6. На Шайтанском заводе

Шайтанский завод всего в сорока верстах от Екатеринбурга. Задумал его строить еще первый из здешних Демидовых-Никита Демидыч Антуфьев, бывший тульский кузнец, друг царя Петра.

В диких лесах и болотах, по берегам горных речек, жило несколько звероловов-башкир. Они подстерегали бобров, ставили самострелы на сохатых, ловили рыбу в Чусовой. К ним, в Шайтан-лог, и явился Никита Демидыч. Он уговорил башкирцев за несколько рублей уступить ему их угодья, а самим переселиться на юг, верст за сто к озеру Иткуль.

Башкирцы откочевали, но в скорости Никита Демидыч помер, и места несколько лет стояли пустопорожними.

Сыновья Никиты — Акинфий и Никита Никитичи — тоже не сразу взялись за постройку завода. Хоть и богатая тут железная руда, и лес у много, и Чусовая близко — удобно готовый металл сплавлять, но опасно: на самой границе дикой Башкирии оказался бы завод.

Правда, башкирцы считались мирными и платили ясак чиновникам русской царицы, но кто их знает?.. Еще не забыты недавние восстания, еще помнится «башкирская шатость». Любить русских им не за что, русские знали это. Могли налететь башкирские всадники, пожечь заводское строение, разграбить склады, угнать мастеровых в полон. Убытков не оберешься…

И только когда невдалеке выросла и окрепла Екатеринбургская крепость, Никита Никитич послал сына Василия и приказчика Мосолова строить Шайтанский завод. А сам заложил доменные печи нового завода еще дальше к югу, на Ревде. Теперь оба эти завода уже работали.

В Ревдинском заводе Никита Демидов поселился сам, — у него дворец не хуже, чем у брата Акинфия в Невьянском заводе.

Так сидели два брата владетельными князьками — один прибирал постепенно к рукам земли на севере, другой — на юге. Не было бы на Урале людей сильнее их, да вот прислали из Санкт-Петербурга главным командиром казенных горных заводов Василия Татищева, их давнего врага. С ним ужиться было невозможно. Кто-то кого-то должен слопать — Демидовы Татищева или Татищев Демидовых.

Демидовский приказчик Мосолов был человек грузный, но в движениях легок, нрава веселого, говорил прибаутками. Родом — туляк. Был он раньше не последним купцом у себя в Туле, да разорился. Едва выбрался из долговой ямы. На демидовские заводы в приказчики пошел с одной целью: поскорей опять разжиться и начать свое дело.

Управление Шайтанским заводом лежало на нем одном — Василий Демидов был молод и к тому же хвор, а у отца его, Никиты Никитича, забот и так много с другими заводами и со столичной торговлей. Знали Демидовы, что Мосолов приворовывает, но уличить не могли. Да и то сказать — разве бывают не вороватые приказчики?

Вновь назначенного шихтмейстера-Ярцова — Мосолов встретил с почетом. Житье отвел ему в хоромах, в которых сами хозяева при приезде останавливались. За обедом подавали столько смен кушаний и вин, что Ярцов дохнуть не мог, как встал из-за стола. Однако шихтмейстер должности своей не забыл — сразу после обеда потребовал показать ему завод и особливо бухгалтерские книги и списки работных людей.

Прошли по заводу, постояли у огнедышащей домны, заглянули на пильную мельницу. Осмотр углевыжигательных куч отложили до следующего дня.

В прохладной конторе засели за книги. По новеньким бревенчатым стенам текли слезы душистой смолы. Мосолов заботливо устроил сквознячок. «Щетная выписка, учиненная в конторе Шайтанского цегентера Никиты Никитича Демидова завода о приходе и расходе железа…» «Экстракт, учиненной по щету вышеименованного прикащчика…» «Ведомость колико руды переплавлено…» Мосолов подкладывал одно дело за другим. Шихтмейстер с тоской смотрел на «экстракты» и «ведомости»: в них цифр не было. Приказчик вел все записи по-старинному — церковно-славянскими буквами, заменявшими цифры. Проверить итоги без привычки было нелегко.

— Извольте видеть, до генваря прошлого года завод по привилегии от десятины был освобожден… За прошлый год, яко за неполный, железо в казну не сдавалось… Нынче же по совокупности февраля тридцать первого дня уплочено по копейке за пуд полностью. Полтысячи пудов на пристанских складах, да этих семьсот двенадцать и двадцать шесть и две третьих фунта…

Мосолов все время спрашивал: «Так?» и только шихтмейстер успевал кивнуть головой, восхищался, как быстро изволят Сергей Иваныч в уме считать. Потом подсунул перо, попросил подписать, что ведомости им, шихтмейстером, свидетельствованы.

Два раза брал Ярцов перо в руки, но все-таки не подписал.

— Потом, — сказал. — Я потом подпишу, ты… вы… не сомневайся, Мосолов. Книги эти я возьму к себе, Сунгуров еще раз пересчитает, — так это, для порядку.

— Если по порядку, то книги из конторы я дать не могу, — ответил приказчик, нагло глядя прямо в глаза Ярцову. — Да ведь, сударь, это не обязательно: за старое время книги свидетельствовать. В инструкций у вас сказано доподлинно, чтоб счетные книги ревизовать и скреплять впредь со дня вступления вашего в должность.

Ярцов рот раскрыл от удивления — инструкция была секретная и только вчера главным командиром подписана. А демидовская челядь уж все знает. Надо с ними держать ухо востро: и сам не заметишь, как тебя купят и продадут.

От демидовских хором Ярцов отказался, попросил, чтоб для жилья ему дали избу, простую избу, но отдельную.

