий раз, когда скрещивались их пастушеские пути, они усаживались рядом, и Батбаяр начинал выводить на складной, зачерненной золой досочке слоги: ану, бану, хану; ад, бад, хад. Но особенно юноше нравились уроки чтения; Дашдамба извлекал из-за пазухи потрепанный томик «Море притч»[18], и они разбирали вместе страницу-другую.

Аюур в это лето часто наведывался домой. Каждый раз он привозил туго набитые мешки, старательно прятал их от глаз батраков. Вскоре Дуламхорло с сыном собрались ехать на цам в монастырь Эрдэнэ зуу[19]. Самому Аюуру провожать их было недосуг, и он велел взять с собой кого-нибудь из батраков — будет кому за лошадьми присмотреть.

Дуламхорло зазвала Батбаяра в юрту, спросила:

— Хочешь съездить со мною в монастырь на цам?

Юноша охотно согласился.

Мать с сыном выбрали себе иноходцев одинаковой масти, с цветными чепраками и серебряными бляхами на седлах. Батбаяру пришлось надеть свой старый, пропахший дымом костров тэрлик с обтрепанными рукавами, а коня заседлать плохоньким деревянным седлом с четырьмя ремешками. К седлу подвязал он тороки.

— Гляди в оба, сынок, — напутствовала парня Гэрэл. — В монастыре народ всякий бывает, не украли бы лошадей. Нам тогда от бойды и чашки простокваши не увидеть, — сказала Гэрэл и брызнула ему вслед молоком[20].

— Чего это она? — удивился Дашдамба.

— Как же иначе? Бедненькая, в первый раз сына от себя отпускает, — вступилась за женщину Ханда, у которой тут же мелькнула опасливая мысль: «Как бы наш парень на празднике хозяйке спину, а себе колени не обзеленил».

Дуламхорло и вправду была хороша. Шел ей тридцать третий год. Статная фигура, длинные до пят волосы цвета вороного крыла, крутые дуги бровей на тонком матовом лице. Она была красива той зрелой красотой, которая всегда притягивает мужчин. Единственный сын, которого она родила вскоре после того, как вышла замуж за Аюура, выглядел теперь ее сверстником. Донров за эти годы вытянулся, раздался в плечах, стал широкогрудым, мускулистым юношей. Уезжая на моленье, Дуламхорло принарядилась: поверх синего шелкового дэла надела парчовый, шитый золотом хантаз, из-под сдвинутой на лоб шапочки с красной кисточкой падала на спину густая коса, в которую были вплетены две нити жемчуга — украшение по тем временам новое, модное. Не каждая ханша могла похвастаться таким жемчугом. Поговаривали, что Аюур отдал за каждую по десять яловых кобылиц.

Рядом с матерью, в шапке набекрень и коричневом, туго подпоясанном желтым поясом, чесучовом дэле, гарцевал на игреневом иноходце Донров. Разодетые и довольные собой, они мчались вниз по живописной Орхонской долине. Время от времени Дуламхорло оглядывалась на скакавшего сзади, оборванного, но атлетически сложенного, ясноглазого батрака. Хотела ли она лишний раз удивить его своей красотой и изяществом? Раздражал ли ее молодой работник своим рваным тэрликом? Заглянувший в ее душу с удивлением прочитал бы: «А ведь если вытащить его из нищеты и приодеть, будет не парень — загляденье. Был бы он еще хоть на пару лет постарше моего сына…»

Вскоре посреди обширной долины перед путниками возник Эрдэнэ зуу. В лучах заходящего солнца он величаво поблескивал навершиями храмов и шпилями многочисленных субурганов, венчавших окружавшую его высокую крепостную стену. Чем ближе подъезжали всадники, тем громче слышались трубы и ритуальные раковины[21]. Все чаще попадались навстречу конные, пешие или те, что ехали на телегах, запряженных волами. Под стенами монастыря раскинулся целый городок: пестрые шатры, крытые войлоком шалаши, деревянные балаганы. Было отчего взволноваться тем, кто приехал сюда из глухой горной долины. Паломники увидели лам в желтых хурэмтах, пузатых чиновников в хурэмтах темных, старух с четками и простых аратов в войлочных торцоках. Попадались навстречу девушки в шелковых дэлах, пропыленные нищие, босоногие ребятишки, потные от усердия богомольцы, китайцы в толстых стеганых штанах, согбенные старцы. Скрипели телеги, ревели верблюды, трещали попавшие под ноги корзины, ржали жеребцы, плакали дети. В воздухе был разлит непривычный шум и гвалт. Дуламхорло разыскала в крепости казначея монастырской джасы, и тот отвел их в большую свободную юрту, вокруг которой расположились юрты простолюдинов.

— Это орго ставили специально для вас. Живите себе на здоровье. Мы с Аюуром старые приятели: доверяем друг другу, не раз выручали один другого при любой нужде.