Глава двадцать вторая ПРЯМО ПО КУРСУ — РИФЫ

Спасательные жилеты пугали взгляд тревожным оранжевым цветом, они лежали на полу, на столах, качка усиливалась, и жилеты, оказавшись без присмотра, как гигантские крабы, ползали между ногами людей по линолеуму. Ветер срывал с гребней волн шипящие клочья пены, слепил ею иллюминаторы, бросал пену на палубы, загоняя ее в щели отсеков, клочья пены растекались по дереву и металлу серой слизью, будто выброшенные на сушу медузы.

Море не бывает без непогоды, но в этот час набирающий силу шторм казался вовсе не таким, как все другие, пережитые раньше. Он пришел внезапно, хотя все знали, что может явиться в любой момент, в душе готовились к нему и все же в него не верили, полагая, что в последний миг отвернет в сторону…

Люди с тоскливым вниманием поглядывали на замутненные иллюминаторы.

Что за этими свинцовыми гребнями волн? Может быть, край их жизни, последняя буря в череде многих, многих пережитых штормов и непогод, которые все-таки неизменно приводили к штилю, отдохновению, покою, ведь после ночи всегда наступает день. Но в этот час за гребнями волн уже не грезился штиль, кроткий блеск солнца на водной глади, белые чайки над морем, не грезилось ничего, кроме торчащих из бушующего океана клыков скал, стен брызг перед ними и встающего за скалами ледяного мрака. И все-таки никто не впадал в отчаянье, потому что таков человек, он надеется до последнего вздоха. Ведь надежда умирает последней.

Интерес к метеолаборатории пропал, Алина Азан от шторма их не уберегла. Теперь все надежды возлагались на то, что творилось в недрах судна, в пропахшем маслом и соляркой огромном отсеке, вместившем в себе две еще недавно столь могучие, а ныне гнетуще бессильные стальные громады судовых двигателей. Работали в отсеке вторые сутки без передыху.

Судно несло на рифы.

Ирина сидела на диване и на коленях держала застегнутую на «молнию» туго набитую дорожную сумку. На полу у ее ног лежал спасательный жилет. Когда Смолин вошел, она не шелохнулась.

— Тришка…

— Костя! Неужели это все? Неужели вот так… Совсем неожиданно… Совсем нелепо… И почему? В чем мы провинились? За что нас так? — Она поднялась и сделала шаг к нему.

Стояла перед ним покорная, с безвольно опущенными руками, словно ждала его команды, как действовать дальше.

— Тришка, милая, я с тобой! — сказал он. — Ты ничего не бойся… Хочешь, я…

В дверь осторожно постучали. Они не ответили. Прошла минута, и дверь тихонько приоткрылась, за ней показался Солюс. Старик растерялся, поняв, что явился некстати.

— Ради бога, простите! Я вот к вам, Ирина Васильевна. Хотел… — Он замялся, окончательно теряясь перед смятенным лицом стоящей перед ним женщины. Ирина поспешила ему на помощь:

— Слушаю вас, Орест Викентьевич. Пожалуйста!

— Видите ли… — Солюс приподнял завернутую в полиэтилен папку, которую держал в руках. — Взял на себя смелость просить вас… Это рукопись моей книги. О нашем рейсе. И вообще о всей жизни…

Он словно оправдывался:

— Для молодежи написал. Может, молодым пригодится?

Ирина ничего не поняла:

— Но при чем здесь я?

— Вы надежный человек, Ирина Васильевна. Я вам верю. Очень верю! — Смолину показалось, что дряблые щеки старика с тонкой пергаментной кожей покрылись румянцем. — Положите ее в свою сумку. Вы же, как женщина, будете в шлюпке.

— Но и вы, Орест Викентьевич, я полагаю, тоже в шлюпке, — заметил Смолин.

Старик медленно покачал головой.

— Не знаю, не знаю… — Он снова поднял глаза на Ирину. — Лучше, если все это будет у вас!

Снова резко качнуло, и Солюс, чтобы не упасть, бессильно опустился на диван, виновато усмехнулся.

— Видите? Куда мне! Ведь сегодня пошел девятый десяток…

— Конечно, я возьму, Орест Викентьевич, — поспешила заверить Ирина, — какой тут разговор! Не сомневайтесь. Если останусь жива…

Он ободряюще улыбнулся:

— Останетесь, милая, останетесь! Я убежден, что ничего не случится, но на всякий случай… — Он сунул руку во внутренний карман пиджака, вытащил оттуда небольшой конверт. — Я что-то хочу вам показать, Ирина…

Впервые он назвал ее без отчества. Извлек из конверта пожелтевшую от времени фотографию с вензелями на толстом картоне и протянул Ирине.

Это был портрет молодой узколицей женщины с темными, собранными в пучок на затылке волосами, с чуть оттопыренной нижней губой, на которой угадывалась грустная улыбка. Если бы не пожелтевшая от времени бумага, не старомодная прическа, не платье конца прошлого века с пышным, в кружевных оборочках воротником, можно было бы подумать, что перед ними… фотография Лукиной! Сходство было поразительное.

— Это моя мать, — тихо сказал Солюс. — Ее тоже звали Ириной! — Он медленно опустил фотографию в конверт.

— И она похоронена в Риме! — догадался Смолин.

— В Риме! На кладбище Верано. — Он снова взглянул на Ирину. — Теперь понимаете, что значило для меня встречать вас каждый день на палубах «Онеги»? Я безмерно вам благодарен.

— За что же?

