VIII

Пробило полночь. Все было погружено в дремоту и сон. Не спали только несколько пьяных сынов адамовых, несколько распутниц и несколько турецких стражников. А кто еще? Потом увидим. Ночь была темная, небо покрыто тучами — обстановка благоприятная только для влюбленных да воров. Исполняли ли в эту ночь свои обязанности последние, не знаю; знаю только, что за домом Георгия, в саду, сидели два юных существа, чуждых мелким человеческим страстям и желаньям присвоить себе чужую собственность.

— Ты моя жизнь, — говорило существо мужского пола. — Ради тебя я готов забыть все на свете, всю вселенную, всех друзей. Но я не в состоянии ничем тебе помочь. Мне придется оставить тебя и бежать. Если я останусь в этом проклятом городе и отдамся в руки врагов нашего народа, то тебе ничем не помогу, а сам погибну! Здесь меня ждут только пытки, оковы, колодки, виселица… Я должен искать спасения на чужбине, уйти в изгнание. Тяжело!.. Конечно, кто знает? Может случиться, что я встречу искренних, добрых, честных людей, которые будут мне друзьями. Но без тебя я не могу быть счастливым. Отсюда уйдет только мое тело: душа моя давно посвящена Болгарии, а сердце принадлежит тебе.

Марийка, до тех пор стоявшая неподвижно, как каменная, вздрогнула и закрыла прекрасными длинными ресницами полные слез глаза. Она боялась выдать мысли, в эту минуту возникшие у нее в голове. Но ей были чужды нерешительность и ложный стыд. Она прекрасно понимала, что ее будущее, все ее счастье зависят от одного ее слова. Схватив Смила за руку, она прижала эту милую руку к своей груди и нежным, но твердым и решительным голосом проговорила:

— Я и после смерти останусь твоей. Никакая сила в мире не заставит меня отказаться от любви к тебе. Если хочешь, чтоб я бежала с тобой, я готова хоть сейчас. Если велишь терпеть и ждать, буду жить и мучиться. Если скажешь, чтоб я утопилась — вон Дунай! Я уже давно не принадлежу себе. Говори, что мне делать.

Смил страстно обнял ее.

— Боже, что я слышу! — сказал он. — Ты готова сделать то, чего хочу я, и считаешь это хорошим для нас обоих! Ты сама предлагаешь то, о чем я не смел и думать!.. Так пусть же будет так!.. Только правду ли ты говоришь? Действительно ли решила бросить все и быть со мной? Действительно ли готова пожертвовать для меня и жизнью и честью? Говори скорей.

— Честью я не пожертвую даже ради господа бога. Все — твое, только честь моя принадлежит мне, — ответила Марийка.

— Но если ты бежишь со мной, тебя будут считать нечестной девушкой.

— Это не бесчестье. Я поступила бы нечестно, послушавшись отца и выйдя за Ненчо Тютюнджию. Если я хочу бежать с тобой, то это потому, что люблю тебя и желаю остаться честной. А разве было бы честно выйти за Ненчо, который мне противен, постыл, и всю жизнь его обманывать? Разве честно послушаться отца и стать всеобщим посмешищем, вызвать к себе презрение всего света? Каждый ищет себе подходящую пару, а я — в угоду отцу и его турецким симпатиям — отдам свою руку какой-то обезьяне? Этому не бывать!

— Значит, ты решила бежать со мной?

— Да, — твердо ответила Марийка.

— Если так, я снова нашел свое потерянное счастье. Вот уже неделя, как я ищу возможности увидеть тебя и поговорить с тобой. За это время я вытерпел гораздо больше, чем за вею свою жизнь. Никак не могу понять твоего отца. Он готов выдать тебя хоть за цыгана, лишь бы только у этого цыгана были деньги и он не требовал приданого. А я богат, да так, что могу удовлетворить самого алчного скрягу. С какой же стати он нарушил свое слово, вдруг решил выдать тебя за Ненчо и принялся так жестоко преследовать меня? В чем дело?

