14

— Только на одну минуту! — сказала молоденькая сестра и для пущей убедительности подняла свой черный, поблескивающий, словно отполированный, палец.

Антонов осторожно постучал в дверь палаты, но никто не ответил. Снова постучал — молчание. Он легонько толкнул дверь и увидел лицо больной — веки были опущены. Спит!

«Надо уходить», — подумал Антонов. Но Тавладская неожиданно открыла глаза. Секунду смотрела в сторону двери, и вдруг на ее губах проступила легкая улыбка.

— Входите! — сказала она по-русски. — Я не сплю!

Штора на распахнутом настежь окне от дуновения ветра дрогнула и чуть сдвинулась в сторону. Прямой и острый луч вечернего солнца пробился сквозь зелень сада, проник в комнату, коснулся лица женщины, мгновенно изменив его, — наполнил светом ее глаза, позолотил щеку, раздробился на рассыпанных по подушке густых волосах, и они вдруг стали металлически блестящими, был высвечен каждый волосок, казалось, что локоны женщины отлиты из темной бронзы.

Антонову вдруг захотелось коснуться этих волос рукой.

— Я решил, мадам Тавладская, заглянуть к вам, проведать…

— Спасибо! — сказала женщина. — Мне лучше!

Сделала легкое движение рукой в сторону дивана:

— Садитесь!

Но он не сел, а раскрыл свой портфель и вытащил из него две небольшие пузатенькие баночки. Поставил на тумбочку рядом с кроватью.

— Что это? — удивилась она.

— Мед.

— Мед? — Тавладская оторвала голову от подушки, протянула руку к тумбочке, взяла одну из банок и стала разглядывать ее с острым и радостным любопытством, как ребенок, получивший неожиданный подарок.

— Русский мед? Неужели прямо из России?

— Оттуда. Нам в посольство прислали.

— Просто чудо! Я еще никогда не пробовала настоящего русского меда! — Снова взглянула на этикетку, прочитала: «Цветочный»!»

Задумчиво скосила глаза к окну:

— …Представляете себе, березовая роща и рядом просторный луг в пахучей цветочной пестроте и пчелы над цветами… А внизу, над обрывом, течет Ока…

— Почему именно Ока?

Она поставила баночку на тумбочку, не глядя на Антонова, сказала:

— На Оке под Калугой родились мои прадеды.

Помолчали.

— Вы бывали в Советском Союзе?

Женщина качнула головой:

— Нет…

— Ваш дядя сказал мне, что вы родились в Китае.

Она кивнула:

— Это так. Но я даже не знаю, где моя настоящая родина. Скорее там, в России, на Оке. Для моих родителей, для моего деда Китай был всегда чужой землей.

Они опять помолчали. Антонов вдруг вспомнил, как Соня сказала о Тавладской: «Она же своя!» Действительно, когда она говорит, в ней трудно признать иностранку, только вот картавость в речи старомодная.

— Вы говорите по-русски так, будто всю жизнь прожили в Москве.

Ее лицо посветлело. Комплимент ей был приятен.

— Спасибо! Просто я всегда выписывала русские книги и журналы.

— …И еще очень вам идет ваше милое грассирование, — решился он на новый комплимент. — Прямо-таки из петербургского салона.

Тавладская улыбнулась, задумчиво потрогала пальцами край простыни.

— …Моя прапрапра…бабушка однажды на балу танцевала с Пушкиным…

Открылась дверь, и в палату решительно вошла дежурная сестра вместе с санитаркой, которая несла эмалированный тазик со склянками и шприцем.

— Месье, ваше время закончено! — строго сказала сестра.

Он поспешно поднялся.

— Извините! — взглянул на сестру и уже по-французски сообщил ей: — Завтра утром к мадам приедет рентгенолог.

— Рентгенолог? — удивилась сестра. — Откуда?

— Из военного госпиталя.

Сестра неуверенно качнула головой:

— Чужого рентгенолога наша больница оплачивать не будет.

— Он денег не потребует.

В разговор вмешалась Тавладская:

— Но я уже сообщила, что за все буду платить сама.

Сестра бросила на нее недоверчивый взгляд:

— Вы представляете, мадам, сколько это будет стоить? — И простодушно посоветовала: — Лучше, если оплатит ваше русское посольство. Ведь обычно счета за всех ваших мы посылаем прямо в посольство. Почему же вам, мадам, платить самой?

Тавладская со смехом взглянула на Антонова и прокомментировала по-русски:

— Вот видите, меня уже сделали «вашей». Я не возражаю!

Солнце стремительно нырнуло в океан, и сразу стало темно. На главной магистрали зажглись желтые светильники, наполнив окружающий мир ярким, празднично радужным светом.

По магистрали медленно тянулись вереницы автомашин. Рабочий день кончился уже два часа назад, а машин на улице еще полно. Ездят для развлечения. Чем развлекаться в этом городе? На всю Дагосу три или четыре приличных кинотеатра, пяток ресторанов, ни театров, ни концертных залов, ни выставок. Куда себя девать вечерами? И вот состоятельные, имеющие собственные машины, катят по вечернему асфальту улиц, особенно по главной приморской магистрали, — время убивают. В одной малолитражке иногда умещается десяток пассажиров — папа, мама, дедушка, бабушка, бессчетный выводок детей. Едут еле-еле, под вой коробки скоростей, изнуренной первой передачей. Глазеют по сторонам: вдруг что-нибудь произойдет — собьют ли кого, свалится чья-то машина в канаву, подерутся ли прохожие — все интересно.

