10

— Поехали, — Герка тронул шофера за плечо. — Слушать тут всяких… Ну, что я тебе говорил? Если это не детский сад, то объясни мне тогда: что это такое?

Машина тронулась.

— Погоди… — начал Боженькин, а потом, вспомнив, что мог узнать Сашкин адрес, полистав его паспорт — там же прописка, — огорченно махнул рукой: — A-а, ладно! Вообще-то, если разобраться, тут я виноват…

— Нет, как раз не вы, — возразил, оглядываясь, шофер. — Она вон в него влюбилась. — Он подбородком указал на Сашу. — По уши. Вбила себе в голову! И всем раззвонила, что она, мол, невеста скрипача.

— Толька, Толька, ты потише ездий, — беспокойно завозилась почтальонша, — невнимательный какой!

— Невеста? — потерянно переспросил Саша.

Шофер подтвердил:

— Ну да, невеста. Она странная, — добавил он, косясь на Герку. Тон у него был такой, будто он извинялся. — Сказки любит! Словом, с фантазией…

— А я и не знал, — пролепетал Саша.

— Что говорить! Чокнутая, — сказал Герка и повертел пальцем у виска. — Ты паспорта не забыл? — немного погодя спросил он у Боженькина.

Тот в ответ хмуро кивнул и похлопал себя по нагрудному карману. Футляр с баяном он поставил себе на колени. Ехать так ему было ужасно неудобно, поэтому он морщился и что-то бормотал себе под нос. Наверное, чертыхался.

Когда «Волга» миновала ворота детского дома и покатила с холма вниз, вдоль полуразрушенной ограды сада, Саша оглянулся. Сначала он увидел «Атлас автомобильных дорог СССР» в грязной, захватанной пальцами обложке, потом, за стеклом и деревьями, белые колонны, запачканные руками неопрятных великанов. Они подпрыгивали, кренились набок и удалялись, и Саша вспомнил вдруг с острой печалью: «Только не смейтесь. Пожалуйста! Лошадь сверху похожа на скрипку. Честное слово!»

Он вспомнил детство, далекий зимний вечер, похожий на другие бесконечные зимние вечера, который неизвестно почему врезался ему в память.

Круглый стол, за которым, болтая обутыми в валенки ногами, сидел Саша, был накрыт толстой, как одеяло, скатертью с бахромою. На скатерти лежала газета, а на газете — раскраска и пачка карандашей «Спартак». На ней древний воин в шлеме с гребнем сжимал в руках щит и меч — вниз лезвием. Ноги у него были голые и мощные.

Саша, косясь на бабушку, которая запрещала ему слюнить карандаш, старательно раскрашивал земляничку. Она, увы, получалась далеко не такой яркой, как на картинке-образце, и это очень огорчало маленького Сашу. И все дело-то, как казалось ему, заключалось в том, чтобы как следует послюнить грифель карандаша, напрасно бабушка запрещала это.

А бабушка, время от времени вздыхая, дочитывала последние страницы не очень толстой книги. Потом она захлопнула ее, сняла очки и сказала, заглянув в начало, где помещался портрет автора, толстолицего человека в странном для мужчины наряде и с висячими, будто бы мокрыми, усами: «И не жила, так хоть выдумала! Во многоей радости много печали». Без очков ее лицо казалось таким беспомощным и добрым. Она так расстроилась, что не заметила, что внук, с опаской косясь на нее, держит красный карандаш во рту.

Потом она ушла на кухню, а Саша слез со стула — чулок сбился с ноги и мешал — и перелистал книгу. Она показалась ему скучной — без картинок, только вначале фотография мужчины с лицом, которое, несмотря на моржовые усы, ужасно походило на женское, и не было в нем особой печали. Водя пальцем по буквам, выдавленным в переплете, Саша старательно прочел вслух по слогам: «Гос-по-жа Бо-ва-ри». Название книги показалось ему древним и скучным, хоть и было не совсем понятным — не то, что, скажем, «Гадкий утенок», «Дети подземелья» или «Без семьи». Так Саша тогда и не понял, что так расстроило его милую бабушку.

— Во многоей радости много печали… — повторил он теперь, в тесной машине, прыгавшей на ухабах.

— Что? — не расслышав, переспросил Боженькин.

Саша не ответил.

Книга, так расстроившая бабушку, кажется, была еще цела. Сосланная за неказистый переплет на самое дно книжного шкафа, она пролежала там долгие годы. Ища почитать что-нибудь интересное и раскладывая старые книги стопками по полу, Саша непременно натыкался на нее и всякий раз равнодушно откладывал ее в сторону. Сказывалось детское предубеждение. А зря, наверное, он пренебрегал ею.

— Ты чего там пробурчал, спрашиваю? — повторил Боженькин, ворочаясь под баяном.

— Я? — переспросил Саша. — Да так… Знаешь, если на лошадь глянуть сверху, она похожа на скрипку.

— На скрипку? — Боженькин задумался.

— Ха! Ерунда, — отозвался скептик Герка.

Саша молчал. Он тоже думал. Он не знал еще, что пройдут годы, он окончит музыкальное училище, потом провинциальную консерваторию, устроится в филармонический оркестр, женится, брак его окажется неудачным, он будет часто ссориться с женой и тещей, обижаться — про себя — на строгость и мелочность инспектора оркестра, втайне мечтать о месте за концертмейстерским пультом; выбираясь со щетками на лестничную площадку, будет чистить к каждому очередному выступлению свои парадные башмаки, — но этого дня он не забудет.

Он будет вспоминать его потому, что именно в этот день, и не умом, а сердцем, невнятно, он понял, что есть на свете, оказывается, и такая правда, которая хватает за душу и щемит, щемит, — правда несвершившегося. О ней нельзя сказать: «Это было», о ней можно лишь вздохнуть: «Это могло быть». И, хотя этого не было, свидание с такой правдой — радость. И чистая, светлая печаль.

Но все это произойдет потом. По старому солдатскому поверью, чугунная пушка, на годы зарытая в землю, превращается сначала в медную, потом в золотую. Так и с памятью.

А пока голубая парадная машина председателя колхоза, пугая пестрых кур, промчалась по широкой и безлюдной улице села, осторожно миновала величественную голубую лужу, оставленную вчерашним ливнем, и остановилась у правления колхоза. Оно помещалось в новом доме, сложенном, как из кубиков, из веселого и крупного желтого кирпича. Над домом бился и хлопал по ветру красный с голубым флаг Российской Федерации. В больших окнах отражалось солнце.

— Приехали, — сказал шофер.