Лучше уж сейчас не писать вовсе. Лучше это сделать завтра, на заводе. А сейчас — спать.
Спать, спать, спать!
Уже давно погасла настольная лампа, но долго еще светился волшебный экран. Потом погас и он, уступив место недолгому и тревожному сну.
«Пришла беда — отворяй ворота». Придумали же люди! Как будто беда для них желанная гостья. А что отворять для пришедшей радости? Или она является к нам понемножку, и ворота слишком широкий для нее проход?
Всякое, конечно, бывает. Но 1936 год выдался для моторостроительного завода таким, что радость вылилась в стихийное явление. Торжество сменялось торжеством.
Прошло всего каких-нибудь два месяца, как отзвучали на вечерах возвышенные тосты, и произошло событие, перед которым померкло все предыдущее. Орджоникидзе сдержал-таки слово!
от 28 декабря 1936 года
За освоение высококачественного авиационного мотора М-25 и досрочное выполнение производственной программы 1935 и 1936 гг. наградить Пермский моторостроительный завод орденом Ленина.
В поименном списке награжденных орденом Ленина была строка: …Швецова Аркадия Дмитриевича — главного конструктора.
Казалось, что жизнь соткана из одних праздников. Опять к Побережскому явились хозяйственники, и снова он распорядился: «Чтобы все было экстра-класс». Как и в октябре, по вечерам гремела музыка в клубе и на фабрике-кухне, только теперь провозглашались здравицы за орденоносный завод и первых заводских орденоносцев.
По коридорам заводоуправления, как угорелые, носились курьеры. За каких-нибудь три-четыре дня прибыло триста пятьдесят поздравительных телеграмм, и каждую нужно было вручить лично адресату. На пределе работал заводской коммутатор, еще не знавший такого бешеного напора. Не было отбоя от гостей, которые хотели лично засвидетельствовать свое почтение. Все это походило на осаду, но на такую, когда осажденные предпочитают капитуляцию, нежели оборону.
Радость, быть может, то единственное, что никогда не приедается. Еще ни один человек не жаловался на то, что она у него в избытке. Но с чем сравнить радость многотысячного коллектива? Это отнюдь не радость одного человека, умноженная во много тысяч раз.
Тут все сложнее.
Сначала была цель, единая для всех. Она была так далека, что порою казалась недостижимой. Но кому непонятно, что если ждать минуты, когда все будет готово, — никогда не придется начинать? А начав, люди ощутили желание победить. У них было дело, от которого не отказаться, которое не отложить, и они стали несравненно тверже. Большие препятствия перестали им казаться просто препятствиями. Теперь в них виделись неизбежные спутники большого дела, которые тормозили движение. И тормоза не выдерживали натиска, они гнулись и лопались и падали к ногам.
В самом начале еще были возможны свои, маленькие, радости. Но по мере приближения к цели, они, подобно каплям ртути, сливались воедино и в конце концов обратились в нерасторжимый сплав.
Вот и получается, что радость коллектива — явление особого порядка. Для него не придумали формулы, но ясно, что дело тут не в обычном сложении. Математический подход здесь вообще неприемлем. Торжество коллектива не есть сумма людских торжеств, так же как солнце — это не сумма его лучей. Это тот необъяснимый математикой случай, когда сумма больше своих слагаемых…
О чем только не передумаешь, сидя у вагонного окошка. Пассажирский поезд Пермь — Москва растягивает свой путь почти на сорок пять часов, и на все это время люди вырваны из привычной для них обстановки. Вот и приходят в голову самые необычные мысли.
Дома, на заводе не очень-то отвлечешься, а тут, в поезде, какие занятия? К половине пути уже переговорили о делах и распили бутылку «Горного дубняка», а все не исчерпали свободного времени.
Заговорили о предстоящем вручении орденов. Побережский, ехавший уже за четвертым орденом, из скромности молчал. Остальные гадали: примет Калинин или Петровский?
За окнами нескончаемой стеной тянулись леса. Вдруг обнаруживался проем, и тогда в вагоне становилось светлее. Там вдали, как на просцениуме, виднелись деревеньки, утонувшие в снегах, и неудержимо манили к себе чуть мерцавшие огоньки.
Под потолком купе зажглась лампочка, и за окном сразу стало черно. Звякнув дверной ручкой, вошел проводник с подносом, уставленным стаканами. Чтобы не обременять себя в Москве лишней поклажей, пустили в ход остатки припасов, захваченных из дому. Прихлебывая чай, говорили о пустяках, на восточный манер расхваливали друг перед другом угощения, а то вдруг вовсе умолкали. Каждому хотелось представить себе завтрашний день, на который был назначен вызов в Кремль.
Было уже довольно поздно, но спать не хотелось. Аркадий Дмитриевич вышел из купе и тут же был атакован любителями шахмат. Его упросили на одну партию, и он, примостившись на чьей-то полке, быстро расставил фигуры.
— Ваши белые, — предложил партнер, тон его отдавал почтительностью.
