Согнувшись в три погибели, они сползли с гребня и через наметённый сугроб забрались в первую попавшуюся скальную нишу. Скрючились в тесноте, пытаясь укрыться от ледяного шквала и согреться. Мика снял маску и очки. В свете фонарика он казался призраком самого себя: почерневшие ввалившиеся щёки, красные от лопнувших сосудов глаза и мертвенно-бледные губы. Быстров нагнулся к нему, заорал:

— Ты что? Надень маску обратно!

Мика покачал головой:

— Бесполезно, Тед. Кислород кончился.

***

Запасных баллонов у них не было. Мика израсходовал свой последний, третий по счёту, а Быстров дышал четвёртым, и ему принадлежали ещё два больших кислородных баллона, но они остались у Пурбы. Всё дополнительное снаряжение нёс Пурба. В рюкзаке Быстрова лежали только запасные носки и рукавицы, фляга с водой, шоколадный батончик, аптечка и комплектующие от маски. Быстров не помнил, куда делся рюкзак Пурбы, когда того накрыла горняшка. Возможно, ценная поклажа до сих пор валяется на Южной вершине.

Неловко ворочаясь в тесноте, Быстров лихорадочно перебирал запчасти в матерчатой сумочке: дополнительный шланг, ночная маска, резиновая петля заголовья. Наконец нащупал нужное — адаптер для нескольких масок. Через двадцать долгих минут он присоединил Микину маску к своему баллону и отрегулировал поток на минимум, чтобы хватило на дольше. Думать о том, что кислород кончится раньше, чем шторм, было страшно. Он и не думал. Придвинулся вплотную к Мике — теперь они не могли отойти друг от друга дальше, чем на длину шланга. Мика благодарно прижался к его боку. Громко свистел ветер, заглушая слова, а кричать не хватало сил.

Быстров прикинул, сколько они успели пройти до того, как метель загнала их в укрытие. На часах семь вечера. По грубым подсчётам выходило, что до лагеря им осталось метров четыреста по вертикали. Два часа пути. Быстров отчаянно надеялся, что ветер утихнет к девяти, как в предыдущие дни, а полная луна поможет им спуститься. Главное, чтобы хватило кислорода.

Но его не хватило. Баллон и так работал дольше положенного. Кислород кончился внезапно, заставляя с шумом втягивать разреженный воздух. В голове зашумело, как после бокала шампанского на пустой желудок. Стараясь не паниковать, Быстров отсоединил маски и отбросил пустой баллон в снег. Ветер ревел, как проносящийся на огромной скорости товарняк. О том, чтобы продолжить спуск, нечего было и думать.

Они сгорбились в низком скальном углублении, подтянув к груди колени. Снег наметал сугробы у их ног, а наверху проёма росла снежная шапка. Видимость — не дальше вытянутой руки. Температура упала, и это радовало, потому что перед прояснением всегда холодало, но теперь, без кислорода, они начали замерзать. К гипоксии добавилась гипотермия. Мика зашевелился и ткнулся ледяными губами в ухо. Прохрипел:

— Об одном... жалею...

Быстров повернул голову, поймал блуждающий взгляд красных глаз:

— О чём?

— Не пришёл... тогда... к тебе...

Быстров вспомнил ту ночь в Дебоче, когда он ворочался на кровати, тоскуя о чём-то смутном.

— Почему... не пришёл? — Между словами приходилось делать по три рваных вдоха.

Губы не слушались, он уплывал, но хотел знать ответ.

— Я испугался...

— Чего?

— Того, что я к тебе... почувствовал...

Мика заплакал — беззвучно, сухо содрогаясь всем телом, а у Быстрова потеплело в груди от его признания. Он потянулся и обхватил Мику одеревеневшими руками.

— А сейчас не боишься?

— А сейчас уже поздно бояться...

Он согласился с Микой. Бояться уже поздно, а любить — ещё нет.

Жаркое море ревело, обрушивая на берег волны, одуряюще пахло солью и водорослями. Он обнимал Мику, изнемогая от счастья и молясь о том, чтобы это продолжалось вечно, — добрый Будда, спаси нас, грешных, — но Мика разомкнул объятия и побежал к морю, взметая вихри песка. Он оборачивался, хохотал и смешно морщил нос. Быстров кинулся следом, но яркий свет ослеплял, а песчаные дюны обжигали ступни. Мика заливисто смеялся и манил за собой всё дальше и дальше, пока Быстров не упал в прохладные пенные волны. Накрыло с головой. Течение властно его подхватило и закружило в пронизанной солнцем синеве. В ушах шумело и булькало, лицо щекотали пузырьки воздуха. Ещё ничего не случилось, но Быстров понял. Есть вещи, которые понимаешь сразу и навсегда.

