«Отчаянные гусары»

Однажды у Карамзина Пушкин встретил молодого гусарского офицера. Карамзин познакомил их:

— Пётр Яковлевич Чаадаев… Лицейский Пушкин.

Гусар был серьёзен, сдержан и изысканно красив. Когда он откланялся, Карамзин рассказал Пушкину, что это родовитый московский барич, внук известного историка князя Щербатова. Несмотря на свою молодость и утончённую внешность, Чаадаев храбрый солдат. Он сражался при Бородине, брал Париж. Он умён, образован, занимается философией.

Пушкина заинтересовал гусар-философ. Чаадаеву уже говорили о Пушкине. После нескольких встреч они подружились. Пушкин был в восхищении от ума Чаадаева. Теперь только и слышалось: «Чаадаев полагает… Чаадаев сказал…»

Они встречались у Карамзиных, гуляли вместе в парке. Если бы знал Карамзин, о чём толковали они… Чаадаев был настроен решительно и резко. Всесильного Аракчеева называл он злодеем, высшие власти, военные и гражданские, — взяточниками, дворян — подлыми холопами, духовных — невеждами. «А всё остальное, — говорил он с горечью, — коснеет и пресмыкается в рабстве».

Чаадаев пригласил Пушкина к себе в казармы.

Казармы лейб-гвардии Гусарского полка находились в Софии. Это предместье Царского Села возникло по прихоти Екатерины II. Екатерине до смерти хотелось покорить Константинополь, изгнать турок из Европы и прослыть во всём мире поборницей христианства. Но пока Константинополь был во власти турок, российская императрица тешилась тем, что готовила для него православного императора. Второго внука своего она назвала Константином, приставила к нему няню-гречанку и грека камердинера. Рядом с Царским Селом, за парком, на другом берегу озера, велела выстроить «второй Константинополь» — уездный городок Софию — и учредить при нём Софийский уезд.

На месте будущего городка архитектор Камерон воздвиг каменный Софийский собор — в пику туркам, превратившим Софийский собор в Константинополе в мечеть Айя-София. Тут же близ собора поместился ряд зданий, стоящих в виде декорации и напоминающих Константинополь, а против них, в дворцовом саду, высилась башня-руина, символизирующая собою падение Оттоманской Порты.

Предполагалось, что после постройки Софии жители Царского Села переселятся туда. Но получилось по-другому. София не росла, а хирела. И в 1808 году, уже при Александре I, велено было её как городок упразднить, соединить с Царским Селом и впредь именовать: Царское Село, или София. На месте «второго Константинополя» возник военный городок, застроенный казармами. Софийский собор — свидетель неудавшегося «греческого проекта» — стал церковью Гусарского полка.

Сюда-то, в Софию, к своему новому другу частенько по вечерам наведывался Пушкин. Со многими гусарскими офицерами он уже был знаком. Они встречались у Вельо, Ожаровского, Карамзина, в манеже.

Три раза в неделю воспитанники Лицея ходили попеременно в гусарский манеж, где подполковники Крекшин и Кнабенау обучали их верховой езде.

Когда Пушкин являлся в Софию к Чаадаеву, гусары встречали его с шумным радушием. Они ценили его остроумие и стихи.

Пирушки далеко за полночь, романсы под гитару, веселье, смех, бесконечные рассказы о приключениях военных и не военных… Сколько в ней привлекательного — в бесшабашной гусарской удали, в благородной воинской славе!

Первое впечатление от гусарской жизни было восхитительным. Пушкин подумывал, не пойти ли ему после Лицея в гусары, и даже писал об этом в стихах:

Про гусарские усы Пушкин сочинил «философическую оду». Она так и называлась — «Усы». Сочинял он и другие «гусарские» стихотворения.

Но не пирушки главным образом привлекали Пушкина в Софию. Среди «не слишком мудрых усачей» были образованные и чрезвычайно умные — такие, как Чаадаев, Каверин, Николай Раевский, Молоствов. Недаром Пушкин позднее вспоминал, как он

Их дружба, их разговоры и привлекали его в Софию. Эти молодые офицеры, возвратившиеся недавно в Царское Село из заграничных походов, повидали много нового. Они вернулись в отечество с упованиями и надеждами. И что же? Ничто не изменилось. Где те преобразования, что сулил всем царь? Где свободы для граждан? Где вольность для народа? Вчерашние герои, освободители Европы у себя на родине вновь превратились в бесправных и жалких крепостных рабов. Царь равнодушен к России. Всем заправляет бесчестный и подлый временщик Аракчеев. Доколе же терпеть? Не пора ли начать действовать?

Это были не только весёлые и шумные пирушки… Среди негодующих голосов здесь звучал и голос Пушкина. Он читал свои стихи, своё гневное послание «К Лицинию». И хоть речь в нём шла о Риме, о поработившем страну любимце деспота, развратном юноше Ветулии, ни римский колорит, ни подзаголовок «с латинского» никого не обманули. Все отлично понимали скрытый смысл стихов.

С каким воодушевлением слушали гусары юношу-поэта, когда он с жаром восклицал:

В их душах тоже кипела свобода. Они, так же как и он, были твёрдо убеждены, что

Так проходили вечера у «отчаянных гусаров».

Через несколько лет шпион от литературы Фаддей Булгарин в своём доносе на Лицей, рассуждая, откуда пошёл крамольный «лицейский дух», писал: «В Царском Селе стоял Гусарский полк, там живало летом множество семейств, приезжало множество гостей из столицы, — и молодые люди постепенно начали получать идеи либеральные, которые кружили в свете. Должно заметить, что тогда было в моде посещать молодых людей в Лицее; они даже потихоньку (то есть без позволения, но явно) ходили на вечеринки в домы, уезжали в Петербург, куликали[16]с офицерами. В Лицее начали читать все запрещённые книги, там находился архив всех рукописей, ходивших тайно по рукам, и, наконец, пришло к тому, что если надлежало отыскать что-либо запрещённое, то прямо относились в Лицей».

Булгарин хорошо знал факты.

Лицеистов посещали многие, и среди них — будущие «государственные преступники», члены тайных обществ: Павел Пестель, Фёдор Глинка, Никита Муравьёв. В «лицейскую республику» из гусарского полка проникали запрещённые рукописи и книги.

Пушкин в стихотворении «Городок» писал:

Илличевский объяснял Фуссу свою неаккуратность в переписке: «У нас завелись книги, которые по истечении срока должны были отправиться восвояси, — я хотел прочесть их, но не хотел пропустить времени и сделал преступление против законов дружества».

Лицеисты действительно проводили время с офицерами. В Софию ходил не один только Пушкин. Пущин, Вольховский, Кюхельбекер и Дельвиг были частыми гостями офицерского кружка, носившего название «Священная артель». Там тоже говорили «о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими втайне».

Тогда же в Софии член «Священной артели» И. Г. Бурцов принял в Тайное общество декабристов «Союз спасения» лицеистов Пущина и Вольховского. Он считал, что по своим убеждениям, вынесенным из Лицея, они «готовы для дела», то есть для борьбы за свободу.

О Пушкине Пущин говорил: «Он всегда согласно со мною мыслил о деле общем». Хотя Пушкин не состоял в тайном обществе, он готов был «для дела», как и его друзья.