А на каторге, ох не сладко, первую зиму пережил с великим трудом, даже обморозился слегка, всю весну отходил, за то и в опалу попал, кормить стали хуже некуда. А ежели так, то вторую зиму ему точно не пережить вот и подался в бега с душегубами, все одно деваться некуда.

— Какое стекло варил, хрусталь, али цветное?

— Не, хрусталя у нас не было, смальту варили, — ответил мне мастер, снова жадно взглянув на торбу.

Смальту? В семнадцатом веке? Что за бред. Насколько я помню, до Ломоносова никто смальту в России не производил, а тут на тебе. Или я чего-то не понимаю?

— Погоди, а сколько цветов смальты варилось? — решил уточнить у Федора.

— Как сколько? Все четыре и варили. — Еще и выпрямился гордо, мол, смотри какой я мастер.

Вот теперь понятно, Ломоносов-то рецептуры разработал, которые позволяли все цвета варить, а эти только четыре цвета знали. Плохо — смальта мне ни к чему, мне светлое стекло нужно, а этот прозрачного стекла не варил, и вряд ли знает все нужные технологические процессы. Пришлось задуматься, а нужен ли мне этот боярский сын, стОит ли рисковать ради того, чтобы получить мастера недоучку? Но, чуть подумав, решил: стОит. И главное не в том, что он знаком с самой варкой стекла и может грамотно сложить печи, хотя и это дело великое, а в том, что он будет моим прикрытием, при таком мастере, никто не заметит маленького подмастерья, чего-то там ковыряющегося в углу.

— Что ж, убедил, — кивнул я Федору, — но не из-за того что жалостливо рассказывал, я сам рассказать много чего могу, а потому, что правду сказал, хоть и не всю. То, что боярский сын верю, что со стекольным делом знаком тоже, а вот что в опалу из-за своих знаний попал, нет. Не стал бы просто так боярин тебя приказу сдавать, да и приказ не стал бы от готового мастера отказываться, вернули бы тебя на завод, в кандалы, и вся недолга. Ну, скажешь правду, или тебя в приказ везти?

— Не надо в приказ, — буркнул доходяга, — по государеву делу меня упекли. На праздник напился до беспамятства, а потом говорят, хулу на царя возвел.

— На царя, — протянул я, демонстративно почесав затылок, — как же можно? На царя то?

— Не помню я ничего, — опустил голову беглец.

— Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — жестко осадил его, — кто донес? Из своих или из чужих?

— Свой, — скривился Федор, — Фролка, а ведь лучшим другом был.

— Вместе работали? Или вместе за одной молодушкой ухлестывали?

Каторжанин удивленно посмотрел на меня:

— Не было ничего такого, он все больше за боярской дочерью увивался, но не по силам замахнулся.

— Чего он там себе придумал только его касаемо, а сдать тебя без причины он не мог, должна быть причина, или мешал ты ему первым быть по работе, или молодку не поделили, или еще чего, чтобы выслужиться.

— Выслужиться теперь у него вряд ли получится, — усмехнулся Федор, боярин на него из-за меня шибко осерчал. А вот в приказ его при мне зазвали.

— Хорошо, будем думать это и есть та причина. Хотя…, - я специально не докончил мысль, чтобы у мастера не возникло убежденности, что я ему полностью поверил.

— А тебя-то как звать, малец? — осмелел Федор.

— А меня не зовут, я сам прихожу, — ответил шуткой будущего, — а кличут Васькой.

Мастер задумался:

— Хм. Разговариваешь не по возрасту разумно, вроде как из княжей семьи, а сам одет как слободской.

— Так я и есть из слободы, сейчас на ушаковский хутор еду за телкой заморской. Они, голландские, говорят, шибко молока много дают, хотя и к морозам сибирским непривычные.

— Так, а стоит ли тогда ее покупать, если морозы не переносит? — Удивился каторжанин.

— Если за скотиной не присматривать, то вообще покупать ничего не стоит, — хохотнул я, — на морозе даже волкам худо, а уж чего о телках говорить. Мы ее в теплую стайку поставим и кормить будем не только сеном, но и запаренными отрубями, а то и пророщенным овсом во время отела.

— Ну, что ж, коли так, — согласился бывший сиделец, — так что решил?

— А решил я тебя в приказ не везти, но и отпустить просто так совесть не позволит. — Краем глаза заметил как Федор напрягся, испугался, что я его прямо здесь как дружков положу, а он от слабости не сможет даже сопротивление оказать. — С лесом ты незнаком, а потому самостоятельно прожить не сможешь, воровать начнешь, а это никому не нравится, обязательно найдут и как вора либо в приказ, либо камень на шею и в речку. А потому решил тебя пока припрятать, а потом и к делу пристроить. Согласия твоего не спрашиваю, ни к чему оно мне, просто выбора не оставляю, и помни: сбежать от меня не получится, сам видел, найду враз.

— В яме сидеть не буду. — Набычился Федор. Ишь, норов свой показывает.

— Да кто ж тебя в яму в таком состоянии садить будет? Нет, я для тебя кое-что похлеще приготовил, в монастырь сдам, днями и ночами грехи замаливать. Настоятель в Вознесенском совсем не мед, службу свою знает, если без усердия поклоны бить будешь, там на всю жизнь и останешься. А как искупишь грех, так и о деле поговорим.

— Ты так говоришь, будто уже с настоятелем сговорился.