Сегодня поток автомашин, казалось Антонову, тянулся особенно медленно, и он извелся от бесконечного торможения и переключения рычага скоростей.

Возле своего дома еще издали увидел зеленый вездеход. На его борту было написано: «Министерство экономики республики Асибии». Любопытно, чем он, Антонов, обязан вниманию этого почтенного учреждения и кто соизволил пожаловать вечером, уже в нерабочее время.

Оказывается, соизволил пожаловать Камов собственной персоной.

В холле были выключены кондиционеры, настежь распахнуты окна, и добрый, пахнущий солнцем ветер с океана трепал шторы на окнах, как флаги. Сегодняшний вечер оказался неожиданно прохладным, и это предвещало изменение погоды, должно быть, скоро придут с океана тучи.

Начинался короткий зимний сезон тропических дождей.

Ольга и Камов сидели в креслах перед кофейным столиком, перед ними стояли чашки для чая.

Ольга была в своих неизменных шортах — уж ради гостя могла бы переодеться в платье, но волосы, обычно распущенные, на этот раз оказались собранными на затылке в тугой пучок. Антонов любил такую прическу — она шла к тонким чертам ее лица.

Когда Ольга, направляясь на кухню, прошла мимо мужа, Антонов уловил легкий, нежный запах французских духов. В Африке духами Ольга почти не пользовалась, какие там духи, если мажешься всякой гадостью от комаров. Причина такого исключения могла быть только одна: Камов.

— Ничего себе погодка, а? Рай настоящий! — сказал Антонов, крепко пожимая руку геолога. — Какими судьбами, Алексей Илларионович?

— Да вот так… проезжал мимо, решил заглянуть на огонек.

Он стоял перед Антоновым громадный, улыбающийся, со спокойными, источающими силу и уверенность глазами, поблескивающими за стеклами очков.

— Я смотрю, у вас собственный лимузин появился?

— Выдали. Как побывал у комиссара, сразу отношение изменилось.

— Ты представляешь, — вмешалась в разговор Ольга, вернувшаяся из кухни с чайником в руке, — Алексея Илларионовича поначалу поместили в какую-то халупу для приезжих, без кондиционера, без душа, по ночам под кроватью крысы шуруют…

— Кто же это вас туда запихнул? — поразился Антонов. — Почему мне не сообщили?

Камов отмахнулся:

— Ничего, теперь все в порядке. Сегодня в «Тропикану» перебрался. В отдельное бунгало. Если бы не комиссар…

— Чиновники мудровали?

— Они! Сказали, что, мол, кроме той халупы, ничего в их распоряжении нет.

Антонов кивнул:

— Все понятно. Это неспроста. Вы для некоторых из местной контры человек опасный. Недра — будущее страны, а вы ключ к ним хотите подобрать.

— Хочу! — улыбнулся Камов. — Так ведь не для себя — для них же!

— Контра потому и недовольна вами, что вы стараетесь «для них», то есть для этой страны. А те, кто вам пакостит, защищают интересы не Дагосы, а Лондона, Парижа, Вашингтона…

Камов кивнул.

— Вы правы. Я это уже почувствовал. Не все, конечно, так. Молодежь в геологическом управлении отличная, во всем старается помочь: «камарад! камарад!» А вот некоторые из чиновников, кто проработал там десятки лет, еще при прежних режимах, те только холодно: «мосье», и даже намека на улыбку нет. Из архива стали пропадать отобранные мной папки. Рассказал об этом комиссару, и тот распорядился прислать в архив охрану.

Камов с комической торжественностью выпятил грудь:

— С сегодняшнего дня работаю под дулом автомата, а чиновники меня ненавидят еще больше. И все-таки…

Довольно потер большие шершавые ладони:

— И все-таки кое-что проясняется. Мне бы докопаться до некоторых бумажонок, тех, что остались после французской экспедиции. Французы здесь работали на совесть. И что-то важное подцепили. Это я понял сразу. Но из документации вывезли все. Сейчас где-нибудь в Париже в папочке лежит тихонько, придавленное коленкором обложки, экономическое будущее этой страны. И будет лежать неизвестно сколько, пока не сочтут, что папку им выгодно снова раскрыть. Они вывезли все. Почти все! И вот с этим «почти» я сейчас и имею дело. Подвергаю анализу обрывочки, клочочки. Такие-то дела…

Он отпил глоток чаю, весело сверкнул очками, обратив лицо к Ольге.

— У вас сегодня, дорогая Ольга Андреевна, снова превосходный чай. Только уже другой. Как называется?

— «Эрл Грей», английский. Нравится?

— Очень.

— Я с удовольствием дам вам целую банку! — Ольга приподнялась, чтобы бежать в кухню, но Камов остановил ее жестом.

— Потом, потом, Ольга Андреевна! От вашего подарка не откажусь — чай люблю. Но сейчас вон лучше Андрея Владимировича угощайте.

Ольга подняла глаза на мужа:

— Чаю выпьешь?

— Налей, пожалуй.

Антонов опустился в кресло напротив Камова.

— Вы говорили о любопытных вещах…

— Я говорил, что превратился из геолога в архивного червя, — рассмеялся Камов. — Сам комиссар на меня косится: разве это геолог! Канцелярист! Ему хочется, чтобы я немедленно с рюкзаком за плечами отправился в саванну на поиск кладов.