— Да, солнце? Да, я сейчас занят. Что, говоришь? Упала?.. Без сознания?! О, боже! Ты позвонила в скорую?! Я сейчас же приеду! — и он выскочил из палаты, судорожно сжимая в руке мобильный телефон.

Откуда-то из коридора донеслось:

— Ну, и что, что у меня отобрали права! Ну и что, что полиция?! Да говорил я с ними и не раз! Солнце, держись!

Поджигателю музея вдруг ясно представился знойный день над южной страной. Тяжкий путь через землю, усеянную трупами. Взгляд той, что ждала его с краю. И огонь, который сжег все. Все сжег, что было. Сжег все его прошлое и все его будущее. Огонь, который сжег все. Сжег все. И на душе стало как-то легче.

Девушка в странной одежде продолжала ему улыбаться, и он резко слез с кровати на пол, ступил к ней. Быстро подошел, протянул руку, чтоб коснуться ее щеки. Но пальцы прошли сквозь нее и уткнулись в дверной косяк. Просто ее нет в мире живых. А значит, все остальное бессмысленно. Он обернулся к полицейским, спросил того, сочувствующего:

— Ну, пойдем? — и улыбнулся.

Просто он вспомнил, что она всегда ждала его там. А значит, что бы ни случилось в этом суетном океане жизни, однажды он опять вернется к ней. Она ждет его там. Она всегда его ждет. Только одного его. Просто ей, как и ему, больше никто не важен.

От улыбки арестованного полицейского опять прошиб холодный пот. Несчастный страж порядка, который ничего так и не сумел сделать для того, кем искренне восхищался, не понимал, почему поджигатель музея улыбается в такой ситуации. И полицейскому вдруг явственно вспомнился кошмарный сон, который с раннего детства и до сих пор преследовал его. Сон, где он тоже был стражем порядка, в какой-то древней и южной стране. И там он должен был казнить воришку, совсем еще юнца. Должен был столкнуть его в яму с ядовитыми змеями. И юнец это прекрасно понимал, должен был представлять, какая ужасная смерть его ждет. Но мальчишка улыбался! И ступил в яму со змеями сам. Вроде стражнику и выбора особого не было. Но эта счастливая улыбка и эта поспешность юнца глубокой раной легли ему на душу. Он никак не мог понять, что же такого было в жизни юнца, чтоб так улыбаться перед смертью и самому ступить в яму с ядовитыми змеями?! И теперь похожая ситуация случилась наяву: стал полицейским и обязан наказать преступника. Но почему же тот так улыбается в такой ситуации? И до чего ужасное чувство: один в один как в том проклятом кошмаре!

Всю дорогу до тюрьмы арестованный улыбался.

Он всегда и везде из жизни в жизнь искал ее. Всегда искал ее взгляд и улыбку. Долго искал и не находил. Но теперь понял, что она ждет его там. А значит, они обязательно встретятся рано или поздно!

А полицейского трясло. Трясло от жуткого совпадения ощущений из кошмара и реальности. А он ведь так боялся, что однажды случится что-то подобное! Так боялся и… Надо было что-то сделать! Надо было что-то сделать! Ведь муки совести непереносимы… Ведь он же ж не выдержит, если еще хоть раз… Этот человек… снова через несколько лет этот человек, этот несчастный арестованный…

Тут полицейский вспомнил всю мышиную возню, раздутую этим пронырой-журналистом, которого тоже очень зацепила история несчастного поджигателя музея. Вспомнил, как один единственный журналист, вот этот самый, одной пламенной речью сподвиг людей свергнуть зануду-мэра с его пьедестала. И задумался, что надо бы объединить им свои силы. Пусть еще раз в мире восторжествует справедливость! Ну да, музей отчасти жалко. Старинные ж вещи, более не повторятся. Но вот мумию, что была уничтожена в пожаре, как-то не очень жалко. По мнению полицейского, о котором он, впрочем, никому так и не сказал, мертвым надо дать возможность уйти спокойно, а не расковыривать могилы, чтоб — какой ужас — потом выставлять бренные останки для рассмотрения разными сомнительными личностями. Тем более, что в тот музей даже дети ходили. А увидеть такое ребенку — худшего сложно пожелать. Ну да, счас такие фильмы пошли, что мумия уже не столь потрясает молодое поколение, как суеверных стариков. Да, собственно, полицейский и сам когда-то так считал. И поначалу даже возмутился, узнав о пожаре в музее. А потом узнал, что поджигатель, прежде чем его схватили, спас ту девчонку. И слова поджигателя, так зацепившие его тогда и перевернувшие что-то в голове, до сих пор будто бы звучали у него в ушах: «Вы считаете, что культура — это строить большие дома, выставлять в них чьи-то трупы и потом толпами ходить на них смотреть? Лучше бы вы позаботились о беспризорниках и сиротах!».