Бояться поздно. Любить — тоже.

Он пошевелил руками и ногами, но море обнимало крепко, гибельно. И не было ни сил, ни желания, ни причин сопротивляться. Осознание роковой необратимости окутало его мягким уютным коконом. Он рефлекторно вдохнул, впуская в себя воду, сам становясь водой — чистой и спокойной. Он опускался в холодную бездонную глубину, а над ним сгущался вечный сумрак.

***

Он очнулся, больно ударившись спиной о камни. Судорожно вдохнул сухой морозный воздух и закашлялся. В лёгких хлюпало, но откашляться не удалось. Руки заледенели, ресницы смёрзлись. С трудом разлепив глаза, он сквозь узкую щель между сугробом и снежной шапкой увидел мерцание лунного света. Не соображая, где он, заметил скорчившегося рядом альпиниста: капюшон закрывает лицо, руки скрещены на груди в попытке согреться. Он не узнал Мику, не вспомнил. Стукнул по плечу:

— Пойдём.

Никакого отклика. Быстров включил фонарик и увидел в углу пещерки ещё одного парня. У него было чёрное лицо и чёрные немигающие глаза. Ни маски, ни очков, ни шапки, но выглядел парень живым и здоровым. Быстров и ему предложил:

— Пойдём.

Чёрный альпинист ухмыльнулся, в полутьме блеснули крепкие острые зубы:

— Мне внизу делать нечего. Я тебя тут подожду. Ты же вернёшься за ним?

Быстров слышал слова, но не мог понять вопрос. Смысл ускользал, оставляя тупое недоумение. Вернуться? Сюда? Нет, нужно идти вниз, вниз, как можно ниже. Быстров ткнулся головой между двумя сугробами и выполз на свет божий, как беспомощный младенец из чрева матери.

Млечный путь раскинулся под его ногами алмазной лентой, а сбоку висела гигантская луна, яркая как солнце. Он зачерпнул рукавицей снег и стал медленно его жевать, а потом на коленях пополз на гребень.

Все верёвки замело, встегиваться было некуда, но Быстров увидел внизу крошечные оранжевые палатки. Подсвеченные изнутри, они казались плывущими по реке китайскими фонариками. Такие близкие, и такие недосягаемые. Он поднялся во весь рост и поплёлся к ним, то проваливаясь в снег, то скользя на льду. У него не было ни страховки, ни ледоруба, ни рюкзака. Он шёл на свет оранжевых куполов с упрямством неживого механизма.

Иногда сознание возвращалось к нему, и он, обмирая от смертельного ужаса, видел, что идёт к обрыву у Канчунгской стены. Не владея телом, он забирал слишком круто влево и пересекал Южное седло поперёк. Он качался от неимоверной усталости, не ощущая обмороженных ног и рук. Скрёб кошками по рассыпанным баллонам, натыкался на кучи газовых горелок и путался в километрах гнилых верёвок, но подойти к палаткам не мог. Лагерь казался галлюцинацией умирающего мозга. Измождённый до предела, бездыханный, он рухнул на колени у края Канчунгской бездны и приготовился умереть.

Его найдут утром.

Ом мани падме хум.

Угасающим зрением заметил движение у палаток: к нему приближался Степан. Его единственный глаз горел тусклым огнём, нос превратился в хобот, и шагал он походкой сломанного робота, но это точно был Стёпа Быстров. Федя его узнал. Старший брат пришёл его спасти! Быстров заулыбался и протянул руки:

— Ммм... ммм...

Стёпа сдвинул хобот и ответил:

— Федя, ты совсем офигел?! Где ты был? Мы тебя искали! Катька на спуске вырубилась, шерпы понесли её в Базовый лагерь. Стрельников с ними ушёл, весь в расстройстве. У меня такой стресс! Ноги не сгибаются! Разрыв менисков! Чтобы я когда-нибудь ещё полез в гору...

Быстров ни слова не понял. Он упал на Стёпу, обнимая его колени и погружаясь в милосердное забытьё.