— За то, что на закате моей жизни вы вдруг оказались передо мной. Снова! В задумчивости вы так же прикусываете губу, как это делала она. И смеетесь также — негромко и затаенно. И голоса у вас похожие… Мне иногда казалось, что она не умерла, а просто воплотилась в вас.

Солюс подошел к Ирине, склонил поблескивающую, отполированную годами голову, приник губами к ее руке.

— Спасибо, что вы есть. Есть… И будете!

Уходя, поклонился Смолину:

— Извините меня!

Они долго молчали, стоя друг перед другом. Огромной деревянной колотушкой тяжело и глухо билась волна о борт, сотрясая корпус судна.

— Вот оно что… В Риме похоронена его мать! — произнесла чуть слышно Ирина. Уголки ее губ страдальчески опустились книзу. — И ему не нашлось места в машине для поездки в Рим! Эх вы!

На этот раз динамик не хрюкнул, как обычно, а взорвался, подобно бомбе, в клочья разнося последние надежды:

— Внимание! Внимание! Общесудовая тревога! Общесудовая тревога! Всем без исключения, кроме тех, кто обеспечивает спасение судна, немедленно собраться в столовой команды полностью снаряженными для возможной эвакуации с борта судна. Повторяю… — Голос Кулагина звучал так, будто он объявлял народу о начале торжественной церемонии — и тени тревоги не было в нем.

И в следующее мгновение загрохотали, завыли, застонали на разных горизонтах судна, в его нутре, на палубах, в коридорах, повторяясь в каждом мозгу острыми вспышками боли, сигналы громкого боя.

Вот она, беда! Явилась-таки!

— А где твой спасательный жилет? Почему ты без жилета? Он у тебя есть?

— Есть! Не волнуйся! — Смолин попытался ее успокоить. — Сейчас пойду к себе и возьму.

— Так иди же! — Она нетерпеливо притопнула ногой и вдруг, словно мгновенно потеряв силы, судорожно схватила его за руку.

— Ты будешь со мной, Костя? Да? Со мной?

— Я сам посажу тебя в шлюпку…

— А ты?

— Я же говорил — на плоту. Как все мужчины.

— Тогда и я на плоту! — Губы ее потвердели, и в них была непреклонная решимость. — Я хочу быть с тобой! Я…

Она придвинулась к нему вплотную, распахнув глаза до самой их сокровенной глубины.

— Костя, я так рада, что встречаю  э т о  с тобой! — приникла головой к его груди и тихо, тихо, как кутенок, заскулила. Он ловил знакомый запах ее волос, ощущал близкое биение ее сердца, чувствовал под своей ладонью хрупкость ее плеча.

— Тришка!

— Костя!

— Ты у меня единственная…

Ирина вдруг порывисто отпрянула назад, взглянула ему прямо в глаза строго и серьезно.

— Нет! Я не единственная. Есть у тебя еще один близкий человек.

— Близкий? Кто?

— Оля! Твоя дочь.

Он не понял:

— Чья дочь?

— Твоя.

Он почувствовал, как стискивается дыхание, слабеют ноги, плечом оперся о стену и ощутил, что рубашка прилипла к спине.

— Моя дочь?!

Ему показалось, что лицо Ирины превратилось в серое застывшее пятно.

— Твоя! Родная. Кровинка от кровинки… — Он ощущал ее влажное прерывистое дыхание. — Разве ты не заметил, как Оля похожа на тебя? Разве не чувствовал?

Голос ее взлетел почти до крика:

— Твоя! Твоя! Твоя!

В эти минуты Смолин забыл обо всем на свете, лишь в подсознание пробивался какой-то странный посторонний шум, наверное, это был вой сирен, топот ног в коридоре, пушечные удары волн о борт…

— Оля — моя дочь! — Он вдруг остро ощутил неприязнь к женщине, стоявшей перед ним, может быть, даже ненависть. Стало неприятным ее искаженное страданием лицо. Она попыталась к нему приблизиться, но он выставил вперед ладонь, как бы отстраняя ее. — Как же ты могла?! Как ты могла… — К горлу подкатил комок. — Столько лет!

Она закрыла лицо руками, словно испугалась, что он ее ударит.

— Прости меня, Костя! Прости! Так получилось. Я не смела… не смела перед Игорем. Вернулась к Игорю и вдруг узнала, что беременна… — Ирина помедлила, с усилием завершила: — И сказала, что ребенок… его.

— Да поди ты к дьяволу со своим Игорем! Знаешь, кто ты? Предательница! Ради собственного покоя, ради своего ничтожного Игоря лишить меня дочери! А Ольгу лишить настоящего ее отца! Эх ты!

Ирина отняла руки от лица и взглянула на него горящими, как у фанатички, глазами:

— Теперь Оля узнает все! Час назад я отправила ей телеграмму. Объяснила!

— Что объяснила?

— Все!

Опустив потяжелевшую голову, Смолин молчал, безучастно прислушиваясь к странному шуму этого странного, нелепого мира.

— Напрасно отправила, — произнес устало и сам не узнал своего голоса. — Еще одна глупость. У нее есть отец, твой Игорь. Неужели не могла сообразить: а вдруг из-за этой радиограммы сегодня она лишится сразу двух отцов — и названого и настоящего?

Он не поднимал головы, стараясь избежать ее взгляда. Он не хотел видеть ее лицо в эти минуты.

— Ведь этой радиограммой ты можешь сделать ее круглой сиротой…

— Сиротой! — ужаснулась Ирина.

Смолин безжалостно подтвердил:

— Да, сиротой!

Ирина испуганно затихла. Гвалт за стеной каюты стал еще громче.

«Господи, ну к чему такой переполох, — подумал Смолин. — Ведь они же еще не тонут!»