Золотистое облачко скрылось за ближним лесом. Человек побрел дальше по маленькой и необъятной своей земле. Осталась в веках сказка. Живет в сказке мечта о полете.

И тот же человек, или другой, или сотни людей сразу ковыряли деревянной сохой выжженное поле и с надеждой взглядывали на небо — ждали дождя. Они встречали желанную тучу, как чудо. Они, смеясь, подставляли лицо под удары дождя, они ловили губами сладкие капли — в них был завтрашний хлеб и завтрашний хмель. Осталась сказка. В ней нет нужды рыхлить растрескавшееся, как серый камень, поле, туча в сказке расстилается по первому зову — и не туча, а прямо скатерть-самобранка, уставленная яствами. Живет в сказке мечта об изобилии.

Афанасьев ищет первоначальную основу сказки, его наблюдения иногда под стать открытиям, но он увлекается. Ради ученой теории порой забывает, чем сказки живы. Порой забывает, что живет в сказке ковер-самолет — мечта, а не кусок «небесной ткани», облака; и золотые яблоки — мечта, а не молния; и жар-птица — мечта, а не гроза и не солнце. Живет в сказке мечта о свободном и быстром полете, мечта о бессмертии, о вечной молодости и силе, мечта о счастье.

В трудах Афанасьева открывается рождение сказки, но кажется лишним желание угадать в каждом сказочном образе «переодетую» грозовую тучу, молнию или полюбившегося ученому «бога-громовника».

Уже знакомый нам мальчик Ивашечко представляется Афанасьеву «малюткой молнией», а злая ведьма — мрачной тучей, которая поглощает молнию. Всем известный богатырь Илья Муромец, который сиднем сидит, — это окованный зимней стужей «громовник», весной он напьется живой воды и наберется сил, чтобы поднять меч-молнию. Даже веселый работник Балда, по объяснению Афанасьева, не кто иней как бог Перун. Могучие щелчки, которыми Балда платит жадному попу, — конечно же, удары молнии.

Предупреждение Чернышевского, наверно, было не лишним. Чернышевский быстро приметил торопливую увлеченность Афанасьева.

Но и эта страстная увлеченность имеет свое оправдание.

Теперь нетрудно увидеть ограниченность афанасьевских поисков, иной раз невольно улыбнуться над нею.

Афанасьев жил сто лет назад. Сто лет после него ученые разными способами спрашивали сказку о ее тайнах, и сказка отвечала им, иногда неохотно, а подчас свободно и обстоятельно.

Но всякий, кто брался изучать сказку, даже не соглашаясь с толкованиями Афанасьева, не мог уже обойтись без тех бесчисленных сведений, которые он накопил, без сохраненных им бережно «сих первоначальных игр творческого духа», по которым старался он «наблюдать историю нашего народа».

И кто знает, не увлекался бы, не спешил Афанасьев, — досталось бы нам собрание сказок, равного которому нигде и никогда не бывало?..

Афанасьев хлопочет об издании сказок: надо получить разрешение цензора, найти подходящую типографию.

Первый выпуск составлен и переписан; по вечерам Афанасьев перечитывает сказки, располагает их в нужном порядке, еще раз подправляет неточности в тексте.

Волнуется, конечно: как-то примут издание читатели? Многим ли придутся по вкусу незамысловатые похождения Емели, грубоватые хитрости Лисички-сестрички, простецкие подвиги Ивана-царевича?..

Вот выпал свободный часок, Афанасьев идет посмотреть «шерстяную, бабью ярмарку». Продирается сквозь толпу, глядит на качели да карусели, на торговые ряды и палатки, слышит зазывные голоса лотошников, веселые прибаутки балагуров. Толкаются на ярмарке под самыми окнами афанасьевской квартиры истинные хранители и собиратели сказок — крестьяне, а сказки, которые они сохранили, столетиями передавая от поколения к поколению, лежат переписанные на столе у Афанасьева,

Оставим его ненадолго, погруженного в мысли, заботы и хлопоты, и перенесемся в другую страну и к другим людям, которые, однако, связаны с Афанасьевым прочной нитью общего дела.

…Каждое утро, в один и тот же ранний час, по берлинской улице с красивым названием «Унтер ден Линден» — «Под липами» — идут в университет два высоких старика-профессора в одинаковых черных сюртуках и белоснежных шелковых сорочках с широким отложным воротником, повязанным черным галстуком. Старики похожи один на другого — оба с вьющимися седыми волосами до плеч, с внимательными светло-голубыми глазами. Стариков редко видят порознь; в представлении современников и памяти потомков они как бы слиты воедино. Имя их известно в Берлине, в Германии, во всем мире, — братья Гримм.

Старшего зовут Якоб, младшего — Вильгельм. Впрочем, разница в возрасте невелика — всего лишь год.