— Отцу сказали, что ты замешан в каком-то заговоре. Несколько дней тому назад сам Митхад-паша сообщил ему, что вы собираетесь у дедушки Стойчо и решили поднять восстание против турок. Митхад-паша поручил моему отцу и жениху следить за вами и, как только они узнают, что у вас собрание, сейчас же сообщить ему об этом. Третьего дня вечером Ненчо пришел к нам и сказал отцу, что вы собрались у Стойчо и что среди вас мои братья. Узнав об этом, отец чуть с ума не сошел. «Мои сыновья среди разбойников! Мои сыновья идут против правительства и родного отца!» — воскликнул он и стал проклинать все на свете. Ненчо успокаивал его, говорил, что мои братья зашли к Стойчо случайно и не участвуют в заговоре. Но отец не слушал его и продолжал бегать взад и вперед, рвать и метать. Наконец, сказал: «Послушай, Ненчо! Не говори никому, что ты видел моих сыновей у Стойчо. Если проболтаешься, дверь моего дома для тебя закрыта… Ты знаешь чорбаджи Георгия! Держи язык за зубами и прежде думай, потом говори. Мои сыновья должны остаться чистыми и перед правительством и перед людьми. Я скажу Митхаду, что сам послал их туда, чтобы разузнать все как следует и обнаружить главных коноводов. Понял? Пока ступай, а завтра вечером приходи». Потом позвал сыновей. Что у них там было — не знаю, только когда они вышли, он не своим голосом кричал: «Без ножа зарезали! Кончена моя жизнь! Шкуру с них живых спущу, с негодяев! Ой-ой-ой! Зачем только меня мать родила!.. Ой-ой-ой, ой-ой-ой!» Вошли мы, видим: лежит полумертвый на лавке. Позеленел, глаза красные, губы в пене. Вот все, что я знаю. Доктор боится, как бы в самом деле с ума не сошел.

— Да, такого и врагу не пожелаешь, — заметил Смил. — Искренне жалею этого человека, хоть он — главный мой ненавистник.

Когда было уже за полночь, Смил первый вернулся к действительности.

— Мне бы надо видеть твоих братьев, — сказал он. — Переговорить с ними кое о чем. И поскорей: время не терпит. Не можешь ли ты разбудить их и прислать сюда ко мне?

— Я думаю, они еще не спят, — ответила Марийка. — Подожди.

Она исчезла, но через несколько минут вернулась и, взяв Смила за руку, повела его в дом. Она привела его в маленькую комнатку, освещенную лампадкой, которую зажигала перед иконой религиозная и чадолюбивая Георгевица по субботам. Таким образом, описываемое происходило в субботу. Стоян и Цено сидели на одном из постланных на полу тюфяков и о чем-то взволнованно разговаривали. Стоян задумался и, видимо, на что-то сердился, а Цено его успокаивал, стараясь доказать ему, что отчаянье и малодушие являются главной причиной всех человеческих несчастий.

— Волков бояться — в лес не ходить, — говорил Цено. — Коли жаждешь спокойствия и наслаждений, перейди в магометанскую веру, продайся правительству и пей кровь своих собственных детей.

— Но бесплодные страдания не принесут никому никакой пользы, — возразил Стоян.

— Ни одного человеческого движения нельзя назвать бесплодным. То, что является источником радости или страдания, не может быть мертво. Я утверждаю, что только та радость заслуживает этого названия, которой предшествовали тяжкие страдания и мука. Кто радуется каждый день, для того даже величайшая радость не имеет особенного значения. У сытого и голодного — разный аппетит. К тому же хорошее и приятное добывается с трудом, а дурное и горькое само растет. Если мы рассчитываем достичь счастья и хорошей жизни без мук, без страдания, без кровопролития, так не стоит и говорить о нашем будущем. «Винограднику нужна не молитва, а мотыга», — говорят старики. Назови мне народ, который добыл бы свободу без мук, несчастий, кровопролития? Назови такого земледельца, который не пашет, не сеет, не жнет, не жарится на солнце, не топчется в грязи, а имеет полные амбары зерна. Наконец назови человека, который добился славы без всяких усилий и душевного напряжения. Если дед с бабкой не постарались обеспечить тебя, ты должен сделать это сам. Умрешь, погибнешь, будешь повешен — плодом твоих усилий воспользуется твой сын, твой внук.

— А если я погибну напрасно? — спросил Стоян.

— Напрасно ты не погибнешь, так как смерть каждого патриота пробуждает тысячи спящих. Если бы Христос не был распят, его учение не распространилось бы по всему миру.

