Кох приказал подготовить и отправить! Кох запретил?! Значит, эвакуация была приостановлена? Но до какого числа? Между августом и январем, когда Красная Армия, прорвав оборонительные рубежи, углубившись в Восточную Пруссию вдоль Мазурских озер, а потом повернув на север, вышла к Балтийскому морю, тем самым перерезав все шоссейные и железнодорожные пути, ведущие из Кенигсберга в Германию, оставалось всего несколько месяцев… Успели специальные ящики из Померании прибыть в Кенигсберг и оттуда, наполненные ценностями, совершить обратный путь?

Доктор Кюнгсберг, доктор и граф Золмс, доктор Роде, доктор Штраус… Доктор Андре и доктор Ланге. Сколько докторов! Они-то знали все. И в особенности доктор Андре, который к тому же имел чин штандартенфюрера СС и был директором Кенигсбергского музея янтаря. Выполнил ли он указания высшего партийного начальства? Некоторое время назад часть „кенигсбергских сокровищ“ вдруг как бы вынырнула из небытия: делая уборку в одном из многочисленных подвальных помещений Геттингенского университета, работавшие там студенты совершили сенсационную находку, обнаружив ящики с богатейшими коллекциями янтаря, принадлежащего Кенигсбергскому университету! Каким образом они оказались там, а не в Померании? Что это — лишь малая часть того, что, может быть, было вывезено из Восточной Пруссии? Или еще в каких-то подвалах до сих пор хранятся, как бы невостребованные, и другие, многие ящики, отправившиеся в путь в конце сорок четвертого или начале сорок пятого года? Ковры, гобелены, царское оружие, ценнейшие „малые формы“… И почему — в Геттингене? Может, потому, что этот старейший германский университет имел до войны тесную связь с университетом Кенигсберга? И еще потому, что штандартенфюрер СС, доктор и профессор фон Андре когда-то учился в этом университете?..

День ветреный, холодный. Осень. Все желтое. Желтые дюны, желтые кроны деревьев, желтый, знобкий закат. Слышно, как тяжко вздыхает море, громыхают, выкатываясь на желтый песок, пенные валы. Мы только что пришли с моря, прошли километра три по плотному, укатанному волной песку, намерзлись в поисках янтаря, но сегодня дули обыкновенные, а не „янтарные ветры“. И вместо янтаря на берегу валялся всякий мусор. Коричневые и синие пластиковые мешки, доски, бутылки из-под разных вин и водки, кроссовки фирмы „Адидас“, красные и черные резиновые перчатки, шприцы разового пользования, пестрые баллончики из-под дезодорантов, швабра, которую я прихватил, отличная, совершенно новенькая швабра, приплывшая, судя по фирменной надписи на ручке, из Швеции, табличка темно-шоколадного дерева с вдавленными в древесину медными буквами „ADVOKAT KUKKER“, и узенький синий, с перламутровой пуговичкой лифчик, возможно самый последний в этом сезоне, снятый каким-то туристом с какой-то туристки на ботдеке под одной из спасательных шлюпок океанского, совершающего, может, самый последний в этом году рейс лайнера. Табличку я тоже прихватил. И пока мой старый московский друг растапливал печку, я приколотил ее в своем деревянном, с цинковой волнистой крышей туалете, который, кстати, тоже приплыл из каких-то дальних краев.

Бездомный кот-бродяга Василий Васильевич лежал на диване, мурлыкал и потягивался, ощущая с блаженством, как отогреваются старые, оббитые на грубых чердачных досках кости. Было тепло. Мы — я, Валерий и его жена Светлана, иногда появляющиеся в Ниде и заезжающие на день или вечер ко мне, — тоже отогревались, протягивая руки к огню.

О чем еще можно было говорить на Куршской косе, в старом рыбацком доме, до которого явственно доносились глухие шумы моря, как не о янтаре? И мы говорили об этой древней окаменелой смоле, об историях, связанных с янтарем, об исчезнувшей неизвестно где Янтарной комнате.

— Штайн так надеялся на показания директора ресторана „Блютгерихт“ Фейерабенда, но, кажется так ничего и не смог о нем выяснить, а у нас сейчас есть его показания.

— Откуда такое страшноватое название: „Блютгерихт“? — спрашивает Светлана. — „Кровавый суд“? Или „Суд крови“?

— Этот ресторанчик располагался под Турнирной галереей замка. Говорят, что после казни палач получал тут плату за свое дело: кружку красного, как кровь, вина. Это был ресторан, известный по всей Германии, с его „Большим залом“, где находились пять огромных, украшенных резьбой бочек, под ними сидел увенчанный виноградом пьяный Бахус, а к этому залу вел „Коридор мучеников“, с двумя огромными каменными рожами и двенадцатью креслами, в которых восседали двенадцать „кровавых судий“. Там был Великий Дух Ночи — Гешпенст со своими шестью стеклянными совами, а вино подносили виночерпии в кожаных палаческих фартуках и колпаках с прорезями для глаз…

— А что за вино-то было? Прости, говорим о янтаре, а я про вино…

— Вина были фирменные: рейн, бордо, бургундское и „Кровавый суд“ № 7— очень крепкое, густое темнокрасное вино. Так вот: наверху, в турнирных залах, рыцари рубились мечами на турнирах, а внизу, под кабаком, когда-то были пыточные камеры с названиями „Испанская игла“, „Комната боли“, „Большой колпак“. Народ рассказывал, что в черных закоулках подвала обитала невероятно красивая „Железная фрау“, вооруженная двумя мечами, что там была яма-ловушка, в которую попадали негодяи: вдруг под их ногами сама собой распахивалась железная крышка бездонного люка. Так погиб один бандит, убийца, провалившийся в „Катцбах“, „кошачий ручей“.

