10

Давид Исаевич тихонечко вернулся в палату. Он чувствовал себя постаревшим лет на десять. Скрыть свое состояние Давид не в силах, но и дольше задерживаться в коридоре, не вызвав подозрений у матери, уже нельзя. Надо было вернуться.

Клара Борисовна смерила его взглядом с ног до головы и заглянула в глаза.

— Знаешь, что мы сейчас предпримем? — сказала она, когда он с опущенной головой остановился подле нее. — Возьми Леонтика — и марш отсюдова. Ты, наверно, всю дорогу из Мирославля до Казани, как обычно, и глаз не сомкнул. Тебе выспаться надо.

— Никуда я не пойду. Буду здесь, возле тебя.

— Сделай мне одолжение, Давид. И соседок моих пожалей.

— Мне, например, ребята ни капельки не мешают, — отозвалась одна из женщин.

— Гражданка, я вам слова не давала, — строго сказала мать, и лишь озорная искорка в ее глазах подсказала, что эта суровость напускная.

— Не портите нам праздничное настроение, — взмолилась вторая соседка. — Не гоните их, Клара Борисовна, с ними чувствуешь праздник.

— Вот тебе еще одна защитница на мою голову. Помалкивайте, девчата. Без вашей помощи с молодежью справляюсь. Ступайте, парни, домой.

— Наш дом там, мама, где находишься ты.

— Красиво говоришь. Но какой пример сыну подаешь? Если приказ дан, его выполняют без возражений. Ты это должен знать, как-никак офицер.

— Поймал нагоняй? — улыбается Леонтий. — Тягаться с бабушкой опасно.

Давид Исаевич широко развел руками, прикрыл веки.

Клара Борисовна не спускала глаз с ребят: все равно выпроводит их из больницы на свежий воздух. Задание для них она уже продумала. Клара Борисовна давно собиралась покрасить ограду вокруг памятника, но все откладывала. Теперь неизвестно, сможет ли она этим заняться. А вот они и сделают это сегодня, Давид и Леонтик. Лучшего случая не найти. У нее все готово: краски — бронзовая и серебристая, масло, кисти…

Альтернативы нет. Надо — сделают. Давид и сам утром подумал, что было бы хорошо обновить ограду…

Отец и сын добирались сначала на трамвае, потом пересели на автобус, который доставил их как раз на Привольный переулок. Перекусив немного, они переоделись и пешком отправились на кладбище. Шли той же тропой, по которой Давид Исаевич шагал сегодня утром. Расположившись с противоположных сторон, они стали тщательно зачищать ограду наждачной бумагой. Давид Исаевич замечает, что сын его очень повзрослел и возмужал.

— Что тебе Полина Наумовна сказала? — спросил Леонтий отца как бы между прочим.

— Ничего особенного.

— Прошу тебя, не крути волу хвост. Ты вышел из бабушкиной палаты провожать докторшу веселым, а вернулся помрачневший.

Впервые Давид Исаевич пожалел, что у него, как и у всей его родни, по лицу можно узнать все, что творится в душе.

— Ничего определенного она не сказала, — произнес отец, продолжая очищать ржавчину. — Не надо прежде времени волноваться.

— Когда, по-твоему, я должен стать мужчиной?

Давид Исаевич взглянул на сына, и глаза их встретились.

— К бабушке, Леонтий, подкрадывается ангел смерти, — тихо сказал Давид Исаевич. — У нас, у евреев, его называют Малхамовес.

— Так сказала Полина Наумовна? — Лицо Леонтия стало напряженным.

— Нет.

— Почему же ты так говоришь?

Слова не нужны, это и так ясно. Он и сам видит, что бабушка опасно больна, но ужасные слова отца трудно осмыслить. Не хочется, очень не хочется верить, что состояние бабушки безнадежное.

Чтобы не видеть отцовских слез, он отвернулся и принялся усиленно полировать железные прутья ограды. Вдруг неожиданно ему пришла в голову мысль, что в бабушкиной болезни есть немалая доля и его вины. Чем дольше он думал об этом, тем яснее сознавал, что его запоздалое раскаяние бессильно что-либо изменить и помочь.

Он почувствовал, что жизнь довольно хрупкая вещь и в любой миг может оборваться. Но солнце все равно светит и жизнь продолжается, как и миллионы лет назад. Думать о том, что бабушка умирает, он не может. Сколько он ее знает, ему не удалось припомнить ее жалкой. Строгой, требовательной, сердитой, взволнованной и гневной, насмешливой — это да. По малодушной, расслабленной бабушку ни разу не видел.

Почему-то вдруг в памяти всплыло далекое зимнее утро с замороженными, словно вспухшими, темными окнами. Вполне допустимо, что память неустанно записывает все события на невидимые ленты, а потом нежданно включает кадр за кадром. Но как ей удается включить именно ту часть, какая необходима в данное мгновение? Впрочем, ничего достоверно объяснить не может. Частенько высвечиваются такие места, которые не мешало бы раз и навсегда стереть. Порою случается… Память не всегда бывает благом, подчас она превращается в мучителя. Перед Леонтиком вновь мысленно всплыла бабушкина спаленка на Привольном переулке с ее замерзшими окнами и бабушкины седые волосы у репродуктора, из которого доносится голос диктора. Диктор два раза объявил, что уроки во всех десяти классах отменяются в связи с морозом. Леонтик недовольно высунул нос из-под темного одеяла и, вздыхая, сказал, что есть же на свете люди, которым подваливает счастье, вот ему, Леонтику, не везет, к сожалению, надо идти вкалывать, хотя на улице свирепствует ужасная стужа. Бабушка возражала, что не так страшен черт, как его малюют, кроме того, он, Леонтий, будет, наверно, не единственный на улице, хотя бы потому, что рядом с ним будет шагать по меньшей мере еще одна душа — она, его бабушка. Леонтий широко раскрывает глаза и замечает, прося заранее прощения, что дуракам закон не писан. Чего бабушка, забыла в школе вчерашний день? Там, в школе, никого ведь не будет.

