Войска Калининского фронта 9 января 1942 года начали Сычевско-Вяземскую наступательную операцию. Наша 22-я армия перешла в наступление из района Селижарово 15 января и начала глубокий охват с северо-запада оленинской группировки гитлеровцев. Погнали фашистов по заснеженным полям и лесам. К январю всюду намело огромные сугробы. Морозы стояли суровые — 25–35 градусов!

В один из дней наступления в отдел поступили сведения о том, что в Селижарово в немецкой комендатуре содержатся советские патриоты, подвергающиеся жестоким пыткам. Мне приказали с группой бойцов взвода охраны вместе с передовыми частями как можно скорее прийти на выручку узникам. Наступая в боевых порядках подразделений приданного нашей дивизии 653-го стрелкового полка, ворвались в Селижарово. Полк форсировал Волгу и пошел дальше, а мы бросились к комендатуре. Опоздали! Во дворе обгоревшего здания бывшей комендатуры обнаружили пять полуобнаженных изувеченных трупов. Гитлеровские злодеи замучили трех женщин и двух советских летчиков — выкололи глаза, отрезали уши, груди, выжгли на телах свастики.

Никаких документов при погибших не оказалось… Весь день разыскивал вероятных свидетелей, которые могли что-либо сообщить по поводу этого чудовищного преступления оккупантов. Безрезультатно — никто из немногочисленных местных жителей не смог опознать погибших женщин и тем более летчиков. Прибывший врач из санчасти дивизии сделал заключение, что эти люди были умерщвлены более суток назад.

Мы стояли в скорбном молчании вокруг жертв фашистов, а в сердцах закипала та святая лютая ненависть к врагу, без которой солдату невозможно воевать…

В Селижарово я получил распоряжение И. С. Щербакова перебраться вместе с отделом в деревню Бредки. Путь наш лежал через деревню Дубовцы Кировского района Калининской области. В низине текла небольшая речушка Ворчала. Все вокруг сожжено, и лишь один добротный дом стоял нетронутый среди гнетущего хаоса печных труб и мертвого безмолвия. Такая картина сначала вызвала у нас недоумение — как же этот дом уцелел? Однако вскоре все выяснилось: этот дом, оказывается, принадлежал изменнику Родины А. Голубеву. Бывший царский урядник и до революции верный холуй местного помещика встретил 6 ноября 1941 года ворвавшихся в деревню гитлеровцев хлебом-солью, низкими поклонами в пояс, угощал их медом, самогоном и салом. Он стал верным пособником оккупантов, и они не сожгли его дом, ничего у него не забрали из хозяйства.

Колхозники сообщили мне, что по доносу Голубева гитлеровцы обнаружили и расстреляли прятавшегося в сарае раненого красноармейца. Предателю бежать с немцами не удалось — попался! Прокурор дивизии дал санкцию на арест. 20 января я составил по делу Голубева обвинительное заключение, прокурор его утвердил и дело направил в военный трибунал. Преступник понес заслуженную кару…

А мы опять в дороге. Снова с восхищением любуемся Волгой, но теперь уже закованной в лед, серебряной лентой ускользающей вдаль среди заснеженных лесов.

Заночевали в деревне Копылы, которую гитлеровцы, панически убегая, не успели сравнять с землей. Утром, проснувшись, выбежали голые по пояс во двор, умылись ледяной водой из колодца, растерли тело снегом — и стремглав в натопленную избу.

Тем временем хозяйка, у которой мы остановились, приготовила завтрак и позвала к столу:

— Отведайте свининки, родненькие. Для вас, освободителей наших, приберегла. Только вчера закололи!

Едим, хвалим хозяюшку и удивляемся ее находчивости. Сумела же спрятать от немцев свинью!

Во время завтрака открылась дверь и в комнату вошел работник штаба дивизии капитан Ш. Гайнутдинов.

Мы пригласили составить нам компанию.

— Прекрасная конина. Видимо, от молодого жеребца.

— Вы ошибаетесь, товарищ капитан! Это свинина, — возразил ему Храмцов. — Может, вам ее кушать нельзя?

Капитан засмеялся:

— Я все ем. Но меня, татарина, на конинке не проведешь. Наш брат конину от любого мяса отличит!

Хозяйка этого разговора не слышала — она в это время вышла во двор, и мы начали допытываться у ее десятилетнего сынишки Алеши, откуда, мол, мясо.

Мальчик охотно рассказал:

— Наши пушки как начали стрелять, как начали стрелять, так все фашисты разбежались и оставили убитую лошадь. Тогда вся деревня ее на куски разрубила. Кто ногу взял, кто что. Маманя тоже кусок принесла.

Все расхохотались и продолжали завтракать как ни в чем не бывало.

Мы прекрасно поняли, почему хозяйка нас обманула. Она, безусловно, знала, что, если кто-то из нас откажется кушать конину, угостить его будет нечем — фашисты все отобрали. А оставить без завтрака своего освободителя она не могла. Поэтому, прощаясь, мы ее горячо поблагодарили за угощение.

Под вечер двинулись дальше. Мне приказано обосноваться в деревне Бредки.