Как раз в этот момент в комнату вошел Смил. Остановившись на пороге, он услышал последние слова Цено и ответ Стояна:

— Это верно. Но неосторожность — величайшая глупость на свете. Я в миллион раз больше уважаю убийц, чем самоубийц. А неосторожный человек — и убийца и самоубийца.

— Правильно, — сказал Смил.

— Хорошо было бы, если бы человеческое счастье падало готовым с неба и осуществлялось без жертв, без убийств и самоубийств, — возразил Цено, жестом приглашая приятеля сесть. — Другие народы освобождали свою землю, проливая целые реки крови, а мы хотим добиться своего без малейших хлопот? Чтоб и волки были сыты и овцы целы? Так, что ли? По-моему, самые осторожные люди на свете — это трусы, но свобода их — за тридевять земель, в тридесятом царстве.

Через несколько минут разговор принял совсем другое направление.

— Мы преданы, — сказал Смил.

— Проданы, — подтвердил Стоян.

— Понять не могу, кто из наших решился выдать нас. Посторонний этого сделать не мог, не зная наших тайн и намерений. Нас предали свои. Дедушка Стойчо арестован. Говорят, Митхад-паше имена заговорщиков были известны уже в то время, когда никому из нас еще в голову не приходило давать клятву и действовать для освобождения родины. Кто же занимается предательством?

— Уверяю тебя, что Митхад-паше ничего не известно, — возразил Цено. — Нас выдал Ненчо Тютюнджия. Но Ненчо ничего не знает ни о наших товарищах, ни о наших планах. Слушай, в чем дело. Ненчо хочет жениться на моей сестре, а ты ему стоишь поперек дороги, мешаешь достичь цели. Какие пакости выдумывает этот урод со Спиро Трантаром, какие он плетет интриги с моим отцом, этого я не знаю. Знаю только, что в этом гнусном деле отец мой принимает самое горячее участие. Если бы Ненчо или отец знали, что мы тоже бываем у дедушки Стойчо и дружим с учителями, они не спешили бы поделиться с пашой своими наблюдениями и открытиями. Но из вчерашнего разговора с отцом я ясно вижу, что ни он, ни Ненчо, ни Спиро решительно ничего не знают о наших целях, а просто хотят угодить Митхад-паше и добиться того, чтобы он арестовал тебя, дедушку Стойчо и более видных учителей, не желающих покориться чорбаджиям и считаться с желаниями чорбаджийского сословия. «Чего вы не видали у Стойчо?» — спросил меня отец. «Мы не малые ребята и не желаем давать тебе отчет, куда ходим, с кем встречаемся, о чем беседуем», — ответил я. «Шкуру с тебя спущу, — закричал он. — Чтоб ноги твоей не было у Стойчо в доме!» — «Повторяю тебе еще раз, что мы не малые ребята!» — «А-а-а! Вы думаете, я не знаю, чем вы занимаетесь у этого негодяя? Все, все знаю. У вас заговор! Шкуру спущу!» — «Если б мы решили составить заговор, ты ничего не узнал бы об этом. Мы не стали бы рассказывать о своих планах твоим подлым приятелям, которые готовы предать свой народ за трубку табаку», — возразил я. «Когда вас на виселицу поведут, я первый в вас камень кину!» — топнув ногой, сердито сказал он. «Я о таком отце тоже не пожалею. И своим друзьям советую перерезать не турок, а чорбаджиев; они хуже анатолийских башибузуков!» — «Стоян, скажи, чтоб этот мерзавец замолчал! Вы меня в могилу вгоните. Я об вас забочусь, а вы меня уморить хотите. Будьте прокляты!» — «Ляг, папа, ляг. Успокойся. Ты нездоров», — промолвил Стоян, дрожа как лист. «Говори: кто ввел вас в дом к Стойчо и помог вступить в заговор?» — спросил отец. «Могу сказать тебе только одно: Ненчо налгал тебе», — ответил Стоян. Тут отец вскочил и говорит сердито: «Я скажу паше, что сам послал вас все разузнать и помочь правительству. А вы подтвердите мои слова». — «Мы никогда не будем шпионами… Пошли Ненчо. Пускай он и нас, как других честных людей, выдаст». Уж не помню, что было дальше.