8

Отодвинув в левый верхний угол столешницы эскизы задач на пересечение тел, вычерченные к завтрашней лекции, Давид Исаевич смел в ящик остро отточенные цветные карандаши и покосился на правый край стола: там лежала папка с начатыми воспоминаниями. Окунуться бы в них, испытать блаженные минуты встречи с прошлым, но нельзя, сейчас рука не поднималась подвинуть к себе рукопись.

За дверью, в большой комнате, жена ворчала на Илюшу, который никак не хотел лечь спать прежде, чем не проиграет на пианино песню неуловимых мстителей. Сердито доказывала мать сыну, что уже почти полночь, соседи спят, а он упорно настаивал на своем, должно быть, тянулся к инструменту и нотам.

Чутко прислушивался к этим препирательствам Давид Исаевич, силясь убедить себя, что именно они отвлекают его внимание, не дают сосредоточиться, хотя отлично знал, что раскрыть свою рукопись и взять в руку ручку не позволяет ему иная, более веская причина — кажется, правду, злую, ранящую, однако же правду сказала ему в лицо Дуся: изредка получаются у него приятные рассказики, но до сих пор ничего значительного он не создал и впредь вряд ли напишет что-нибудь стоящее. Нужен талант, черт возьми, а его-то и нет.

Но жажда писать мучила его неодолимо. При любых обстоятельствах — писать. И наедине с собою, и когда тебе мешают, все равно, свои ли, чужие ли, записывать слово или строку в записную книжку и заполнять страницу за страницей у письменного стола. Страсть эта доставляла ему удовольствие горькое: печатали его изредка, редакции возвращали ему его произведения с доброжелательными рецензиями, в которых всегда писалось одно: доработать и переработать… А бросить сочинительство — выше сил. Пока ничто не могло заставить Давида Исаевича распрощаться с этой пагубной страстью, ничто не охлаждало его пыл, даже убийственная мысль о том, что он самый заурядный бумагомаратель — графоман.

Неуловимые мстители наконец-то прорвались — приглушенно, на полутонах. Все-таки оседлал Илюша пианино.

Звуки пианино неожиданно успокоили Давида Исаевича, и он вновь очутился в своей военной юности.

Вместо гаубиц, взорванных на берегу Дона, вместо этих больших орудий калибром в сто двадцать два миллиметра Давиду Исаевичу пришлось в Назрани довольствоваться дивизионными пушками, извлеченными из старых арсеналов. Их калибр был почти вдвое меньше. Так или иначе, но обратно из Назрани Давид Исаевич ехал, вооруженный до зубов. Кроме орудий для своей батареи он вез с собою в артиллерийскую бригаду противотанковые пушки для целого дивизиона — легкие, сорокапятимиллиметровые. Правда, во время этого путешествия случилась беда, из-за которой чуть было не оказался Давид Исаевич перед военным трибуналом. Дело в том, что среди этих противотанковых пушек, обутых в добротную резину, мягко подпрыгивавших даже на глубоких выбоинах дороги, затесалась пушка, такая древняя, что колеса для нее, наверное, были сделаны в деревенской кузнице, а резины для этих колес в округе найти не смогли. Поначалу Давид Исаевич на это не обратил внимания. И в этом состояла его ошибка. Эта пушка в самом начале пути дала знать о себе неимоверным грохотом — ни одного орудия не было слышно, слышали только ее. Злосчастную пушку тащил «студебеккер». Естественно, неровная дорога сделала свое дело — где-то что-то выпало у пушки, и тогда Давид Исаевич остановил колонну. Пушку осмотрели, подняли в кузов «студебеккера» и закрепили там.

Если бы это орудие оставалось в распоряжении Давида Исаевича, никто бы и не знал о случившемся. Но получилось иначе. И начальник артиллерийских мастерских, и командир дивизиона противотанковых пушек сразу же, одновременно обратились к Давиду Исаевичу с претензией. Хорошо еще, что до большого начальства дело не дошло — за порчу материальной части по головке не погладили бы. В батарее Давида Исаевича нашлись способные, опытные мастера — быстро привели в порядок эту пушку, даже резину для нее нашли.

Однако для Давида Исаевича история эта была поучительной. Он раз и навсегда понял, что внимательным надо быть всегда, во всех случаях, что мелочей в жизни не бывает.

Через пару дней в штабе бригады Давиду Исаевичу показали на топографической карте-двухверстке, где его батарея должна занять позиции. Лишнего времени для сборов в путь не было.

Тогда стояли жаркие летние дни. Редкие облака, которые время от времени показывались на небе, хотя и выглядели издали грозными, но не спасали от духоты.

Давид Исаевич, как мог, поддерживал настроение своих товарищей. Положение было весьма тяжелое, и командование не скрывало, что войска отступают, но теперь уже Давид Исаевич своими глазами видел и всем существом своим ощущал, что близок час, когда враг будет остановлен.

Еще до того как был получен приказ о подготовке огневых позиций его батареи и о выборе наблюдательных пунктов — основного и запасных, — Давид Исаевич установил в подразделении строгий порядок, может быть, даже более строгий, чем ожидали его солдаты. Теперь у батареи была конная тяга — семидесятимиллиметровые орудия были под силу недавно мобилизованным колхозным лошадкам. Тащили они пушки без шума, словно у себя дома пахали поле, и все тут.

Наблюдательных пунктов Давид Исаевич наметил несколько: два на высотках за аулом и один посреди чеченской деревни, а еще один на берегу Терека. Связисты тут же протянули телефонный кабель от одной точки к другой, к огневым позициям, к командиру дивизиона. Развернули и две рации.

Батарея заняла позиции спозаранку. Сделано все было так искусно, что командир бригады, проверявший дислокацию части, не удержался и похвалил:

— Молодцы батарейцы!

Вместе с другими командирами Давид Исаевич сопровождал комбрига будучи верхом на лошадке, которая еще пороха не нюхала. Сидел в седле красиво — в артиллерийском училище вышколили.

С грустью рассматривал Давид Исаевич издали раскинувшуюся на противоположном берегу Терека станицу Галюгаевскую и думал о том, что ему, наверное, очень скоро придется обстреливать эту станицу с ее красивыми садами и виноградниками, с ее улицами и домами, если враг придет туда. Он думал о том, что надо бы перебраться на другой берег, поговорить с оставшимися людьми, может быть, посоветовать им временно оставить родные гнезда, ибо предстояли бои страшные, кровавые.

Проведать станицу Галюгаевскую командир дивизиона разрешил Давиду Исаевичу с условием, что его заместитель за это время завершит все недоведенные до конца работы. Давиду Исаевичу он приказал также взять с собой офицера разведслужбы.

Утром четверо — два командира и два бойца взвода управления батареи залезли в узкую, но довольно устойчивую лодку. Двух весел поначалу, казалось, хватало, чтобы спокойно переправиться на галюгаевский берег. Но когда оттолкнулись от берега и лодку вынесло на середину реки, затянуло в стремительный бурный поток, все поняли, что Терек — река коварная. С грехом пополам они переплыли через нее, но их отнесло куда как ниже того места, где они предполагали пристать.

Вылезли они против гигантского виноградника, левее станицы. Густые кусты были обвешаны темными кистями винограда. Но виноград еще не созрел. Это Давид Исаевич сразу же понял: сорвал виноградинку с ветки, попробовал на вкус, оказалась кислая, как уксус. С этим-то жгучим, едким привкусом на губах Давид Исаевич и вошел в станицу.

Только через три с лишним дня над ночной Галюгаевской вспыхнули вражеские осветительные ракеты.