Фактически бой за город уже был закончен, лишь где-то в его глубине порой раздавалась беспорядочная стрельба и тяжкие, раскатистые взрывы. Я не знаю, куда двигалась наша войсковая часть, да и какое это имеет значение? Я — с отцом. С автоматом, а не с лопатой. В «виллисе»! С весельчаком и отчаянным парнем Федей Рыбиным и этой милой девушкой, Людой. Ее плотное, горячее бедро будто жжет мой бок. Весна, яркий солнечный день. В той стороне, где Кенигсберг, вздымается в небо огромное буро-красное облако и время от времени то утихающий, то разрастающийся рокот доносится, «может, повезет, — думаю я, — мы и в бою поучаствуем»… Но что там за остановка? Какой там форт? Будем брать? Что, он еще вчера взят нашими? Черт, такая досада, дело тут уже сделано! А бой тут уже давно окончился. Гарнизон сдался. Над красными приземистыми постройками форта медленно поднимались клубы черного, отвратительно пахнущего жженной резиной и мясом дыма. Возле одной из стен форта лежали убитые его защитники. Санитары из «фольксштурма», двое пожилых, темнолицых мужчин в длинных шинелях, и парнишка лет четырнадцати в ладно сидящем комбинезоне и кепи, белоголовый и светлоглазый, выносили из внутреннего дворика форта убитых и складывали их рядами. Высокий капрал в каске и черном, застегнутом до самого верха блестящем плаще медленно бродил вдоль мертвецов. Останавливался, приседал, шурша прорезиненным плащом, и что-то делал с ними, вначале я и не понял, что же именно и что это за тяжелый мешок у него в руке? Зачем в другой руке нож, вернее, характерный кинжал, на широком лезвии которого, как известно, выгравировано «Аллес фюр Дойчланд»?
Было тепло и солнечно. Кажется, это был самый первый по-настоящему апрельский день. Мой отец разговаривал с командиром батальона, который, видимо, командовал штурмом форта, и записывал что-то, положив планшет на капот «виллиса», наверное, фамилии отличившихся в бою. Федя о чем-то шептался с Людкой, приникал к ее плечу, шофер, ухмыляясь, пинал покрышки «виллиса», капрал, за которым я следил с интересом, двигался вдоль мертвых в похрустывающем плаще.
Уточка, свистя крыльями, вдруг пролетела надо рвом, который окружал форт, и спустилась на воду. Капрал поднял свою железную голову, поглядел на нее, а потом присел над убитым. Я подошел ближе и увидел, что капрал раскрывает кинжалом убитому рот. Вот нажал посильнее, и рот, как-то механически скрипнув нижней челюстью, распахнулся, синий язык вывалился. Капрал воткнул кинжал в землю и, расстегнув у убитого куртку, стал шарить рукой на теле. Глянул в мою сторону и, хмуро усмехнувшись, вытянул бечевку, на которой болталась округлая, прорезанная посредине узкой щелью бирка, «собачий жетон». На этом жетоне, который имелся у каждого немецкого солдата, выбито его имя, фамилия и воинская часть, где он служит. Взяв кинжал, капрал перерезал бечевку и разломил бирку пополам. Одну половинку он сунул в свой тяжелый брезентовый мешок, вторую — в разинутый рот мертвеца. Слегка ударил рукой по подбородку, и убитый гренадер «закусил» жетон. С этим жетоном он и отправится в могилу…
Четверо немецких саперов и один наш, все с миноискателями, прошли по мостику через ров в глубину форта. Фольксштурмовцы приволокли еще одного убитого, один нес под мышкой его оторванную ногу, положил рядом, они о чем-то поговорили с капралом. Тот выслушал, кивнул тяжелой головой и махнул рукой, мол, идите куда хотите. Усатый старшина, попыхивая цигаркой, направился к капралу. Лицо у него было красное, шапка сдвинута на затылок, к перекосившемуся ремню подвешены четыре немецкие фляги, видимо со шнапсом. Фольксштурмовцы прошли мимо меня, следом и парнишка в комбинезоне. Я поглядел в его лицо. Это был не парнишка, а девушка. Мне запомнился пестрый платочек, повязанный на шее, и серое от грязи, с белыми, промытыми слезами дорожками лицо. Мы встретились глазами. Ее взгляд был туманным, холодным, мертвым. Взгляд куда-то сквозь меня, войну, весну, смерть и жизнь.
Капрал и старшина о чем-то спорили, потом замолкли, постояли, капрал протянул старшине мешок с бирками, а тот пожал плечами: «На кой он мне?» Капрал осмотрелся, глянул на убитых и, размахнувшись, швырнул мешок в воду. Наверно, он и сейчас лежит там. Груда бирок с чьими-то именами и фамилиями. Старшина протянул капралу флягу. Шофер засигналил: пора ехать. Я подошел к капралу, он сразу понял, что я хочу, помедлив немного, отдал мне кинжал, сунув его в ножны.
А потом мы поехали по Рингхаусс, старой окружной дороге, и снова остановились возле сложенной из массивных камней кирхи, про которую Федя, нагнувшись над плечом отца, сказал: «Это Юдиттен, товарищ полковник. Отсюда до въезда в город с полкилометра».
