…«16 июня осмотрели с Чернышевым на Кайзерштрассе здание Археологического института… Все сгорело, разрушено, вместо библиотек — пепел и пыль. На Фридрихштрассе осмотрели помещение военной библиотеки. Здание сохранилось, но все почти из него вывезено. 19 июня. Чернышев второй день болен, а завтра уезжает на два дня. Я остаюсь один для руководства работой в замке. Вчера смотрели библиотеку на Хуфеналлее, около дома правительства. Это библиотека почтового ведомства. Есть много интересных книг, особенно фашистских изданий. Начали отбор. А сегодня утром осмотрели театр на Хуфеналлее. Все разрушено. Сегодня в замке я нашел ряд документов по эвакуации коллекций из Кенигсберга…»
Минутку. Уж не те ли это документы, о которых писал в своей версии Максимов? Вот: «Как-то раз, в середине мая, старику опять не спалось (страдал, как помнится, бессонницей и активным склерозом. — Ю. И.). Он разбудил своих адъютантов, скомандовал — подъем. Все втроем вышли на улицу и пошли в сторону площади, повернули по Штайндамм, которая и вывела их прямо к замку. Поход был, как рассказывал сам Александр Яковлевич, чисто машинальный: „К замку, так к замку!“ Подошли и видят, что из одного окна разбитого замка, со второго этажа северного фасада, спокойно по ветру плывет дым. Здание замка они уже знали хорошо. Удивились и решили посмотреть, кто в такую рань в выжженных стенах старинного замка костер решил развести?
Быстро вошли во двор, достали, на всякий случай, оружие. Подойдя ближе, увидели вдруг такую картину: в стене вскрыт замурованный сейф, а какой-то человек вытаскивает из него папки с документами, быстро их просматривает и — в огонь. Тихо подойдя ближе, узнали в нем самого доктора Роде, который как-то по-воровски предает огню какие-то документы. Один из адъютантов, подбежав к нему, резко схватил Роде за воротник, поднял его, тот, как мешок, от страха смяк и повалился на пол. А офицеры начали выхватывать бумаги из костра. Упаковав все оставшееся и спасенное от огня, повели арестованного в „Серый дом“, который стоял на площади. Сдали его под охрану, а документы передали на предмет срочного перевода».
Как же к этому событию отнесся Брюсов? Пусть он сам об этом расскажет: «Начинаю более тщательный осмотр этих бумаг. Беляева и Пожарский переходят работать из архива в Кенигсбергскую библиотеку. Заходил в замок Фридрих. Он взят на работу (как архитектор и скульптор) в бригаду по сооружению памятника павшим советским бойцам. Ему, кажется, все равно, кому ставить памятники — весел и игрив.
25 июня. Все эти дни шли раскопки в замке. Сегодня кончили расчистку третьей комнаты. Найден ряд картин, и среди них „Мадонна“ Вероккио (его мастерской), Брейгель Младший. …Тут же заявил, что Вероккио должен быть передан ему для Комитета по делам искусств. Пусть это решают в Москве. Но все вещи из раскопок „Шлосса“ должны пойти в адрес Комитета по делам культпросветучреждений. Если я не возражал против увоза найденного в „Шлоссе“ Циганелли, то потому, что эта картина была откопана до меня. Возник спор.
В „Шлоссе“ было найдено много документов, показывающих, что Роде стоял во главе охраны музейных ценностей во всей Восточной Пруссии. Он вывозил отсюда вещи в замки… Но от него ничего нельзя добиться. Он не лжет, но говорит очень мало, только тогда, когда мы и без него что-нибудь открываем. Когда сейчас мы подошли к двум последним комнатам Шлосса, где стоит вести раскопки, он, видя, что мы будем продолжать копать, подробно описал, что там стоит: негативный и фильмофонды, сундук с фарфором, картины. Я никак не могу добиться, чтобы с Роде поговорили по-серьезному, а не гладили его по головке и не манили „системой пряника“. Подобру он ничего не расскажет. По-моему, матерый фашист…
В маленькой комнатушке отыскиваем вещи для полковника Фисунова. Я отдал ему из Шлосса два ковра современной фабричной работы (не музейный фонд, а ковер, лежащий на полу орденского помещения). А потом мы с Фейерабендом отыскали где-то третий ковер и т. д. Пусть! Это может помочь работе, то есть от Фисунова можно будет получить машину для перевозки из Вильденгофа архива Шверинских.
Эти дни продолжал раскопки в замке. Маленькая комнатка расчищена. Нашли сохранившуюся фонотеку музея и десять цветных стекол начала XVII века. Каким чудом сохранились они под многотонным завалом? Начали расчистку последней комнаты (коридора). Работа крайне трудная. Все завалено. Лежат огромные плиты железобетонных покрытий, рельсы и пр. на высоту до 5 метров… Беляева уезжала к знакомым в Велау. В это время мне случайно удалось добиться свидания с генералом Прониным (комендантом Кенигсберга). Я просил у него машину для вывоза архива Шверинских и получил отказ — нет якобы горючего! А кругом все катаются на машинах. Из-за двадцати пяти литров горючего гибнет архив! (Ковры не помогли. А может, те ковры надо было всучить не жадному полковнику, а коменданту города? — Ю. И.). В замок ввели на квартирование 1-ю Московскую часть. Вещи хранятся в незапертом помещении. Что делать? Буду добиваться их перевоза в архив, но, боюсь, безуспешно (увы, не боец вы, профессор. Не боец! — Ю. И.).
