Приведем лишь одну, как мне представляется, крайне показательную историю. Витязев сообщает, что руководитель Госиздата Боровский запретил «Колосу» издать сочинения Н. К. Михайловского, крупнейшего публициста и литературного критика, кумира радикально настроенной народнической интеллигенции последней трети XIX в. «Государственное издательство, — писал он в редакцию «Колоса», — находит несвоевременным издание полного собрания сочинений Н. К. Михайловского и рекомендует вам употребить имеющуюся у вас бумагу на печатание литературы агитационного характера» (отношение от 2 марта 1920 г. № 1904; у Витязева «с. 23). Интересно сопоставить с этим цензурным делом один пассаж из книги Н. А. Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма» (с. 56–57. Париж, 1955): «Интеллигенция должна давать народу знания, просвещать его сознание, служить интересам народа и делу его освобождения, но сохранять независимость в мнениях, в идеях (речь идет о точке зрения народнической интеллигенции. — А. Б.). Михайловский выразил это в следующей фразе: «Если бы революционный народ вторгся в мою комнату и пожелал разбить бюст Белинского и уничтожить мою библиотеку, то я боролся бы с ним до последней капли крови». Интересно, выполнил ли бы он свое обещание в 1917–1920 гг., когда «революционный народ» подвергал массовым погромам, поджогам и разграблению (это в «лучшем» случае) библиотеки крупнейших писателей и ученых, а сами вожди его предписали ограничивать их пятьюстами книгами?! Сам Н. А. Бердяев точно, хотя и очень едко, замечает по этому поводу: «Разбить же бюст Белинского захочет революционный народ именно потому, что он проникается некоторыми идеями этого самого Белинского. В этом парадокс революционной мысли». Примечательно также, что, учитывая заслуги Михайловского перед русским революционным движением, советское правительство постановило (согласно так называемому «ленинскому» декрету о монументальной пропаганде) воздвигнуть ему памятник. Но, видимо, руководитель Госиздата вовремя вспомнил о том, что сам Ленин, в ранних своих работах, подвергал Михайловского, как «главу поздних народников», самой жесточайшей критике. Да и «печатание литературы агитационного характера», по его мнению, несомненно предпочтительней…
Власти вообще подозрительно относились к прежним кумирам, «не доросшим» до исторического материализма. На роль цензоров, как уже отмечалось, претендовали тогда многие инстанции. Так, в 1920 г. потребовал на предварительный просмотр рукописи упоминавшийся уже выше петроградский «комиссар по печати» Лисовский, заподозривший что-то неладное в предположенной к изданию «Колосом» книге другого крупнейшего публициста-народника — П. Л. Лаврова — «Социальная революция и задача нравственности». Как пишет Витязев, пришлось разъяснять еще одному надсмотрщику, что это «тот самый» Лавров, который написал «Парижскую Коммуну», издавал за границей «Вперед»… что сочинения Лаврова уже достаточно задерживала «царская цензура», благодаря которой он и издается с опозданием не более не менее, как на целые 25 лет!» (с. 23).
Витязев считал, что такое «соперничество» двух государственных структур — крупнейшего книгоиздательства и отделов печати Советов — наносит страшный вред культуре. Госиздат сплошь и рядом отменяет решения последних, вмешивается в мельчайшие детали работы. Все общественные и частные издательства, по его мнению, должны быть изъяты из ведения Госиздата, который «не имет сил справиться со своей текущей работой», тем более, что он уже в «достаточной степени проявил свое враждебное отношение к негосударственным издательствам». Витязев полагал, что контроль за ними нужно передать Нагжомпросу, но с тем, чтобы он «не повторял ошибок Госиздата», и предоставил большую свободу таким книгоиздательствам, не претендуя при этом, в частности, на выдачу разрешений на каждую книгу в отдельности. Именно Наркомпрос более всего, с точки зрения бесстрашного книгоиздателя, «ответственен за судьбы русской литературы, культуры и науки», Госиздат же думает только о своей выгоде. «За узкими степами этого учреждения, — заканчивает Витязев свою брошюру, — решается сейчас судьба того дела, которое с такой силой и мощью служило нашей революции в период царской России и которое так бесславно гибнет в настоящий период, именуемый социалистическим» (с. 55).
Уповая на Наркомпрос, — потому, может быть, что во главе его тогда стоял относительно «либеральный коммунист» А. В. Луначарский, издатель поддавался все же некоторой иллюзии. ГИЗ и без того находился в системе Наркомпроса, да и позднее, с 1922 г., верховное цензурное судилище — Главлит — подчинялся непосредственно этому наркомату, что не мешало проведению жесточайшей политики в отношении частных издательств.
В качестве приложения к брошюре Витязев помещает открытые письма VIII Всероссийскому съезду Советов в защиту частно-издательского дела, подписанные М. Горьким, П. Кропоткиным и другими деятелями культуры, «Докладную записку Всероссийского союза писателей наркому просвещения А. В. Луначарскому». В последнем документе, в частности, говорится о том, что книга «из явления мирового значения превратилась в явление комнатного обихода… История не забудет того факта, что в 1920 г., в первой четверти XX века, русские писатели, точно много веков назад, до открытия книгопечатания, переписывали свои произведения в одном экземпляре и так выставляли их на продажу в двух-трех книжных лавках Союза писателей в Москве и Петрограде, ибо никакого другого пути к общению с читателем им дано не было» (с. 62). Здесь упомянут оригинальный феномен тех лет — создание так называемых автографированных книг, переписывавшихся в основном поэтами и затем продававшимися в упомянутых книжных лавках: Марина Цветаева назвала это «преодолением Гутенберга»…
Через год, 30 декабря 1921 г., российские писатели вынуждены были повторить свой протест, указав, что за это время произошло еще большее ужесточение в этой области, произвол Госиздата усилился, русская литература «вымирает». Появились новые «внутренние рогатки, которых русская литература не знала за все предшествующее революционное время». Среди подписавших этот документ — имена крупнейших деятелей русской литературы и науки, в том числе Н. А. Бердяева и Ю. И. Айхенвальда, насильственно высланных из России осенью 1922 г. (V — ф. 597, оп. 3, д. 9, лл. 3–5; полный текст этих документов см. в приложении «Протесты русских писателей и ученых против цензурного произвола»).
Как мог убедиться читатель, в эти годы — с середины 1919 по июнь 1922-го — коммунистический режим искал формы тотального контроля за печатным словом. Чисто репрессивная, карательная политика 1917–1918 гг., приведшая к практически полному исчезновению оппозиционной печати, начинает приобретать более изощренные формы. Речь уже шла не о политической оппозиции, а о «заблуждающихся интеллигентах», пробовавших отстоять свое право на мысль и воплощение ее в печатном слове. Пока система полного ее подавления была все-таки громоздкой, неповоротливой, порою непоследовательной, страдала обилием цензурных инстанций, претендовавших на монополию в этой области, что иногда позволяло «проскользнуть» мимо них отдельным авторам и издательствам.
Гражданская война закончилась, острота «классового противостояния» снизилась, пора, кажется, было переходить к обещанному еще в ленинском «Декрете о печати» 1917 г. прекращению «административного воздействия на печать»… Но, как выяснится из дальнейшего, это был самый примитивный демагогический лозунг, который был снят, как только укрепилась новая власть. В 1922 г., в связи с введением Нэпа и начавшимся оживлением в книжном деле, назрела потребность в более эффективной, одномерной и тотальной системе контроля за печатным словом.
Путь к «Министерству правды» был открыт…