Отзывчивый полицейский оглянулся через окошко на арестованного, сидящего в кузове машине. Тот прислонился головой к стене и закрыл глаза. И улыбался. Он по-прежнему улыбался, этот странный человек. Хотелось бы понять, что за мысли сейчас витают в его голове — этого несчастного, преданного другом-коллегой, потерявшего престижную работу, брошенного девушкой, потом уцепившегося за пыльное место ночного сторожа, принесшего ему несколько лет тюрьмы, едва не скончавшегося при защите той несчастной. Этого несчастного, который опять возвращается в тюрьму и при этом улыбается. Да, очень хотелось бы знать, какие мысли в его голове, но полицейский боялся, что свихнется, если узнает. Потому что несчастный поджигатель, похоже, уже сам свихнулся от пережитого.

Когда мэр хотел заставить едва живого преступника подписать ту бумагу — униженные мольбы о прощении за уничтожение народных сокровищ — то преступник заляпал бумагу кровью из открывшейся раны. И еще нарисовал на бумаге сфинкса. И в тюрьме, как стражу закона жаловался его приятель, после кого-то из заключенных в одиночной камере на стене остался нарисованный сфинкс. Силуэт сделан черной гелевой ручкой, детали процарапаны чем-то мелким и не очень острым, возможно, концом стержня той самой ручки. Процарапаны глубоко, но штрихи неровные: руки рисовавшего были слабы. И еще тот бедолага пытался покрыть сфинкса кровью. Очевидно, своей, так как в палате больше никого не было. И отзывчивому полицейскому подумалось, что оба сфинкса дело рук одного человека, того поджигателя. А потому не следовало и спрашивать, какие мысли были в голове у него.

А еще полицейскому хотелось ударить по лицу отца и мать преступника, которые узнав о пожаре и причастности к нему их сына, публично заявили об отказе от него. Приятель, охранник из тюрьмы, еще говорил, что ни мать, ни отец так и не навестили заключенного. За девять лет! Да, собственно, преступник и сам ни разу о них не вспомнил. Он вообще почти все время сидел, смотря на стену. Может, оно и к лучшему: и без того бед на голову этого мужчины свалилась до ужаса много, предательство родителей могло его и вовсе подкосить. А может, он догадался? Может, что-то понял? Но ничего не сказал.

Только двое пытались навестить его: спасенная девушка и тот проныра-журналист, который был в курсе всего. Он же поддерживал ту девушку, помогал пробраться в тюрьму и носить еду — обилие связей журналиста поражало воображение. Хотя сам он обычно шутил, что просто умеет ходить сквозь стены. И его поминали недобрым словом почти все полицейские и сотрудники разных общественных учреждений — длинный нос охотника за новостями лез во все щели, выуживая самые тайные и пикантные сведения. Которые, разумеется, обладатели всячески пытались спрятать. Однако именно этот парень посочувствовал несчастной. Поддержал ее, когда выяснилось, что она забеременела от одного из насильников. Причем, его сочувствия хватило даже на то, чтоб жениться на этой девчонке! В городе ее многие знали в лицо, все «сочувствовали», но мужчины и парни шарахались от нее, как от прокаженной. Она бы уехала из города куда-нибудь, но с деньгами были проблемы. Еще и старая мать приболела. Словом, второй из не прошедших мимо, тоже спас ее. И получил благодарную и нежную жену. Теперь жена заглядывает в полицейский участок иногда и просит передать мужу сверток с обедом. Да и муж периодически отрывает полицию от работы, может, кто в курсе, где в городе топает его ненаглядная, а то у него или нее разрядился мобильник и отрубился, короче, надо срочно узнать, где она. Эту пару в городе знают все. Все видели, как нежно они смотрят друг на друга. Все знают их старшую дочку: задиристую девчонку, победившую на городском конкурсе юных художников. А еще она хорошо поет. Что ж она такое нарисовала тогда, на конкурсе?..

Полицейский устало нахмурился и потер лоб, силясь вспомнить. Потом вздрогнул, резко развернулся, впился взглядом в лицо арестованного. Тот по-прежнему сидел, прислонив голову к стене, прикрыв веки. Кажется, спал. И по-прежнему улыбался, как будто самое страшное осталось позади… Полицейскому вдруг показалось, что он сам начинает сходить с ума. Просто… это все было уже слишком!..

В тюрьме поджигатель молчал. Даже тогда, когда его оставили в камере, под градом заинтересованных взглядов сокамерников. Сел на полу под окном, едва не уснул. Его растормошили, указали на одну из свободных кроватей. Лег. Какое-то время молча смотрел в потолок или будто сквозь него — того, кто рискнул заглянуть ему в глаза — пот прошиб. Потом уснул.

Машина быстро мчалась, разрезая фарами вечерний полумрак. Двое с оружием сидели в кузове, изредка поглядывая то друг на друга, то на закрытый груз напротив них. Погода испортилась очень быстро. Внезапный порыв ветра содрал ткань с массивного предмета. Капли дождя потекли по изображению женщины на крышке саркофага, словно ее слезы.

— Зачем он тебе? — спросил один, помоложе, с грустными черными глазами.

— Когда закончится война, быть может, за эту штуку удастся много денег забабахать.

— А что ценного в этой каменюке?

— Ты че, совсем дубина, что ли? — выпучился искатель наживы, — Не знаешь, что это такое?