Братья разные; бурное воображение Якоба уравновешивается терпеливой и спокойной кропотливостью Вильгельма. У каждого свои труды: многотомные, размашисто и смело задуманные издания Якоба и рядом тщательно отделанные, изящные и обстоятельные статьи Вильгельма. У каждого свой круг интересов — необъятно широкий у Якоба и четко ограниченный у Вильгельма. Но оба смолоду занимались древней поэзией немецкого народа, и оба пришли смолоду к одной главной мысли, которую положили в основу своих трудов: народная поэзия хранит следы древнейших представлений и верований (так в пластах каменного угля сохраняются впечатанные в породу следы давно исчезнувших растений).

Эта мысль роднит Афанасьева с Гриммами, но он проверял ее на русских сказках.

Слава пришла к братьям Гримм в 1812 году, когда увидел свет изданный ими сборник «Детские и семейные сказки».

Братья жили тогда в Вестфальском королевстве.

В начале века наполеоновская армия легко прокатилась по раздробленной на мелкие государства Германии. Поэт Гейне позже писал: «Наполеон дунул на Пруссию, и Пруссии не стало». Наполеон, как бы играя, перекраивал карту Германии — упразднял княжества и создавал новые; услужливым придворным чиновникам не хватало красок, чтобы помечать каждое государство своим цветом.

Королевство Вестфальское Наполеон создал для своего младшего брата Жерома. Брат тоже хотел быть королем.

Якоб Гримм служил у короля Жерома придворным библиотекарем. Работа была нетрудная: король не утруждал себя чтением. «Его величество охотнее беседует с молодыми красавицами, нежели со старыми фолиантами», — подобострастно шутили в свито. Во время праздников Жером Бонапарт приказывал выносить книги вон из дворца: библиотека была старинная, большая, занимала много места.

Французская армия до поры легко катилась на восток.

Настоящее казалось завоевателям счастливым, будущее — безмятежным.

В германских университетах и лицеях изучали французскую историю и французское право, французский язык был обязательным в государственных учреждениях и суде, в книжных лавках продавались французские книги.

Якоб Гримм в роскошном — сшитом на французский лад — мундире придворного библиотекаря целые дни просиживал незаметно за высокими шкафами, рылся в старинных книгах и рукописях, в которых продолжала жить Германия; вечерами они с Вильгельмом записывали сказки старых крестьянок, нянюшек, торговок, булочниц, портных — и в этих сказках Германия тоже была жива.

В 1812 году, когда вышли сказки, собранные братьями Гримм, люди, чьи плечи согнулись от тяжести и стыда военного поражения, радостно услышали бодрый голос народа. Простые слова сказок прозвучали громче грохота пушек…

А через сорок лет и три года появился первый выпуск афанасьевских сказок. Мир услышал в них голос другого народа — русского; народа, который в 1812 году великим мужеством остановил и разгромил прежде непобедимое наполеоновское войско.

Голос этот тоже зазвучал вовремя.

В обществе говорят о судьбе крепостного права.

После военных неудач, после падения Севастополя, как никогда, ясно: по-прежнему жить нельзя. Все внимательнее приглядываются к народу, который привыкли видеть с сохою на пашне, в солдатской шинели. Всякий, кто по-настоящему задумывается о будущем народа, непременно должен знать его мечты и надежды, его представления о справедливости, о счастье. Надо знать, — писал Добролюбов, — «в каком отношении находится народ к рассказываемым им сказкам и преданиям». Афанасьевские сказки помогают услышать народ.

…В Берлине Якоб Гримм беседует с заезжим русским литератором:

— Знакомы ли вы с господином Афанасьевым? Говорят, он молод? Это прекрасно! Он уже так много успел. Мы с Вильгельмом читаем его русские сказки. Очень прошу вас, сударь: приедете в Россию, найдите Афанасьева и передайте ему поклон от стариков Гриммов.

Сказок не хватает.

В первых трех выпусках Афанасьев поместил сто двадцать пять сказок и считал, что только начало положил. Во всем собрании Гриммов — двести сказок.

Запасы Географического общества быстро иссякают. Теперь Афанасьеву посылают из общества все новые поступления, но собирателей куда меньше, чем нужно для афанасьевского дела, и работают они медленно, только в часы досуга.

На родине, в Воронеже, помогает Афанасьеву «Второвский кружок» — учителя, чиновники, литераторы; они встречаются у советника губернского правления Николая Ивановича Второва. Кружок собирает материалы по истории, этнографии и статистике Воронежского края, сельские учителя записывают сказки, песни, пословицы.

Киевский профессор Павлов просит студентов, уезжающих на каникулы по домам, записывать сказки для афанасьевских сборников.

Разбирает свои «закрома», в которых хранится немало памятников народного слова, видный ученый Измаил Иванович Срезневский; отыскивает в бумагах несколько записей сказок и посылает Афанасьеву со словами привета: «Вы пустились в широкое море в добрый час и в доброй ладье».