— Большая деревня, пятьдесят дворов. Там и будешь работать, — сказал начальник отдела и пожелал счастливого пути.

Ночью на санях по льду переправились на западный берег Волги. Завернули в деревню Бобры. До Бредков еще около двух километров. Закутавшись в теплые крестьянские тулупы, помчались по заснеженной лесной дороге. Ехали долго. Наконец у опушки леса сквозь редкие сосенки показался черный силуэт церкви, а дальше увидели мерцающий в окне избы свет керосиновой лампы. Вошли. Люди спят на полу, укрывшись разным тряпьем, немецкими шинелями. Старушка хлопочет по дому.

Спрашиваю:

— Здесь Бредки?

— Нет, здесь Оковцы.

— А где же Бредки?

— Проехали! Были Бредки и нет Бредков! Там теперь голая поляна в лесу, да и только! Сожгли ироды!

Решили дальше не ехать и заночевать здесь же.

Оковцы до войны были большой деревней, здесь размещался сельсовет. Сохранились же сейчас церковь, пять домов, несколько хозяйственных построек. На улице громоздились подбитые немецкие танки, искореженные грузовые и легковые автомашины, пушки, повозки с различными пожитками. Гитлеровцы здесь основательно испытали силу нашего удара.

Не стало Оковцев… Остались лишь одни трубы. Храмцов невесело пошутил: «Симфония печных труб…» Закопченные, почерневшие, стояли они рядами, будто поднялись из-под земли, взывая к мести. Смотрели мы на разрушенные большие русские печи и думали о том, что еще недавно своим теплом они согревали человеческое жилье…

Отступая под напором Красной Армии, современные варвары предавали огню села и деревни, города и поселки. Гитлер приказал применять тактику «выжженной земли». Полыхал весь горизонт. Куда только ни глянешь — на запад, юг, на север, — всюду зарево пожарищ, огонь, дым, пепел. Специальные команды поджигателей, состоявшие чаще всего из эсэсовцев — этих так называемых истинных «представителей высшей расы», безжалостно подносили факелы к крышам домов. Полураздетые люди выбегали из горевших построек, укрывались в лесах, а когда возвращались к своим превращенным в пепелище очагам, убеждались, что все нажитое ими и их предками с ужасающей методичностью было уничтожено, разграблено. В Оковцах мы увидели, как одетая в тряпье старушка копошилась, что-то искала на пепелище своего дома. Другая ломом долбила землю на огороде, выкапывая оставшиеся после уборки урожая мелкие картофелины… Лишенные крова жители сожженных сел отогревали кострами промерзшую землю и рыли землянки. Огонь добывали первобытным способом — выбивая его кремнем…

О наличии приказа Гитлера — отступая, все сжигать дотла — я впервые услышал на допросе захваченного эсэсовца из команды поджигателей. Он все время неустанно повторял:

— Фюрер приказал все уничтожать огнем.

Сначала предположил, что эсэсовец выдумывает, пытается таким образом избежать ответственности — я, мол, только исполнял приказ! Однако вскоре показания пленного подтвердились, а после войны во время Нюрнбергского процесса над главными фашистскими военными преступниками это обстоятельство было установлено документально. Подписанный Гитлером приказ от 3 января 1942 года гласил: «Если… данный пункт должен быть нами оставлен, необходимо все сжигать дотла, печи взрывать…»[3] Еще раньше, 20 декабря 1941 года, начальник генерального штаба сухопутных войск немецкой армии генерал-полковник Ф. Гальдер в своем дневнике записал следующий приказ Гитлера: «У пленных и местных жителей безоговорочно отбирать зимнюю одежду. Оставляемые селения сжигать»[4].

24 января мы выехали в деревню Большие Клочки, где гитлеровцы расстреляли 26 пленных красноармейцев. В центре деревни лежала груда обнаженных окровавленных тел, брошенных поспешно бежавшими извергами. Документов никаких.

Предстояла трудная работа. Надо было установить, кто эти безымянные жертвы фашистских палачей…

В эти дни местные жители много рассказывали нам о секретаре Пёновского райкома комсомола, отважной партизанке Лизе Чайкиной, о ее боевых подвигах в тылу врага. Фашисты повсюду ее разыскивали, но не смогли напасть на след. Только с помощью предателя гитлеровцы ее схватили, подвергли страшным пыткам и, ничего от нее не добившись, расстреляли 23 ноября 1941 года.

Встретиться бы с этим предателем!..

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 6 марта 1942 года Елизавете Ивановне Чайкиной посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Вот уже 10 дней части нашей дивизии с боями иду; вперед, на запад, по земле, политой кровью советских людей.

Неожиданно для нас оперуполномоченных отдела М. Гольдаса и С. Валайтиса отозвали из дивизии в распоряжение Особого отдела армии. Вскоре стало известно, что где-то в тылу формируется литовская дивизия, куда, они, видимо, и будут направлены. Туда же уехали комиссар нашей дивизии полковой комиссар Йонас Мацияускас и политработник батальонный комиссар Бронисловас Мажейка, а также батальонный комиссар Юозас Кончюнас.