19

Ольга лежала на диване в оранжевом купальнике с раскрытым «Новым миром» в руках, рядом на кофейном столике пестрели обложки двух французских журналов — должно быть, новых, полученных сегодня.

Антонову не нравится, когда жена пребывает дома в купальнике, тем более в таком, как этот, — две узенькие полоски на груди и на бедрах. На пляже — другое дело, для пляжа свои условности, а дома, считает Антонов, даже перед мужем неплохо бы соблюдать ту стыдливость, которая не умаляет достоинства женщины, а, наоборот, возвышает их. Ольга этого не понимает. «Мы же не дети! Никаких тайн для нас уже нет!» Вот именно, никаких тайн, к сожалению, уже нет!

Но сейчас, когда Антонов вошел, Ольга быстро поднялась в спальню и вернулась в кофточке и джинсах. Это свидетельствовало о том, что теперь у них иные отношения и быть перед мужем в интиме она не считает возможным.

— Тебе звонил Битов, — сказала Ольга. — Просил срочно с ним связаться. И еще днем Ермек звонил, искал тебя. Тоже срочно!

Антонов набрал номер проходной посольства. Дежурный комендант Битов не знал, куда делся Ермек, а вот Демушкин Антонова спрашивал. И не раз.

— Он здесь сейчас?

— Вроде бы тут! — Антонов услышал в трубке, как шумно усмехнулся дежурный. — Вон, вижу в окно: Мамочка и Доченька на скамейке в саду маячат, Папочку дожидаются! Значит, Папочка на месте.

Антонов не мог не улыбнуться. Битов острослов и насмешник. Над выставленными на всеобщее обозрение сентиментальными отношениями в семье Демушкина иронизировали многие, а Битов усердствовал больше других. От первого брака детей у Демушкина не было. А вот Алевтина Романовна, вторая жена, подарила уже не столь молодому мужу дочку. И хотя Марочке уже семь лет, Демушкин до сих пор не может привыкнуть к восторгу позднего отцовства. И часу не в силах прожить друг без друга. Если Папочка задерживается на работе, жена с дочкой готовы часами торчать в посольском саду, мужественно выдерживая атаки комаров.

Антонов ломал голову: зачем это он срочно понадобился поверенному в столь поздний час, когда рабочий день кончился? Но Демушкина предсказать трудно. Хочешь не хочешь — ехать нужно.

Ольга пошла на кухню, чтобы выбросить окурки из пепельницы. Воспользовавшись этим, Антонов вытащил из кармана пиджака письмо, пришедшее из Ленинграда, и положил на кофейный стол рядом с французскими журналами. Не дожидаясь возвращения в холл жены, вышел на улицу.

Пришлось Асибе снова растворять ворота, чтобы выпустить машину хозяина. В свете дежурного фонаря Антонов с удивлением вдруг увидел в саду незнакомую ему молодую крупнотелую африканку, которая помогала Асибе открывать створки ворот, да с такой уверенностью, будто делает это здесь постоянно. «Это еще что за явление, — удивился Антонов, — любовница Асибе? Пожалуй, для него слишком молода! Может, родственница?»

Демушкина Антонов встретил в саду посольства. В сопровождении жены и дочки медленно, расслабленной перевалочкой уставшего в делах человека шел он к воротам, у которых стояла его машина. О чем-то негромко говорил с дочкой, свет фонарей падал на его размягченное, умиротворенное лицо — ни дать ни взять московский пенсионер на воскресной прогулке на бульваре.

Вдруг Демушкин заметил приближающегося к нему Антонова, и облик поверенного тотчас изменился. Как актер, вступающий из-за кулис на сцену, он снова входил в роль: вяло оттопыренные губы сжались, образовав узкую и жесткую щелку рта, покатые усталые плечи сделались прямыми и угловатыми.

— Вы меня спрашивали, Илья Игнатьевич?

— Спрашивал! — голос Демушкина звучал с хрипотцой. — Но спрашивал достаточно давно. Где вы были?

— Занимался делами.

— Где именно?

Антонов покосился на стоявших рядом жену и дочку Демушкина.

— Вы хотите, чтобы о служебных делах я вам докладывал здесь, прямо в саду?

Дошло! Демушкин кашлянул.

— Хорошо, доложите завтра! А искал я вас по срочному делу. Пришла телеграмма из Лагоса. Пятого ноября у нас будут проездом в Москву наши артисты. Двадцать человек. Асибийское посольство в Нигерии почему-то задерживает выдачу им транзитных виз.

— Какие артисты? — пожал плечами Антонов. — Мы никого не ждем. Недавно уехала целая группа…

— Как будто вы не привыкли к подобным «подарочкам», — проворчал Демушкин. — Так вот, вам завтра нужно заняться пробиванием этих виз. Прямо с утра!

Антонов возмутился:

— Но ведь можно было сообщить мне и завтра. Неужели из-за этого…

Поверенный сурово сдвинул брови:

— Нет, Андрей Владимирович, не только из-за этого! На вас очередная жалоба. В Дагосе почти чрезвычайное положение, представителю Аэрофлота угрожают расправой, а вы аэрофлотским девицам милостиво разрешаете поплескаться в океане…

— Я не давал разрешения. Я только высказал свою точку зрения…

Демушкин саркастически скривил губы:

— Точку зрения! Что-то слишком часто в посольской работе у вас «своя точка зрения». Как бы однажды она вообще не разошлась с точкой зрения посольства.