Часы на башне кирхи показывали полдень. Возле ее стен громоздились гробы. Из кирхи тяжко и раскатисто доносились звуки органа. Людка, подтянувшись к отцу, что-то зашептала ему. «Давай к кирхе», — сказал отец шоферу, и тот, усмехнувшись, лихо крутнул руль. Отец сказал: «Разминка. Пять минут». И вылез из машины. Вся колонна продолжала движение, лишь один «доджик» с автоматчиками остался с нами, бойцы закуривали, выпрыгивали на землю, осматривались. Людка порылась в своей санитарной сумке и, выскочив из «виллиса», побежала в глубину обширного кладбища, примыкавшего к кирхе. «Наша девочка захотела писать, — сказал мне Федя и, громко, отцу: — Я в охранение, товарищ полковник», но отец показал ему кулак, и Федя засмеялся, закинул автомат на плечо, сказал: «А ну как пропадет?»
Сняв фуражку, отец вошел в кирху, я последовал за ним. И будто окунулся в тяжкие звуки музыки, сладковатые запахи. Столбы солнечного света врывались в узкие окна, они были синими от дыма свечей, горящих повсюду…
…Ставлю «жигуленок» возле бывшей кирхи, ныне православной церкви, осматриваюсь. Сияют стекла в узких, стрельчатых окнах. Мощная, из огромных камней, кладка стен. Крутая медная, еще не позеленевшая крыша, высокая башня с золотым крестом, вымощенный брусчаткой двор. Трудно поверить, что совсем недавно тут были лишь голые, полуобрушившиеся стены, обломок башни да груды мусора… Люди строят, украшают… Люди разрушают. И снова строят… Люди-созидатели и люди-разрушители! Зачем? Почему? Из раскрытых дверей доносится пение. Сняв берет, вхожу внутрь. Свечи горят, иконы, пожилые и совсем юные лица, сладковатый и приторный запах, шепоты, вздохи… Отец Аркадий, член правления нашего Фонда культуры, сменивший отца Анатолия, который когда-то начинал тут строительство, кивает мне. Я ему: да-да, я подожду, да вот и хорошо, что служба уже заканчивается. Поговорив с верующими, отец Аркадий направляется ко мне, и я пожимаю его мягкую руку: «Владыка Кирилл готов поговорить с вами», — слышу я его голос и иду следом по крутой лестнице в башне в уютную, с узкими окнами комнатку, где стоят стол, диван и два кресла. В одном из них сидит чернобородый владыка Кирилл, архиепископ Смоленский и Калининградский, крупный церковный дипломат.
— Мы готовы поддержать идею Фонда культуры о восстановлении захоронений великих кенигсбержцев, некогда похороненных возле кирхи Юдиттен, — говорит он. — В частности, скульптора Станислава Кауера. И мы готовы обдумать сооружение памятника всем русским воинам, павшим в сражении на землях Восточной Пруссии под Грос-Егерсдорфом, Фридландом и Прейсиш-Эйлау в 1914 году… — Взгляд у владыки прямой, твердый, голос уверенный. Говорят, что его ждет большое будущее. Вглядываясь в это умное, доброжелательное лицо, я вспоминаю несчастного Штайна, все то, что произошло с ним. Как же могло такое случиться? Но… но, может, и церкви нужна перестройка?.. — В области сейчас создается 11 новых приходов, а это значит — и восстановление 11 старых церковных зданий. Приходы возьмут под свою опеку и духовную заботу захоронения как русских, так и немецких воинов, а также и советских павших в минувшую войну. И усилиями Русской православной церкви и евангелических церквей ФРГ и ГДР изыскиваются возможности восстановления Кафедрального собора… После того как храм этот будет возведен, он должен стать местом встречи двух народов — символом примирения русских и немцев, Советского Союза и Германии. Собор станет местом паломничества, совместных миротворческих акций, встреч, размышлений… Фонд поддержит эту идею? Спасибо. Так бы хотелось, чтобы древние стены собора вновь ожили, наполнились новой духовной жизнью.
В окно виден шпиль бывшей кирхи Луизы с Золотой птицей вместо креста, а там — Золотая лира на шпиле бывшей кирхи Святого семейства, а чуть дальше — позеленевший от времени крест на одной из башен Крестовой кирхи, которая теперь именуется православной Крестовоздвиженской церковью. Птица, лира и крест. Прошлое и настоящее. Духовное и светское…
…Они были синими от дыма свечей, горящих повсюду. И тут были гробы! Множество, плотно пододвинутые один к другому. Одни раскрытые, другие уже заколоченные. Я споткнулся об один, присмотрелся: армейский офицер, кажется, майор, в парадном мундире, со скрещенными руками в черных кожаных перчатках, лежал, уставясь острым восковым носом в темные своды кирхи… Шорохи, всхлипывания, звуки органа. Огромная картина на стене. Два рыцаря, а между ними женщина в белом. Многие годы спустя я узнал, что эти рыцари — два фельдмаршала, сменившие один другого коменданты Кенигсберга, причем один из них — Ганс фон Левальд, командовавший прусскими войсками под Грос-Егерсдорфом, а женщина в белом — Агнесса Буддерброк, дочь тоже фельдмаршала, жена и того, и другого, пережившая обоих и после их смерти заказавшая эту картину.