Глава десятая СУЕТА СУЕТ

Сухопутному человеку не так-то легко привыкнуть к корабельному образу жизни. Сразу в него и не вникнешь. Первое время тыкаешься по незнанию туда, куда тебе не следует соваться, и получаешь замечание с мостика, вежливое, но категоричное. Где, например, постирать рубашку, где сушить? Оказывается, есть специальные сушильные отсеки, но лучше в машинном отделении, на верхних ярусах — там горячие ходят ветры. Только надо знать, на какую именно веревку вешать: одни во владении машинной команды, другие — палубной. А уж научники сами ищут подходящее местечко, но так, чтоб не мешать своими тряпками работе и не портить их видом четкую красоту и гармонию грохочущего ансамбля день и ночь работающих машин и механизмов. Эстетический момент тоже надо учитывать!

Учитывать многое надо. В столовой команды в кино не сядешь там, где вздумается, — на этом стуле обычно сидит капитан, а на этом — боцман, самый занятый человек на судне, ему в вечернем отдыхе привилегия. Занимать давным-давно насиженные командой места неэтично. Опоздал в кают-компанию на кормежку — пеняй на себя, официантка закроет дверцу раздаточной минута в минуту. Дисциплина! Здесь не санаторий — судно.

С радиотрансляцией тоже не сразу разберешься. У радиодинамика в каюте две программы. Одна берется из эфира и исключительно отечественного производства: либо по «Маяку» тебе предлагают последние известия, либо пытается тебя просветить и даже развлечь нацеленная на западные полушария радиостанция «Атлантика». Одну ее передачу Смолин даже прослушал до конца, и с интересом. Рассказывали о морских катастрофах и для убедительности привлекали бесстрастную статистику. Оказывается, ежегодно в Мировом океане изрядное число судов идет на дно, а с ними тысячи моряков и пассажиров. Веселенькая передачка для тех, кто в море!

Другой канал — обязательный. Сколько ни крути рычажок переключателя, а от голоса вахтенного не избавиться. «Палубной команде выйти на бак»… «Бухгалтеру явиться к капитану», «По штормовой обстановке задраить иллюминаторы на главной палубе», «Рефмеханику срочно явиться на ЦПУ». Кто такой рефмеханик? И что такое ЦПУ? Все это надо выслушать, хочешь не хочешь. Иногда объявления с мостика следуют одно за другим. Только углубишься в расчеты, как над письменным столом рявкает радиоголос: «Сегодня в семь тридцать в столовой команды фильм «Кавказская пленница»… Суета сует.

Был еще апрель, но по левому борту совсем недалеко, где-то за горизонтом, лежала Африка, стекали с ее просторов в море теплые ветры, солнце было уже южным, жгучим.

Все чаще на палубах появлялись любители солнечных ванн. Однажды, выйдя на воздух, чтобы размяться после долгого сидения за письменным столом, Смолин бездумно побродил по кормовой палубе, подставляя лицо теплому ветру, потом поднялся горизонтом выше, еще выше и неожиданно для себя очутился на самом верху, на небольшой площадке метеопалубы, где стояли приборы синоптиков, — сачкодроме.

Кисин, помощник Чуваева, был первым, кого увидел здесь Смолин. Раздвинув мускулистые плечи, в одних плавках, Кисин стоял у фальшборта с гордо откинутой головой, словно демонстрировал себя всему Средиземному морю: вот какой я неотразимый! Делать ему, как и его шефу Чуваеву, решительно нечего, эксперимент их через несколько недель и продолжаться будет всего неделю, а остальное время отдыхай на здоровье. Вот и отдыхает за счет отечественной науки.

Кроме Кисина, в этот раз на сачкодроме были и другие — из экипажа и экспедиции, должно быть, не занятые на дневных вахтах. Пять мужских и женских тел, одни к солнцу животами, другие спинами лежали рядком на палубе на циновках и топчанах.

Скользнув по ним взглядом, Смолин направился обратно к трапу и тут заметил в дальнем конце площадки еще одного загорающего. Женщина лежала на спине, прикрыв от солнца лицо газетой. У нее было белое, еще не тронутое загаром тело, знакомое Смолину до подробностей, до темного вильнувшего, как червячок, шва на животе — следа перенесенной операции аппендицита. В ту ночь Смолин сам вез ее в больницу на случайно попавшемся «рафике» и до утра просидел в саду, глядя на озаренные бессонным светом тревоги больничные окна, — операция неожиданно оказалась затяжной. Длинные, складные, легкие ноги, которые делали ее неутомимой в ходьбе, — сколько счастливых километров эти ноги проделали рядом с ним по кавказским тропам в тот самый счастливый год его жизни! У горных ручьев он брал ее на руки, легкую, уютную, и бережно переносил на другой берег потока. И сейчас, когда тайком глядел на знакомое тело, ему казалось, что ощущает даже запах его, пьянящий, чистый, нежный, почти детский.

Ирина шевельнулась, газета стала сползать с ее лица, Смолин поспешно отвел глаза и шагнул на ступеньку трапа. Показалось, что Ирина смотрит ему вслед. Господи, подумал он, ну за что еще это наказание: отвергнувшая его женщина на борту «Онеги»!