— Я плотников поставлю, в неделю дом готов будет, — предлагал приказчик. — Мне от Никиты Никитича приказ: чинить всякое удовольствие в ваших требованиях. А избы у нас какие… Без тараканов ни одной не найдется, даром, что новые. Беспокойство будет от тараканов.

Однако избу предоставил. Ярцов поселился в ней вместе с Егором Сунгуровым.

Егор первые дни никак не мог свыкнуться с новым своим положением. При виде Мосолова дрожал, вспоминал нижнетагильского приказчика Кошкина. Попадись Мосолову беглый школьник еще неделю назад, — шкуру бы с него спустил.

У приказчика большая власть, своим судом расправиться может.

Егор побывал в таборе за прудом. Там в берестяных балаганах, под холщевыми палатками, в землянках, жили только что привезенные семейства, купленные в разных концах России. Они говорили на разных говорах, друг друга с трудом понимали. Маленькая черноволосая девочка проплакала Егору:

— Завезлы у медведичи горы, нычого нэ бачим. Голодом морять. Хочу до дому.

Отец ее, малороссиянин, уже работал засыпкой у домны. Мать лежала больная в балагане. Ее выпороли вицами за то, что ушла на Чусовую наловить платком рыбы.

В том же таборе под телегами обитали приписные крестьяне из-под Кунгура, человек сто. Они отработали на сплаве чусовского каравана и теперь могли бы вернуться домой, но Мосоловим объявил, чтоб через две недели опять явились — на страду, сено косить.

Мужики сидели вокруг костров, озлобленно ругали приказчика.

Егора мужики не боялись, допускали к своим кострам и разговорам. Может быть, втайне даже надеялись, что через него дойдет слух до горного начальства. Самим-то жаловаться нельзя. Раз как-то слышал Егор от мужиков про Юлу. Рассказывал Кирша Деревянный, молодой мужик, самый отчаянный в таборе.

— Бедного он никак не обидит. Еще поделится. А мироедам, бурмистрам да приказчикам от него горе. Где появится-уж там, гляди, приказчик без пистолета да без охраны нос из заводу боится высунуть. Было дело в Иргинском заводе, осокинском. Богатей там жил, Рогожников ли, Кожевников ли, не помню. Из приписных, да нигде не робил — он всех закупил, задарил. Хозяйство богатое, деньги в рост давал, кругом мужики ему в кабалу попали. Ночью к нему и явился Юла.

— Давай деньги, серебро, шубы!.. — Тот туда, сюда. — Нет, мол, ничего. — «А, нету!»-и ну ему пятки жечь каленым стволом ружейным…

— Один он был, Юла-то? — перебил кто-то из слушающих.

— Пошто один, — товарищей с ним человек десять. Ну, подпаливают ему пятки, а он молитвы поет, Рогожников-то. Чтобы оттерпеться, думает, до свету дотерплю, а как рассветет, люди начнут ходить, разбойники и убегут. Упрямый был, за свою копейку жизни не жалел. Так нет! Юла с товарищами ужинать сел в соседней горнице. Один богатеевы пятки жжет, а остальные пируют — брагу пьют, баранину едят. Уж верно светать стало. Рогожников пел, пел молитвы, да как заругается — всех угодников и святителей обложил. «Ломайте, — кричит, — вон энту половицу, под ней все серебро спрятано. А брагу, окаянные, оставьте, она медовая, к празднику». И верно, под половицей монеты серебрянной да посуды рублей на пятьсот нашли.

Вот при уходе Юла ему и говорит:

— Надень-ко шляпу, да иди нас провожать до Сылвы-реки. Ежели кто встретится и спрашивать будет, отвечай: дескать, это мои лучшие благодетели и благоприятели. Надо бы тебя смертью казнить, да хочу поглядеть, как ты мой приказ исполнять будешь. А приказ мой такой: крестьянского народа не обижай, а кто по бедности задолжал тебе, с него долга не спрашивай. А не исполнишь-так в гости к тебе притти никогда не поздно. Дошли до Сылвы, сели в лодки и уехали.

— Исполняет приказ-от? — спросили мужики.

— Че-ино! Должника встретит, сам говорит: «Пока на Юлу колодку не набили, я с тебя не прошу. А только ты сам про долг не забывай».

— Во как! Много поди за Юлу молитвенников теперь.

— Кирша, а ты расскажи, как Юла воеводу встречал.

— Да я вчера рассказывал.

— Ну еще расскажи, че-ино.

— Это так было. Ехал кунгурский воевода, Кропоткин князь, в монастырь. Сам в коляске, позади двое вершных стражников. В лесу, в глухом месте, повстречалась им телега-едет мужик, рваные ноздри. Едет, с дороги не сворачивает. Воевода ему гаркнул: «Ты чего? Еще уши, видно, целы? Эй, верные слуги, дайте ему шелепугов!». А мужик-то и говорит: «Я, говорит, Юла». Ну, воевода, как глотку разинул, так и закрыть не может. У стражников руки не поднимаются. Юла дальше говорит: «А под кусточками сидят все мои товарищи». Воевода глаза скосил — ему почудилось, разбойников с тыщу. Сидит ни живой, ни мертвый. Юла с телеги соскочил, подходит-«Что с тебя взять, воевода? Давай шапками поменяемся». Надел его соболью, ему прихлопнул свой колпак. Опять на телегу повалился. «Ну, говорит, я на дружбу, на беседу не напрашиваюсь. Объезжайте!» Кучер взял стороной, объехал. Юла себе дальше на телеге, куда знал. И никого под кусточками не было: Юла один был…