— Нет, только черные, — Швецов повернул доску.
Видно, не зря на больших турнирах зрители находятся в основательном удалении от игроков. А в тесном купе не до правил. Вот и считает каждый своим долгом высказаться. Да еще противник достался словоохотливый — сделает ход и оповещает: «Капабланка бы пошел только так».
Аркадий Дмитриевич быстро разрушил порядки белых, заполучил несколько фигур. Но его противник не унывал. «Эйве бы пошел только так».
Зрители поняли, к чему идет дело, и, смеясь, стали пророчить победителя. Вдруг они умолкли, глядя на Швецова.
Аркадий Дмитриевич, не донеся руку до фигуры, которую собирался сразить, достал из кармана пиджака счетную линейку, всегда бывшую при нем, и начал что-то торопливо высчитывать. Казалось, он забыл о шахматах, забыл, что находится в окружении людей. Губы его неслышно шевелились, глаза бегали по шкале линейки.
Это длилось недолго, может быть, всего лишь минуту. Спрятав линейку в карман, он смущенно сказал: «Простите, это другое». И тут же довершил прерванный ход.
Когда Аркадий Дмитриевич вернулся в свое купе, Побережский уже спал. На коврике лежала раскрытая книга, и его рука, выскользнувшая из-под одеяла, свесилась вниз и словно прижимала ее к полу. Почувствовав осторожное прикосновение, спящий что-то пробормотал и шумно повернулся лицом к стенке.
На окне колыхнулась занавеска, и в глаза ударила россыпь ярких огней. Поезд подходил к Владимиру. Совсем близко была Москва.
Февраль — месяц вьюжный, но такого, каким он выдался в тридцать седьмом году, не припоминали даже коренные москвичи. Город был исхлестан снегом. Холодный ветер, хлынувший откуда-то с севера, отчаянно свистел в бесчисленных переулках и, вырвавшись на проспекты, штопором закручивал сугробы, подхватывал снежную пыль и швырял ее по сторонам. Это была воистину бесполезная работы природы.
Странное зрелище представляла собой обычно многолюдная и нарядная Тверская, только недавно переименованная в улицу Горького. Ее широкий, чуть искривленный коридор выглядел почти пустынным. Задыхаясь в снежной круговерти, люди переходили на подветренную сторону, а другая сторона казалась вымершей. Редкие автомобили держались ближе к обочине тротуара, будто боясь, что их завихрит, опрокинет на стремнине.
На той, безлюдной, стороне не видно было стекол. Будто бельмами затянуло окна и витрины. Водосточные трубы, сплошь залепленные снегом, представлялись никчемными белыми колоннами, которые вот-вот хрустнут и упадут.
Аркадию Дмитриевичу показалось, что путь до Красной площади продолжался целую вечность. Подходя к Кремлю, он умерил шаг, отдышался. Не останавливаясь, на ходу, опустил воротник пальто, сбил с плеч снег.
У Спасских ворот, хоронясь от ветра за кирпичным выступом, стоял молодой человек в новенькой бекеше. На петлицах у него были синенькие кубики, которые, казалось, и посинели от холода. Он взял под козырек и лихо повернулся, молча приглашая следовать за собой.
Из окошка комендатуры выглянул другой молодой человек в такой же бекеше и тоже с синими кубиками. Он долго вертел в руках поданные ему документы, наморщив лоб, что-то сверял и вдруг поднял брови и уставился Аркадию Дмитриевичу в лицо, точно фотографировал его глазами.
Кремлевский двор был отлично ухожен, как будто февральское лихо обошло его стороной. За комендантским порогом открылась строгая геометрия парка: стрельчатые дорожки с перекрестками, точнейшие окружности клумб, шпалеры низкорослых голубых елочек. Аркадий Дмитриевич увидел это в первый раз.
В зале заседаний Президиума ЦИК СССР все уже были в сборе. Яркий свет, преломляясь в хрустале громоздких люстр, бросил на стены изумрудные блики, и те, кто находился здесь впервые, задрав головы, смотрели вверх.
В глубине зала растворилась дверь, показался хорошо знакомый по портретам Григорий Иванович Петровский. В руках у него была большая кожаная папка, из которой выступали листы бумаги. Он нес ее перед собой, а сам смотрел в зал и, наклоняя голову, отвечал на приветствия.
Аркадий Дмитриевич глазами проводил Петровского к столу и увидел там высокую горку маленьких красных коробочек.
По праву заместителя Председателя Президиума ЦИК Петровский объявил открытие заседания и сразу приступил к делу. Его помощник, соблюдая ритуал, прочитал всем знакомое постановление. Затем он поименно называл награжденных, и Григорий Иванович вручал им коробочки с орденами.
Вот уже и Побережский вернулся на место. Как бы стараясь оттянуть счастливую минуту, он полюбовался коробочкой, затем достал орден Ленина и привинтил его над тремя другими орденами.
Дошел черед до Швецова. Стоя перед Петровским, он улыбнулся ему и встретил ответную улыбку.