У Антонова даже руки вспотели от негодования, но он сумел овладеть собой и, спокойно, четко выделяя каждое слово, произнес:

— Послушайте, товарищ Демушкин. Я не люблю, когда со мной разговаривают в таком тоне. А обсуждать сугубо служебные дела на улице в присутствии  п о с т о р о н н и х  л и ц  не намерен. До завтра!

Он так резко повернулся, что под каблуками громко хрустнул песок, и пошел к машине.

Садясь за руль, сам себя вслух одобрил:

— Молодец, Антонов! Перчатка брошена! Но чем все это кончится?

Войдя в дом, он бросил взгляд на журнальный столик. Конверт лежал на прежнем месте, но по краю лохматился резким торопливым обрывом. Со стороны кухни доносилось шипение, ноздри Антонова защекотал запах жареной картошки.

— Все в порядке? — крикнула Ольга из кухни.

— Все!

— Есть будешь?

Он был сыт, но ему вдруг захотелось, чтобы Ольга все же накрыла стол к ужину. Она расставила посуду, принесла из кухни миску с винегретом. Недели две назад теща прислала с оказией из Москвы бутылку подсолнечного масла — здесь, в Дагосе, его не продают. Но Ольга так и не собралась приготовить винегрет — любимое его блюдо. И вдруг!

Ольга поставила на стол сковородку с картошкой, залитой яйцом, сняла передник и молча стала раскладывать еду по тарелкам.

— Значит, ничего неприятного с Демушкиным не было?

— Ничего! — Антонов не считал нужным посвящать жену в свои взаимоотношения с поверенным.

Но раз протянута рука, негоже ее отвергать.

— Посмотри-ка, что я привез! — Он извлек из портфеля альбом Литовцева.

Ольга с интересом полистала страницы альбома и сразу поняла ценность фотографий.

Когда они принялись за чай, Ольга вдруг сказала так, будто разговор шел о маловажном:

— Представляешь, сегодня мне позвонил сам чрезвычайный и полномочный, — она осторожно улыбнулась, — вот какая я тут персона! Просил пожаловать на прием. Мол, нужно, как всегда, потолкаться среди великосветской публики, помочь делу…

Она выдержала паузу.

— Ну и что ты?

— Согласилась, разумеется. Здесь я тоже подчиненная. Разве можно отказывать послу? А тем более Василию Гавриловичу…

Отпила глоток чая, задумчиво провела пальцем по столу. Он вдруг увидел возле ее губ четко обозначенную морщинку. Еще одна! Наверное, она появилась недавно. Ему представилось, как Ольга, оставаясь в одиночестве, подходит к зеркалу, подолгу рассматривает свое лицо и думает о беге времени, который каждым днем, каждой минутой уносит ее молодость.

— …И еще я сказала Василию Гавриловичу, что это мой последний вклад во внешнюю политику Советского Союза. Последний потому, что я уезжаю. Не могу больше оставлять мать и дочку одних…

Она снова помедлила.

— Сегодня я звонила в Аэрофлот. Еле дозвонилась. У них там что-то стряслось?

— Да ничего особенного… — Антонов не узнал своего голоса, чувствуя, как вдруг высохли язык и губы.

— Но я все-таки дозвонилась до Нюры и заказала билет на… пятнадцатое.

На этот раз Ольга подняла глаза, прямо и смело взглянула ему в лицо. Взгляды их встретились. Он понял, что она больше ничего не скажет, не объяснит, что эта фраза о билете и есть приговор — окончательный, бесповоротный, обжалованию не подлежащий.

— Понятно…

Она подлила себе свежего чая, погремела ложечкой, размешивая в чашке не положенный туда сахар.

Если бы был скандал, крики, взаимные упреки, даже оскорбления! А то вот так… Совсем буднично. Будто собралась в гости к Аревшатянам скоротать вечер.

Так и не сделав ни одного глотка из только что наполненной чашки, Ольга встала из-за стола, прошлась по холлу. Постояла у окна, глядя в темный, вечерний, такой неприютный в этот час сад. Машинально потянула шнур, и шторы наглухо запахнулись. Прошлась в другой конец холла, где на тумбочке у дивана стоял транзистор, нажала на клавишу, задумчиво покрутила ручку настройки — в холл вперемешку врывались звуки тамтамов, джазов, чьих-то разноязыких речей, пение скрипки… Ольга выключила приемник и бросила взгляд в другой конец холла, где за столом, так и не изменив позы, сидел муж.

— Хочешь, сыграем в шахматы?

Ее голос по-прежнему звучал спокойно, буднично. Антонова всегда восхищали эти качества жены — выдержка и самообладание. Он даже немного завидовал, ему такого в характере недоставало.

За шахматную доску они не садились давно. А год назад играли почти каждый вечер: это была прекрасная возможность убивать в бедной развлечениями Дагосе бездельное вечернее время.

Ольга играла хорошо, логическое мышление у нее отточено в лабораториях, чаще всего выигрывала. Антонова это задевало, и он требовал: «Давай еще одну! И еще!» И торжествовал, как мальчишка, если одерживал победу.

В этот раз партия у них развивалась спокойно, даже вяло, обоим было ясно, что не о шахматных ходах думают они сейчас. Куда от них денешься, от этих мыслей!