Итак, наша работа, по-видимому, пойдет впустую. Вещи мы запакуем, но сохранятся ли они? Маловероятно. Настроение упало. При таких условиях нет смысла больше оставаться в Восточной Пруссии. Надо скорее закончить то, что начато, и ехать обратно. Планируем уехать 18-го…
В замке я почти закончил раскопки. Осталось работы дня на три-четыре. И упаковка и перепись вещей. Встретилось довольно много хорошего фарфора — китайского, берлинского, майсенского. Интересна коллекция копий с медалей этой войны, собранных Штандингером и хранившихся в замке — „За взятие Киева“, „За взятие Парижа“, „За взятие Сингапура“, в честь вторжения в Англию и т. д. Есть деревянная скульптура XIII–XIV веков, мраморная скульптура Вильде, подаренная музею Муссолини. Вещей много, но что будет с ними после нашего отъезда, не знаю. Капитан Чернышев собирается уходить в другую армию и уезжать. Без него все погибнет. Сегодня, в воскресенье, не работаем…
13 июля. Давно не писал. Накопилось много нового. Беляева и Пожарский закончили свою работу. Я думал закончить 12-го, но к концу дня полез на стену (буквально по краю отвесной стены) и открыл на сохранившейся площадке второго этажа следы коллекции фарфора. Тотчас достал лестницу и пригнал туда рабочих и начал раскопки. Это оказались четыре ящика с отборным фарфором. Ящики упали с третьего этажа, много побито, но около сорока вещей сохранилось, фарфор исключительный! Все это я упаковал в пять ящиков для Москвы. Все раскопки закончены. Все вещи упакованы в шестьдесят ящиков. Половина отобрана для Москвы. Вещи снесены в две запирающиеся комнаты замка. Чернышев обещает завтра перевезти вещи, предназначенные для вывоза, в архив, где есть специальная охрана…
Я допрашивал Роде о коллекциях, находившихся в замке, его ответы совпали с текстом найденных документов. Вот его показания: „Минский музей. Вещи были привезены весной сорок третьего года и стояли в восточном крыле здания на третьем этаже… Лучшие вещи были отобраны, запакованы, и Восточное министерство собиралось их эвакуировать, но не успело, и все вещи погибли при налете в августе 1944 года. Из польских собраний были: три картины на дереве, Брейгель „Нотариальная контора“, „Амур и Психея“. Прусский музей был эвакуирован сначала в Растенбург, а затем в Померанию“».
На этом записи в дневнике кончаются, но позвольте, профессор, уважаемый Александр Яковлевич, как же так? А что же Янтарная комната? Ведь вы уже имели на руках докладную записку директора кенигсбергских музеев, что, во-первых, ящики с янтарными панелями находились во дворе замка до 5 апреля. Во-вторых, что Янтарная комната переправлена в «надежное место», в-третьих, что огромное количество ценностей было вывезено из Кенигсберга в Вильденгоф. Вы, профессор, были там и увидели, что все исчезло. Все, кроме архива, куда-то переправлено, сокрыто, но куда? Это наверняка знал Роде. Знал! Не мог не знать, если занимался переправкой в Вильденгоф, а значит, наверняка до самых мелочей был продуман и дальнейший маршрут всех этих сокровищ в иные замки, подвалы и бункеры, не так ли, профессор? Разве эти мысли не приходили вам в голову? Конец розыскам! «Нет смысла больше оставаться в Восточной Пруссии».
Завтраки, обеды, ужины в ресторане бывшего отеля «Берлин». Чернышев уже уехал, и теперь профессор проводит время в компании молодого младшего лейтенанта Забродского, теперь уже фрейлен «Лизочку» и подавно не дозовешься. Вся хрустящая, накрахмаленная, возбуждающе пахнущая какими-то нежными, наверняка французскими, духами, она пробегает мимо их стола, в угол ресторана, где сидит шумная, веселая компания с молодым, высоким полковником-танкистом. У него русые волосы, шрам через все лицо, широкая грудь в орденах. Улыбается, когда «Лизочка» подходит к их столу, уверенно кладет ей на бедро руку, что-то шепчет в розовое ушко. «Лизочка, компотика бы», — занудно взывает лейтенант. «Яволь, яволь! — быстро отвечает „Лизочка“, порхая по залу, как яркая, привлекающая взоры всех мужчин бабочка. — Айн момент». Из зоопарка, что напротив, доносится мощный рев — это требует морковки единственный уцелевший после штурма его обитатель бегемот Ганс. «Бреду я, в томленьи счастливом неясно ласкающих дум, по отмели, вскрытой отливом, под смутно-размеренный шум… — негромко, задумчиво, глядя куда-то сквозь младшего лейтенанта, декламирует профессор и постукивает вилкой по тарелке. — Волна набегает, узорно, извивами чертит песок, и снова отходит покорно, горсть раковин бросив у ног…» — Замолкает. Кладет вилку. Вот, наконец-то «Лизочка» несет компот. Профессор спрашивает у Забродского: «А что остальные бумаги Роде? Когда их переведут? И куда подевался Роде? После того как его вызывали в „Серый дом“?» Младший лейтенант выпивает компот, вылавливает в нем косточки от урюка и раскусывает их крепкими зубами. Говорит: «Там сказали, что его сразу отпустили. Ведь он никаких преступлений не совершал, а жег свои собственные бумаги. Куда он подевался? Ушел куда-то, вот и все».