Пустая могила. Дневник профессора Брюсова
«СОХРАНЕНИЕ ЗА СОБОЙ ПРАВА НА ПРОИЗВЕДЕНИЯ ИСКУССТВА! Настоящим доводится до сведения следующее распоряжение имперского министра и начальника имперской канцелярии от 12 июня 1943 года.
Дополнение к моему распоряжению от 25 июля 1941 года. В моем распоряжении от 25 июля 1941 года говорилось о том, что фюрер оставил за собой право на использование в своих целях произведений искусства, конфискованных немецкими органами на оккупированной немецкими войсками территории. Фюрер принял решение об использовании на свое усмотрение не только конфискованных картин, но и конфискованных скульптур, книг, мебели, гемм, оружия, ковров и т. п., если они по своему качеству считаются произведениями искусства. Прошу принять это к сведению. Уполномоченным фюрера по осуществлению этого решения является директор государственной Дрезденской галереи д-р Фосс…»
«О ЯНТАРНОЙ КОМНАТЕ. Весьма почтенный господин Штайн! К сожалению, нам до сего времени не удалось найти в наших фондах документы, запрошенные по вашей теме и вопросам. Референт с 28.05 уходит в очередной отпуск и возвратится лишь 18.06 и снова займется этой нелегкой работой. Пожалуйста, поймите нас правильно… С дружеским приветом,
«ВЕСЬМА ПОЧТЕННАЯ СВИНЬЯ ГЕОРГ ШТАЙН! Ваша бурная деятельность, направленная на поиски так называемых „русских исторических ценностей“, вызывает все большее чувство возмущения и отвращения. Вы, пруссак, чей дом разрушен большевиками, вы из кожи вон лезете, чтобы „отыскать“ все то, что оказалось якобы „похищено“ нами, немцами, в России. Вы забыли о сотнях немецких городов, разрушенных русской авиацией и артиллерией, о своем родном Кенигсберге, который превращен ими в бетонную казарму. И вы решаетесь им помогать?! Мы презираем вас, Штайн. Вернитесь в свой сад. Выращивайте свои вкусные яблоки, не лезьте не в свои дела! Мы вас предупреждаем, Штайн!
«…Продолжаю свой рассказ о поездке в Россию. В ходе дальнейших бесед мне было сообщено, что ныне продолжаются и археологические работы в районе Калининграда, приостановленные в 1939 году (проф. Ла Бауме. Музей ПРУССИЯ). В настоящее время продолжаются раскопы захоронений викингов близ Кранца (Зеленоградск) и поселений пруссов в Гросс Хаузен, а также развалин замков „БАЛЬГА“ и „ЛОХШТЕДТ“, а также на Курише-Нерунг между Заркау и Росситтен, двух передвигающихся дюн, похоронивших под собой замок „Росситтен“ и рыбацкие деревни… Теперь общие впечатления. Русские стали более самоуверенными, они уже смело критикуют допущенные в стране ошибки, например запущенное сельское хозяйство, опустевшие деревни, и об этом они говорят даже В ПРИСУТСТВИИ ИНОСТРАНЦЕВ, которым, кстати, представляется уже большая свобода передвижения, чем раньше. Снят также запрет на посещение определенных ресторанов…
В магазинах продается очень хороший и высокого качества антиквариат, серебряная посуда двухсотлетней давности и фарфор… Отмечается недостаток свежих овощей, фруктов и мяса, несмотря на это в гостиницах в меню предлагается четыре различных мясных блюда, что даже вызывает удивление клиентов. Икра также предлагается, но на вид скверная, водянистая… Водки мало, с коньяками вообще плохо, нет грузинского, армянского семь звездочек, а как без этого? Обслуживание в гостиницах стало неряшливое. Постельное белье меняется только после напоминания. В тех кругах, где я бываю, все ужасно горды и самонадеянны и, естественно, подозрительны, ведь видят перед собой противника, прибывшего из-за Эльбы… Продолжение будет.
Ваш Г. Штайн.
P.S. Что касается моих поисковых дел, то меня сейчас в первую очередь интересует штурмбанфюрер Рингель. Кто он? Какую миссию выполнял в Кенигсберге? Где он? Что с ним?..»