На судне готовились к приходу в Танжер, хотя получалось, что заход будет лишь на сутки. Большинство из участников экспедиции никогда в Танжере не бывало. Интересно: Африка, арабский мир, необычный, с приключенческим прошлым город.

По судовой радиосети запустили специальный выпуск радиогазеты, которую вел утвержденный редактором Крепышин. К беседе, как видно, подготовился заранее и теперь хорошо поставленным голосом профессионала подробно рассказывал о Марокко и Танжере, упомянул даже о том, что в свое время Танжер считался центром международного шпионажа. При этом голос его перешел почти на шепот, словно передавал секретные данные. Это сообщение вызвало обеспокоенность у помполита, и тот заметил: «Будем проявлять повышенную бдительность».

Для Смолина и Чайкина Танжер не представлялся местом будущих экзотических впечатлений. С Танжером они связывали надежду попытаться приобрести титановый конденсатор для спаркера. Надежда была слабой — вещь редкая, найти ее можно лишь у ученых, в хорошо оснащенных технических центрах, а уж никак не в городе, который существует на сбыте ширпотреба. И все-таки нельзя было не попытаться. Прибор, конечно, стоил денег. Казенные не дают. Может быть, своих хватит? Чайкин охотно поддержал идею:

— Все деньги, что выдадут, отдам! Какой тут разговор! Лишь бы найти! — Он неуверенно взглянул на Смолина, торопливо продолжил: — А вам свои деньги жертвовать не нужно! Понимаете, ни в коем случае! Ведь это же затея моя. Вы же только по-дружески консультируете. Правда ведь? По-дружески? Да?

Ага, вот в чем дело! Похоже, что тут работа Ясневича в отместку за отповедь, которую получил от Смолина. Наверняка посоветовал парню: мол, смотри, не упусти свое!

Смолину стало грустно. Еще раз подтвердилась старая истина: доброта наказуема.

— Вы, Андрей Евгеньевич, не волнуйтесь! — слабо улыбнулся Смолин и даже сам почувствовал, как устало звучит его голос, — абсолютно можете быть спокойны, я ведь говорил: ни о каком соавторстве не может быть речи.

У себя в каюте Смолин с удовольствием уселся за давно обжитый стол, взял папку номер два, на которой было написано: «Зоны субдукции». Работалось хорошо, мыслилось легко — он был доволен. Около двух ночи решил, что на сегодня хватит. С наслаждением растянулся на койке, но спать не хотелось. В тумбочке взял первую попавшуюся книгу из тех, что Люда навязала ему в дорогу.

Джон Стейнбек. «Зима тревоги нашей». К обложке пришпилена записка:

«Почитай! Это про твоих разлюбезных американцев».

«…Зима тревоги нашей». Странное и в то же время влекущее название, будто в нем таится некий тайный смысл, имеющий прямое отношение и к нему, Смолину. А ведь про нынешнее беспокойное время тоже можно сказать: «Весна тревоги нашей». Смолин открыл книгу, из нее выпал сложенный вдвое тетрадный листок. На машинке было напечатано стихотворение:

В предпоследней строке слово «коснулся» переделано на «коснулась». Значит, листок этот оказался в книге не случайно, это письмо от жены, крик ему вдогонку душевно истомленного, любящего человека, которого он так и не смог ответно сделать счастливым. И Смолин содрогнулся сейчас от этого внезапного крика, громко раздавшегося в тишине его каюты…

Гибралтар пришелся на ночь. Смолину не спалось, в три часа он вышел на кормовую палубу и опять, как при подходе к Босфору, встретил здесь Солюса. По обоим бортам мерцали цепочки прибрежных огней. По правому была Европа, по левому — Африка. Где-то во тьме прятались с той и с другой стороны пролива скалы знаменитых Геркулесовых столбов, с древних времен названных воротами в океан.

— Жаль, что ночью проходим, — огорчился Солюс.

— Но вы же, наверное, проходили здесь, и не раз?

— Все равно интересно! Видите, справа будто сам Млечный Путь осыпался на скалы — это порт Гибралтар.

— Бывали там?

— Бывал. Даже на гибралтарскую скалу забирался, на самый ее верх. — Солюс помолчал. — Но это было так давно! Сейчас наших туда уже не пускают.

— Конфронтация?

— Она! Вроде болезни. Проникает в нашу жизнь, в наш мозг, нас самих меняет. Делает хуже, злее, подозрительнее.

Они опять помолчали, стоя рядом у борта.

— Этот пролив вроде иллюстрации к нашему разговору о современном положении, — сказал Солюс, — широкий, глубокий, с могучим течением, которое трудно преодолеть. Рассекает два континента начисто. На одном огни, на другом огни, где-то поярче, где-то побледнее. Однако взгляните вперед по курсу — огни не собираются воедино нигде. Наоборот, впереди берега двух континентов все дальше уходят друг от друга, образуя гибралтарскую горловину. И на обоих берегах по маяку — каждый призывно мигает, словно соревнуется с другим в яркости, только огоньки одиноких паромов прочерчивают этот мрак между двумя мирами.