— Но что с показаниями директора ресторана?

— Вот. Я его захватил с собой, перевод. „Показания директора ресторана „Кровавый суд“ в Кенигсбергском замке Пауля Фейерабенда. Перевод с немецкого оригинала. Кенигсберг, 2 апреля 1946 года“. С начала 1943 года я был приглашен на должность директора ресторана „Кровавый суд“. Из персонала музея, находившегося в замке, я был знаком с доктором Роде и инспектором Ханкензивкеном. В июле 1944 года во двор замка пришли две машины, высоко нагруженные ящиками. Некоторые маленькие ящики были сгружены и перенесены в Прусский музей, другие остались в машинах. Роде сказал мне, что это янтарные стены из России. Сейчас же после прибытия машин д-р Роде имел совещание с обер-бургомистром доктором Виллем в городском управлении. Машины, нагруженные ящиками, оставались в замке, во дворе, всю ночь. На следующий день машины с грузом ушли. Около полудня Роде пришел ко мне купить несколько бутылок вина на дорогу, он должен был уехать на несколько дней. Он действительно отсутствовал три недели. По возвращении доктор Роде сказал мне, что был в каком-то имении и там много поработал. Это путешествие Роде несомненно было связано с теми нагруженными ящиками машинами. Место и название имения мне Роде не сказал. Впоследствии Роде сказал мне, что речь шла о янтарном зале из России, который находился упакованным в машинах. В 1943 году пришло много ящиков из России, содержимое которых было распаковано в Прусском музее и в музее замка. Это подтвердилось, когда в 1945 году, в июне-июле и августе, было найдено много русских экспонатов и художественных ценностей, все это было распаковано, причем многое из этого еще находилось в ящиках. Пауль Фейерабенд, 2 апреля 1946 г.» Вот такое сообщение этого Пауля, которое не помогает что-либо понять, а лишь еще больше все запутывает.

— Действительно, — говорит Валерий. — Кот, от тебя рыбой пахнет…

— Он рыбу ловит в заливе.

— …Действительно, как все это понять? Эти ящики с янтарем, что были привезены в замок в июле сорок четвертого года, что это за ящики? Их увозили, когда Фейерабенд этого не видел? Вернулись? А потом янтарь снова куда-то отвезли? Или — лишь часть Янтарной комнаты? А что за ценности, найденные в июне-августе сорок пятого года?

— Еще одна загадка… Кстати, а может, тот янтарь в ящиках был и не из России, а из восточной же Пруссии?

— Как это? Откуда?

— Есть же сведения, что и там, где добывали янтарь, в Пальмникене, тоже был замечательный музей, но он исчез. Куда делся? Якобы каждому, кто найдет кусочек янтаря с вкраплением — мухой, букашкой или листочком, — музей выплачивал значительное вознаграждение. Даже во время войны. И вроде бы наши дети и подростки из России, Белоруссии, с Украины работали там, так и им давали награду. Миску похлебки и кусочек мыла. Но так ли все это?

— Насчет детей — все именно так, — Светлана прижимается спиной к кафелю горячей печки, знобко ежится, говорит: — Мой брат Вова там работал, вначале он был в Кенигсберге, а потом — в Пальмникене, в шахте «Святая Анна»…

— А как он туда попал?

— До войны мы жили в деревне. Однажды, это было в сорок втором, пришли машины немецкие и ребят, лет с двенадцати, стали забирать. И его тоже. Помню, как все жители села, и я, и мама моя, как мы бежали за машинами до самого полустанка. Там уже стоял эшелон. Товарняк. Всех погнали к вагонам. Солдаты никого не подпускали к ребятам и девчатам. Все плакали, кричали. А я поднырнула под руки автоматчиков и побежала к Вове. Слышу: «Хальт! Цурюк! Стрелять буду!» И — очередь автоматная. Вовка схватил меня, поцеловались, тут солдат подбежал и так рванул меня за волосы, что все в глазах потемнело…

— Сколько тебе было?

— Восемь. Укатил эшелон, а спустя месяцев пять мы письмо получили из Восточной Пруссии, в нем Вова писал, что он в лагере где-то на окраине Кенигсберга, что их гоняют в поместья, на разные сельские работы, а потом пришло еще одно письмо, из Пальмникена, он там янтарь в шахте «Святая Анна» добывал, с транспортера, из глубокой земли. Ему уже пятнадцатый год шел, когда наши в Пруссию вступили, и вот слышно, что грохот орудий все ближе и ближе. Был конец марта, жуткие ветры, шторм, море ведь там рядышком. Однажды один немец отвел Вовку в сторону и, оглядываясь, говорит: «Беги. На днях вас всех погрузят в баржи и увезут…» Вова сказал об этом двум своим товарищам и подружке, девочке Вале, с которой подружился там, в Пальмникене. И, кое-как порвав на окне колючую проволоку, они ночью сбежали из барака. Их трое суток искали с собаками! И они то в каком-то болоте сидели, то в бетонном желобе под дорогой, а потом услышали — немцы ушли… Такая история. Да, вот что еще: Вова так потом и не расстался с Валей, повзрослели, поженились, дети уже взрослые. И еще: шахту «Святая Анна» взорвали, а всех детей немцы погрузили в две железные баржи, вывели в море, где они будто бы во время шторма пошли на дно, и якобы, это Вова от местных жителей слышал, туда же, на баржи, было погружено и много больших ящиков. Может, янтарь?