«…Итак, уважаемые дамы и господа, я продолжу свою печальную речь памяти нашего незабвенного доктора Альфреда Роде. Рядом с янтарным искусством стояла и восточно-прусская живопись, к которой Роде относился с особым вниманием. Он изучал в научных целях творчество различных восточно-прусских живописцев, и прежде всего наиболее любимого им Ловиса Коринта, о котором увлекательно и живо, сочно и нежно написал книгу и из шестнадцати картин которого создал в древнем кенигсбергском замке впечатляющую картинную галерею. Однако этим не ограничивалась научная и музейная деятельность Роде, он способствовал развитию современного искусства и работающих художников, к которым относился с высочайшим уважением и всячески содействовал. Выполняя функции секретаря Союза художников и организатора выставок, Роде был ВЛИЯТЕЛЬНОЙ ЛИЧНОСТЬЮ, заметной фигурой в культурно-общественной жизни восточной германской провинции и постоянно поддерживал деловую связь с художниками германского творческого Союза и Академии»…
Шел дождь. На сырой траве лежали блеклые осенние букетики. В земле, которая была куплена группой почитателей доктора Роде под символическую могилу, было пусто. «Эльза и Альфред Роде» — было написано на скромном гранитном обелиске. Люди в черном, мужчины и женщины. Зонтики. 1950 год. По щекам некоторых из присутствующих текли слезы. Эти люди глядели на гранитный столбик, а видели свой древний, семисотлетний город. Его гранитные мостовые, тротуары, мощенные плиткой. Улицы и дома с такими привычными взору вывесками: «Кенигсбергский марципан братьев Кнопп», «Пишущие машинки „Олимпия-Оптима“», «Кафе Алхамбра», «Паластра-кафе», «Кафе Старая Вена», «Варьете „Барберина“»…
Они слушали эту надгробную речь, а видели свой город, белый трамвайчик, какой там номер? а-а «семерка». Маршрут «Юдиттен-Хансаринг». А вот автобус, номер шесть, маршрут: «Королевские ворота — Мюнцплац — Нордбанхов — Хаммервег». Зеленые поляны в обширном древнем парке кладбища Луизы, тихие прозрачные озера в районе Ландграбен за новым еврейским кладбищем, спокойные воды Прегеля, куда каждый из них, будучи школьником или студентом, конечно же бросал пфенниги и марки с верой в то, что, куда бы ни забросила судьба, он обязательно вернется в этот свой родной город, но… но Кенигсберга больше не существует! Но как же так? Даже безумные фантазии Эрнеста Теодора Амадея Гофмана вряд ли способны на подобное. «Роде — он был, был! Зеленая, пропахшая морем и сосновой смолой, уютная, ухоженная, милая Пруссия — она была!»
Был, было… Прошедшее, невозвратимое время. И у меня был мой родной дом на тихой, с высокими старинными домами Гребецкой улице. Гребцы тут когда-то жили. Дом был, а теперь его нет. Живу в доме, который был домом семьи Мюллеров, которая мне, как ни странно, знакома уже давно. Из нижнего ящика письменного стола я достаю толстую картонную папку, стянутую бечевкой. Лет 12 назад я нашел ее на чердаке, когда ремонтировал крышу, в кипе газет «Кенигсбергише альгемайне цайтунг» и потрепанных нот. Небольшой связанный с этим домом и теми, кто тут когда-то жил, клад, поразивший меня тогда не меньше, чем вот это письмо из Мюнхена. В папке находились паспорт и план дома; документ на право обладания семьи Мюллеров лошадью «Хенни», тысяча девятьсот тридцать восьмого года рождения, коричневого окраса; регистрационная карточка эрдельтерьера по кличке «Лесси»; членская книжка общества «Сила через радость»; восемь пожелтевших фотографий и пачка писем, поступивших в Кенигсберг из Гатчины, зеленого городка, где я обычно проводил лето у своего дедушки.
Помню, как я до глубокой ночи корпел над письмами, переводил их. Это были письма Отто Мюллера, старшего брата моего неожиданного мюнхенского корреспондента, стрелка-радиста пикирующего бомбардировщика «Ю-87», базировавшегося на гатчинском аэродроме. Отто погиб при налете на Ленинград в марте сорок третьего года, и командование части, где он служил, вместе с его вещами отослало в Кенигсберг вот эти фотографии и последнее, написанное перед самым вылетом, но не отосланное домой его письмо. С каким-то особенным вниманием я рассматриваю фотографии. Вот они все: кряжистый, широкоплечий Франц Фердинанд Мюллер, высокая, светлые волосы распущены по плечам, легкая, порывистая на вид его жена, мать Вилли и Вальтера; блондин в ладно сидящей военной форме, стрелок-радист Отто и мальчик лет двенадцати, влюбленно смотрящий на своего брата, — Вальтер Мюллер. «Май сорок второго, — гласит надпись на фотографии. — На побывке дома».
Как все странно и удивительно, как все сложно. Годы войны! Такой страшный, голодный, полный лишений для меня блокадный год. «Мой дорогой, милый сынок Отто, отец сердится, но я каждый день хожу в Юдиттен помолиться, чтобы Бог охранил тебя от русской пули»… Весной того года я уже был «отловлен» в одном из подвалов и «определен» в воинскую часть воспитанником, «сыном музвзвода», но мы и в Ленинграде почти не играли, а все копали, копали и копали. Начав «предавать земле» убитых и умерших от голода людей в Ленинграде, я закончил рыть могилы в Кенигсберге. Подсчитать бы, сколько я закопал людей, может, население целого города, а то и маленькой страны?.. «С прискорбием сообщаем, что ваш сын Отто Фердинанд Мюллер, отважный германский воин, настоящий пруссак, пал в битве против подлых большевиков, прославив в веках своего Фюрера, народ и Отечество»… Спите, все убитые в войне, спокойно. Все это было. Вы были.
Однако: Роде! Почему он остался в Кенигсберге? Что его тут так удерживало? Или — удерживали? Чьи и какие замыслы осуществлял он в дымящемся, пропахшем порохом и мертвечиной, раздолбанном британскими бомбами и русской артиллерией городе?