— Не, — мотнул я головой, — не сговаривался я с ним, но знаю, что тебя он не выгонит. Смертей на тебе по разбою нет, а остальное в его глазах не такой уж страшный грех. Только не ври ничего, от него правду не скроешь, уж если я тебя на раз раскусил, то он уж и подавно.

Надо сказать, что обещал-то я легко, а на деле оказалось не просто, долго вел переговоры с настоятелем, можно сказать станцевал на лезвии не одну лезгинку, и даже не понял как в конечном итоге выкрутился, видимо пришло указание 'свыше'. Как я и предполагал, сам настоятель с Федором не встречался, поручил это дело отцу Сергию, а тот оказался ничуть не добрее, хотя в силу иссушенного тела бывшего каторжника ограничения в еде не наложил, но в остальном не позавидуешь. Ничего, это полезно, а то знаю я мастеров этого времени, спесь так и прет, мол, вот я какой, единственный и неповторимый, а тут засунь всю свою неповторимость… ой, не скажу куда, и бей поклоны днями и ночами, с перерывом на обед и хозяйственные работы.

Однако приближался срок возвращения забайкальских казаков, слухи с нижней Ангары приходили все тревожнее и тревожнее. Совсем распоясались служивые, они и раньше человеческую жизнь не ценили, а теперь вообще народ направо и налево резать стали. Брага сотоварищи начал укреплять слободу, если прошлый раз ночью отбивались, то теперь подозреваем, что забайкальские днем 'за своим законным' придут. Так же ходили в Лисье, народ там предупредили, так что на время бузы люди свои дома оставят, в общем готовились к торжественной встрече.

Забайкальские заявились к десятому июля и сходу попытались пошарить по дворам, пощипать купцов, и естественно, так же сходу получили по зубам. Тут надо сказать, что в начале лета, я сумел провести в слободе своего рода очередную идеологическую диверсию. Нельзя сказать, что народ в это время был глупее нежели в двадцать первом веке, соображают люди ничуть не хуже, однако в силу некоторых религиозных ограничений и сложившихся понятий манипулировать людьми достаточно просто. На чем, собственно говоря, и держался казацкий бунт в Сибири. Это с позиции исторических реалий сразу становится видно, что почти все идейные вдохновители вольницы преследуют свои корыстные цели, а здесь и сейчас многие даже не подозревают, что ими манипулируют. Вот и пришлось мне придумать несколько поучительных сказок, в основе которых был заложен сюжет о татарском нашествии.

Начал сказ о том, как татары пошли на Русь, как нашлись среди наших князей предатели, которые пытались с помощью татарских отрядов разобраться со своими соседями, и как они внесли распри между княжествами, создавая союзы то с одними, то с другими, а потом предавали и тех и других. Как те же татары, так же, используя распри и давая любые обещания русским князьям, разоряли Русь, разрушая города. Как с помощью подсылов вели хитрую политику, сея смуту в крепких княжествах, что приводило в конечном итоге к ослаблению дружин.

Про монголов и китайцев я не говорил ни слова, но почему-то все решили, что речь идет именно о них, родимых. Кто-то даже припомнил о монгольских корнях Ивашки Пинега одного из пятидесятников забайкальских, хотя вряд ли они там есть, так как у казаков с этим далеко не все просто. Как бы то ни было, но эти мои сказки пользовались необычайной популярностью среди казаков в слободе, и я без лишней скромности подозреваю, что не только среди казаков, просто в сарай больше народа не влезало, а выходить на открытое пространство получалось еще хуже, меня просто не могли расслышать. В конечном итоге мне удалось вбить в головы служивых, что, несмотря на воровство воеводы, казачий забайкальский бунт имеет несколько иные цели, нежели борьба с казнокрадством. Это в мутной воде некоторым не совсем чистым на руку индивидам проще ловить рыбку. Кстати, не ожидал, думал, что это выражение издавна известно, оказалось, нет, потом оно стало очень популярным и им стали припечатывать крикунов, пытающихся излишне запутать людей.

Как позднее мне между делом проболтался Брага, на мои сказки инкогнито приходил отец Игнатий, а чтобы не смущать казаков духовное лицо пристраивалось снаружи сарая, под разросшимся кустом калины, не обозначая своего присутствия. Услышав такое, я расхохотался, и старый казак естественно поинтересовался, чем вызвано мое веселье, а когда я пояснил, как представляю Игнатия, приникнувшего ухом к щели в стене, долго хохотал вместе со мной.

— Ты о том лучше молчи, — вытирая проступившие слезы веселья, приказал мне Брага, — Игнатий лицо духовное, и мирское ему не пристало.

Нет, вот о чем он хотел мне сказать?

Агитационная прививка получилась качественная, иркутский служивый люд отбросил всякую мысль о казацком братстве и стал в жесткую оборону. А на сентенции Березовского 'мы казаки все одной крови', заявили, что забайкальские сами льют казацкую кровь почем зря, и хотя в решении вопросов с Савеловым иркутские встревать не будут, за попытки еще раз пошарить по дворам, 'пришлые получат не только из пищалей, но пушечного дроба огребут'. Заодно предупредили Алемасова, что если его людишки кого-нибудь побьют, из Иркутска с обозом их не выпустят. Конечно, забайкальских этим не запугали, не боятся они ничего — вояки серьезные, но с обывателями стали общаться куда как спокойнее.