— Ты уверен? — ответила бабушка внуку с беспокойством в голосе. — А может, кто-нибудь проспал и не услышал радио? Может, кто-нибудь прибежал в школу с отмороженными щеками? Кто тогда окажет первую помощь?

Они спускались по ступенькам в пальто, застегнутыми на все пуговицы, с заблаговременно приподнятыми воротниками, в которых почти полностью утопали меховые шапки. Открыть наружную дверь было не очень-то легко: снег, который сыпался всю ночь из неведомых кладовых, завалил ее почти наполовину. Леонтию пришлось хорошенько напрячься, несколько раз изо всех сил толкнуть ее, чтобы приотворить и просунуться наружу.

Привольный переулок весь, от начала до конца, тоже был укрыт снегом. Недолго думая, бабушка принялась было протаптывать тропу.

— Подожди, я сам! — остановил ее Леонтий. — Пахать снег не твое дело.

Бабушка попыталась возразить:

— Мои ноги лучше защищены.

— Разумеется, твои валенки на километр выше моих ботинок, эх ты… Разве так внука воспитывают?

— Ладно, ладно, сдаюсь. Один — ноль в твою пользу. Считай, что победил. Только, пожалуйста, сунь штанины в теплые носки.

Когда они выбрались из проулка на большую улицу, стало гораздо легче шагать и дышать. Снег под ногами заскрипел веселее, однако бабушка еще долго не могла успокоиться, волнуясь, как бы внук, весь потный от проделанной работы, не простудился. Она поминутно заставляла его поправить шарф.

Как часто бывает, когда ждешь с нетерпением трамвая, он непременно задерживается и на остановке собирается порядочная толпа. У бабушки не было привычки расталкивать локтями и лезть вперед. Леонтик хотел продвинуться поближе к рельсам, чтобы наверняка попасть в вагон, но как быть с бабушкой… И вдруг, когда уже издали донесся грохот трамвая, послышался возглас:

— Клара Борисовна, здравствуйте! Я вам помогу, айн момент.

Бабушка и Леонтий не сразу разобрались, кто окликнул, оглянувшись, они увидели высокого лейтенанта, который энергично пробирался к ним.

— Вы не узнали меня, Клара Борисовна? — улыбаясь спросил офицер с погонами летчика. — Я ваш пациент, в вашей школе учился, вашу — нашу школу окончил.

Шумно подкатил трамвай, лейтенант подхватил Клару Борисовну под мышки, приподнял и ловко поставил на верхнюю ступеньку. Леонтий тоже заскочил в вагон и протиснулся к ним.

— Ты же совсем недавно был вдвое меньше меня, — удивлялась бабушка, — как же тебе удалось так вымахать? На дрожжах, видимо, растешь?

— Возможно, Клара Борисовна, и не без помощи ваших уколов. И странное дело, вы нас кололи, нам бывало больно, и даже очень, а мы вас любили. И отчего это так?

И почему именно это воспоминание всплыло в памяти, непостижимо…

Довольно долго возились Давид Исаевич и Леонтий с железной оградой. Они почти не разговаривали, но одни и те же мысли одолевали обоих. Очень уж трудно привыкнуть к жестокой мысли.

— А может, опасность преувеличена?

— Дай бог, чтобы оказалось так. Но чувствую, что положение серьезное.

— Ну а бабушка? Понимает ли она, что с нею происходит?

— Боюсь, что да.

— Мужественная она, — произнес Леонтий с дрожью в голосе.

«Вырос сын», — подумал Давид Исаевич.

С боковой аллеи нежданно послышался голос Полины Наумовны:

— Тут, оказывается, бездельников нет.

Отец и сын одновременно повернули головы. Давид Исаевич ошеломлен: рядом с Полиной Наумовной стояла та самая старуха, с которой он ехал в одном купе.

— Мы, кажется, знакомы с вами, молодой человек, — произнесла она, обращаясь к нему.

— Даже так?! — удивилась Полина Наумовна.

— А этот парень, — старуха показала на Леонтия, — очевидно, ваш старший? Как ваша матушка поживает?

— Не мешало бы, чтоб лучше…

Женщины подошли поближе. Старуха, наклонившись, прочитала надпись на дедушкином надгробии.

— Хорошо, — заметила она, — только длинновато.

— Моя свекровь мало знакома с тобою, Давид, — произнесла Полина Наумовна, поглядев на него, и, переведя взгляд на старуху, пояснила: — Давид был другом вашего сына.

Старуха нахмурилась:

— Не тот ли, что долгое время молчал, не давая о себе знать, весточки не присылал?

Полина Наумовна кивнула головой: дескать, да, тот.

— Ежели так, пойдемте, — приказала старуха и пошла вперед.